 |
Развитие Чувствующего взрослого
|
|
|
|
14.
Недостающая часть
Ворота тюрьмы в Эдоби отворились передо мной, стоило мне к ним приблизиться, и пока я проходила через тюремные здания, возгласы: «Привет, Мэрилин» отдавались эхом во дворе. Я знала, что если кто-то всего лишь попытался бы меня обидеть, за меня тотчас вступились бы несколько очень сердитых парней. После того, как я провела свою презентацию в шести различных группах малолетних преступников, у меня появилась новая и весьма необычная дружеская компания.
Под Рождество я провела почти все вечера у плиты и наготовила горы домашних пирожных и печенья для праздника в тюрьме. Всем ребятам я купила в подарок замечательную книгу Лео Бускалья «Любовь» и написала каждому из них несколько строк на титульном листе.
Однако моей целью было помочь им понять, по какой причине они стали преступниками. Я хотела, чтобы они не только поняли и осознали насилие, которому они сами подверглись в детстве, но и ощутили ответственность за свои недавние действия, ставшие результатом их прошлого.
Теперь, когда мальчишки чувствовали себя со мной непринужденно, они не стеснялись в своих чувствах и выражениях. Я узнала все уличные слова для обозначения секса, и если бы потребовалось, я, вероятно, смогла бы ругаться на трех языках, которые мальчишки классифицировали как «белый, черный и мексиканский».
Мне часто казалось, что комната трясется от гнева и боли.
«Эй, нечего наезжать на меня за то, что я изнасиловал девчонку! Вините моего дядю, который насиловал меня!» Джим брызгал словами и гордо вскидывал голову, демонстрируя открытое неповиновение.
«Знаю, Джим, знаю. Люди, которые жестоко обращались с тобою, когда ты был ребенком, в ответе за то, что породили твоего Плачущего обиженного ребенка. Но и ты сам отвечаешь за свои поступки. А теперь ты еще вдобавок отвечаешь за то, чтобы быть заботливым родителем маленькому обиженному Джимми внутри тебя. Ты должен чувствовать, что ему нужно, и быть тем родителем, в котором он нуждается так отчаянно»
|
|
|
Я взглянула на мальчишек, которых я так любила. До чего же мне хотелось, чтобы они стали свободными – свободными во всем. «Прежний образ действия привел вас в тюрьму – и не только в тюрьму под названием «Эдоби», но также и в эмоциональную тюрьму. Вы не обязаны оставаться заключенными ни в одной из этих тюрем. Вы можете измениться».
Когда день подошел к концу, мы с Полом, как обычно, сговорились выпить чашечку чаю со льдом с маленьком ресторанчике через дорогу. Мое сердце сжалось от боли, когда он рассказал мне, что нечаянно услышал, как некоторые ребята обсуждали, какие преступлением им надо совершить после выхода из тюрьмы, чтобы вновь оказаться в Эдоби: не такое тяжкое, чтобы оказаться в тюрьме особого режима, но обязательно вернуться в Эдоби. Эдоби был их домом, их жизнью, всем, что они знали. Для некоторых из мальчишек, их группа и доктор Пол Дуда были единственной семьей.
Эти парни были напуганы. Они были одиноки. Но они хотели принадлежать кому-то и чему-то, иметь семью и работу. Но как? Кто возьмет на работу бывшего растлителя малолетних? Кто позволит своей дочери выйти замуж за насильника? На что им было надеяться? А ведь ни одному из них не было еще и восемнадцати.
На следующий день на сеансе в доктором Эрлом мы обсуждали мои чувства, связанные с работой в Эдоби.
Доктор Эрл сидел на стуле, закинув ногу на ногу, слегка касаясь пальцами своих губ. когда я закончила, лицо его выражало удовольствие. «Я настолько восхищаюсь тем, что вы делаете, что это ставит меня в затруднительное положение. Как ваш терапевт, я хочу уберечь Вас от переутомления и убедить больше заботиться о себе самой. Но как заинтересованный профессионал, я хочу поддержать Вас в вашей работе. Мне каждый день приходит в голову мысль познакомить с Вами того или иного человека или отправить его на Ваше выступление».
|
|
|
Заразительный энтузиазм доктора Эрла поднял мне настроение, расстроенное тем, что творилось в моей семье.
