Двойник» Ф.М. Достоевского (или «Вечный муж» – на выбор): двойничество как художественный прием.

Достоевский понимал под «двойственностью» и раздвоением», в первую очередь, некое отклонение от нормального душевного состояния. В художественном тексте Достоевский также воплотил свои мысли о психопатологических моментах двойственности. В романе «Подросток» герой говорит о своем отце «Впрочем, настоящего сумасшествия я не допускаю вовсе, тем более что он - и теперь вовсе не сумасшедший. Но «двойника» допускаю несомненно. Что такое, собственно двойник? По крайней мере по одной медицинской книге одного эксперта, которую я потом нарочно прочел, двойник — это есть не что иное, как первая ступень некоторого серьёзного уже расстройства души, которое может повести к довольно худому концу». Здесь «двойник» понимается Достоевским как «первая ступень некоторого серьезного уже расстройства души», т. е. промежуточная зона между здоровьем и психической болезнью. Таким образом, двойственность воспринимается Достоевским не только в философском плане и в этическом, но и в психологическом и психопатологическом плане. Философская и психоаналитическая критики интересуются, как правило, внутренним аспектом двойничества - раздвоением и двойственностью человека. Топоров: «Проблема двойничества у Достоевского - лишь частный случай расщепления героя, так или иначе связанного с автором. Герой часто не кончается там, где перестает употребляться его обозначение. То, что мы выделяем Раскольникова и Свидригайлова, 1-го и Голядкина 2-го, строго говоря, дань привычке (в частности, к ипостасности). Герои Достоевского таким образом располагаются в неком признаковом пространстве, где два соседних обладают рядом общих признаков, принцип же расположения зависит от функциональной установки». В его словах подмечено, что проблема «двойничества» у Достоевского прежде всего связана с сюжетным принципом «расположения» героев по критериям «функции». В литературе, особенно, в романтических произведениях, «двойником» называлась также «совершенная копия, образ, в котором все черты точь-в-точь соответствуют чертам оригинала». Это, в частности, может примениться к двойникам у Достоевского, которые иногда перестают быть ментальным существом внутри героя, а превращаются в физическое и биологическое существо.

Герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности. Все устойчивые объективные качества героя, все то, что обычно служит автору для создания твёрдого и устойчивого образа героя — «кто он», у Достоевского становится объектом рефлексии самого героя, предметом его самосознания; предметом же авторского видения и изображения оказывается самая функция этого самосознания. Уже в первый, «гоголевский период» своего творчества Достоевский изображает не «бедного чиновника», но самосознание бедного чиновника (Девушкин, Голядкин). То, что было дано в кругозоре Гоголя как совокупность объективных черт, слагающихся в твёрдый социально-характерологический облик героя, вводится Достоевским в кругозор самого героя и здесь становится предметом его мучительного самосознания; даже наружность «бедного чиновника», которую изображал Гоголь, Достоевский заставляет самого героя созерцать в зеркале. Но благодаря этому черты героя приобретают другое значение: они уже не могут завершить и закрыть героя, построить его цельный образ, дать художественный ответ на вопрос «кто он?». Мы видим не кто он есть, а как он осознаёт себя. Так гоголевский герой становится героем Достоевского. Достоевский перенёс автора и рассказчика со всею совокупностью их точек зрения и даваемых ими описаний, характеристик и определений героя в кругозор самого героя. Недаром Достоевский заставляет Макара Девушкина читать гоголевскую «Шинель» и воспринимать её как повесть о себе самом. То, что выполнял автор, выполняет теперь герой, освещая себя сам со всех возможных точек зрения; автор же освещает уже не действительность героя, а его самосознание, как действительность второго порядка. Достоевский искал такого героя, который был бы сознающим по преимуществу, такого, вся жизнь которого была бы сосредоточена в функции осознания себя и мира. И вот в его творчестве появляется «мечтатель» и «человек из подполья». Сознание не воплощённого и не могущего воплотиться мечтателя и подпольного человека.

«Сократовский диалог» - спор точек зрения. Злободневность, насущие проблемы. Пародирующие двойники стали довольно частым явлением и карнавализованной литературы. Особенно ярко это выражено у Достоевского, — почти каждый из ведущих героев его романов имеет по нескольку двойников, по-разному его пародирующих: для Раскольникова — Свидригайлов, Лужин, Лебезятников. В каждом из них (то есть из двойников) герой умирает (то есть отрицается), чтобы обновиться (то есть очиститься и подняться над сами собою). Раздвоение Голядкина обозначает сдвиг в развитии самого явления. Полнота замещения трансформируется у Достоевского в фигуру отчужденного от героя двойника, постепенно утрачивающего «зеркальность» и обретающего автономность поведения. Появление двойника на набережной Фонтанки,по дороге в Шестилавочную, наконец, в квартире Голядкина происходит почти «вдруг». В комплексе эмоций, сопровождающих замещение, переплетается его предчувствие и даже желанность с опасением, дополненным у героя Достоевского тоскливым страхом, сопровождающим неизбежное столкновение с тайной самозваной власти. В истории Голядкина заострено важнейшее звено в психологии самозванства — столь катастрофичное переживание личностью своей «безликости» и «нулевого» положения, когда их пол­нота воспринимается как единственная возможность самосохра­нения. «Убитый» страшным позором и изгнанием из дома Берен­деевых, «убитый вполне, в полном смысле слова», «господин Го­лядкин не только желал теперь убежать от самого себя, но даже совсем уничтожиться, не быть, в прах обратиться». Полнота самоотчуждения, вплоть до исчезновения реального «я» — это и есть психологическая почва для самозваных замещений личности двойниками. Ролевой характер двойника в повести Достоевского - воплощение в двойнике не дурного или подсознатель­ного начал души Голядкина, а поведенческого инобытия личности, не укладывающейся в свою судьбу и не желающей быть равной ей. Функцию зеркала выполняет и постоянная мучительная реф­ лексия героев над своей наружностью, а для Голядкина — его двойник. Но уже Девушкин мучительно рефлектирует не только «над своей наружностью» перед зеркалом у директорского кабинета, но и над личностью и судьбой, отраженными в «зеркалах» литературных типов (Вырин, Башмачкин) и вполне реальных людей (сцена с Горшковым). Отношения Голядкина с двойником тоже начинаются с «зеркального» повторения в нем личности, поведения, мироотношения и судьбы героя. Утрата двойником «зер­кальности» и развитие в нем «другости» угрожают Голядкину стиранием-подменой его личности и замещением-вытеснением его из жизни. Сама же эта «другость» оказывается поведенческим инобытием героя: Голядкин-старший «любит стушеваться и зарыться в толпе», а младший сразу выделяется из нее своим «решительно-форменным видом»; Голядкин-старший «никого не затрогивал», а младший предстает в набирающем силу «затрогивании» всех и особенно агрессивно и болезненно — своего оригинала. Утратив «зеркальность», двойник как раз и начинает выполнять функции зеркала для Голядкина. Только не для всего его существа, а для ролевого инобытия в мечте. И это «зеркало», порождая мучительную рефлексию, помогает герою осознать самоценность личности. Во всех случаях самозванство осущест­вляется при условии то ли раскрепощения, то ли выбивания из колеи психики и сознания личности (сумасшествием или опья­ нением), порождая каждый раз «миражные» интриги. Раздвоение Голядкина было подступом к осмыслению «настоящего человека русского большинства», подталкиваемого самой общественной историей к личностно-поведенческой нецельности, которая грозит стать природной.

В «Преступлении и наказании» ореол самозванства, окружа­ющий Раскольникова, не распространяется на его двойников, быть может, в силу того, что Лужин и Свидригайлов являют собою инобытие идеи, а не личности центрального героя, развивают духовно-поведенческий потенциал, кроющийся больше в его теории, нежели в душе и сознании. Но свободные от самозванства фигуры двойников воплощают противоречивые возможности, в нем зало­женные. Однако и самозванство здесь иное — духовно-идеологическое, ибо нищий петербургский студент дерзнул помыслить себя «кандидатом в Наполеоны». В отличие от предшествующих самозванцев Раскольникову важно не только то, какой будет грядущая роль-судьба, сколько то, будет ли она: «...вошь я, как все, или человек?». Иными словами, героя волнует, самозванны или законны его притязания зваться и быть «чело­веком», а значит, «иметь право» «осмелиться нагнуться и взять...» Раскольников как бы совмещает в своей судьбе самозваное де­рзновение Гришки Отрепьева и его попытку «отвести» от себя наказание к «другим». Сцена с Соней (объяснение) – неприятие её точки зрения (изначально), как и Отрепьев.