Мое настроение колебалось ежедневно, иногда ежечасно – обида, восторг, разочарование, веселость, одиночество, воодушевление, гнев и сочувствие сменяли друг друга.
Временами мой Плачущий обиженный ребенок, как прежде, принимался плакать. Я плакала наедине с собой. Я плакала в присутствии доктора Эрла. Я плакала на встречах с доктором Дэнилчаком. Я плакала с Кэрол и Джеффом.
Я старалась игнорировать замечания домашних и не думать о том, как они относятся ко мне. Я перестала считать это важным. У меня было много других дел, которые не давали мне застревать на том, насколько разошлись наши с Тоддом пути.
Приглашение выступить, а также приглашения от терапевтов, которые желали познакомиться с моей терапевтической концепцией, текли уже не тоненькой струйкой, а постоянным потоком.
Я провела несколько часов, отвечая на вопросы одного известного психолога. Беседуя со мной, он пришел в восторг: «Я изучил много различных теоретических концепций структуры личности. В каждой из них есть своя собственная терминология. Фрейд говорил об «эго», «ид» и «суперэго». В транзактном анализе упоминаются Родитель, Взрослый и Ребенок. Фейрбейн использует применительно к объектным отношениям специфические выражения, такие как центральное «эго», либодозное «эго», и антилибидозное «эго».
Он взглянул на меня и громко расхохотался, добавив: «Но почему-то «антилибидозное эго» не цепляет меня за живое так, как «Плачущий обиженный ребенок!»
В ноябре я провела презентацию в Оттавском университете в Канзасе. Благодаря интенсивной рекламной компании аудитория была переполнена студентами и профессионалами.
Стоя на кафедре, я ощущала себя в родной стихии. Я окинула взглядом море дружелюбных лиц и обратила внимание, что среди присутствующих много молодых мужчин. маленькая Мэрилин поглядывала на них, и ею овладевал все больший испуг. Что если я им не понравлюсь? Что, если они решат, что я скверная и грязная? Мой взрослый успокоил маленькую девочку, и я продолжила свою лекцию.
|
|
|
По окончании лекции слушатели аплодировали стоя, а студенты выстроились в очередь, чтобы записаться на консультацию. Четыре дня спустя я возвращалась обратно, унося в своем сердце кусочек Оттавы. Отзывы студентов и ректора университета вселили в меня мужество, которого мне так недоставало, чтобы предпринять новый шаг: навестить родные края.
Держа курс на запад, я вела машину сквозь дождь, превратившийся вскоре в мокрый снег, и предвкушала радость возвращения домой. Мэрион, город моего детства, почти не изменился, хотя Мэйн- стрит выглядела холодной и непривлекательной. Что-то пропало.
Я оглядывала реку, парк, магазины. Раньше, возвращаясь домой из поездки, я чувствовала, будто весь город тянется ко мне навстречу и заключает в объятия. Теперь он казался сухим и неприветливым незнакомцем. Город больше не вызывал радостных воспоминаний – он потерял свою невинность.
Эти смешанные чувства отступили под натиском жарких объятий и поцелуев моих любящих тетушек, дядюшек, двоюродных братьев и сестер. Обилие блюд превосходило все мои детские воспоминания. Мы смеялись и расспрашивали друг друга о том, у кого что произошло в последнее время, и лишь двое из родственников затронули в разговоре мою терапию и ее причину. Скоро, слишком скоро настал час отправляться дальше. Нелегко было прощаться с любимыми мною стариками. Я не знала, удастся ли нам свидеться вновь.
Я села в арендованную мною машину и продолжила свой путь на запад, через мост и далее по загородной дороге. Путешествие, которое я собиралась предпринять, началось примерно тремя годами раньше.
Сегодня мне предстояло паломничество в город моей боли УИЧИТО.
В ноябре в Уичито холодно и тревожно. Единственным источником тепла для меня был дом моего двоюродного брата Джона. Меня одели в теплый спортивный костюм, усадили в пухлое кресло, налили кружку горячего чаю, которая согревала мне ладони.
|
|
|
«Похоже, что в моей жизни больше ничего не происходит случайно», - заметила я. Густые брови Джона поползли вверх. «И что же оказалось неслучайным в этот раз?»
«Ты. Твоя диссертация по психологии. Твоя работа в госпитале для ветеранов. Кто еще способен понять мои научные поиски?». Бэт, жена Джона, внимательно слушала. «Ты рассказала Джону о том письме в газете?»
«Забыла!». Я повернулась к Джону, прикрыв ладонью кружку с чаем. «Женщина, слышавшая мое выступление, позвонила мне и сказала, что прочла в газете письмо. Его написал мужчина, который во время Второй мировой войны был солдатом и находился в городке на Среднем западе».
Джон кивнул, сосредоточенно слушая меня.
«Там он стал участником группового изнасилования, во время которого была убита маленькая девочка, но его так и не арестовали. Из-за этого он мучается всю жизнь».
Я отпила чаю и продолжила: «Как по – вашему, он мог бы быть одним из моих насильников?»
Джон оценил эту вероятность. «Нельзя сказать наверняка, но возможно…»
В ту ночь я не могла уснуть от потока идей, вопросов и воспоминаний, крутившихся у меня в голове. Я мысленно перебирала все действия, которые предприняла, готовясь к этой поездке: телефонные звонки в мэрию Уичито, приобретение карты города 1944 года, разговор с пожилым водителем автобуса, который помнил, где проходили автобусные маршруты в годы войны.
Рассвет на заставил себя ждать, я поднялась и оделась. Достав карту, я развернула ее на постели перед собой. Я ощущала рядом с собой присутствие маленькой девочки – моего Плачущего обиженного ребенка. Детская рука, дрожа, указала мне улицу. «Я помню эту улицу. Это Хилсайд, где я когда- то жила. По этой улице я ходила в магазин».
Я успокоила маленькую девочку. «Нам нужно отыскать церковь, где проходили репетиции, малышка. Здесь их так много».
Сделав несколько телефонных звонков, я свела количество возможных вариантов до четырех. Я казалась себе детективом, ищущим ключ к разгадке, исходя из обрывочной информации.
Мой энтузиазм остыл, едва холодный ветер ударил мне в лицо. Затянутое тучами небо открылось, чтобы засыпать землю мокрым снегом. Забравшись в машину, я включила дворники и подождала, когда печка согреет мое продрогшее тело. Спустя несколько минут до меня дошло, что дрожу я не только от холода. Преодолевая тревогу, я тронулась в путь по знакомым улицам.
Я ощущала, как мой Плачущий обиженный ребенок, сидя у меня на коленях, трясется от страха. «Это здесь, - произнес он робко, - Хилсайд-авеню. Большой старый дом. Только он больше не белый. Кто-то покрасил его в серый цвет».
|
|
|
Я припарковалась на другой стороне улицы и стала рассматривать «плохой дом». Я пошарила в кипе бумаг и карт и вытащила конверт. Открыв его, я достала потрепанную фотографию. «Сорок лет назад, малышка. Видишь? То же самое дерево. Перила крыльца немного другие. Как по-твоему, нам стоит зайти?»
В ответ только дрожь.
«Думаю, мне хотелось бы посидеть в своей спальне и посмотреть в большое окно. От которого у меня были те ужасные ночные кошмары».
Плачущий ребенок слабо запротестовал. Мое любопытство было сильнее страха.
Табличка с надписью «продается» была приколочена к столбу посреди газона перед домом. Я перешла улицу, поднялась по ступенькам и постучала в дверь. Молчание. Никакого ответа. Я стояла на крыльце и воспоминания захлестывали меня: я вспомнила, как наши квартирантки поджидали здесь своих молодых людей, а я сидела на ступеньках со своей куклой. Лезли в голову и более страшные, мерзкие воспоминания.
Я постучала еще раз, затем спустилась с крыльца. Мне хотелось заглянуть в окна, рассмотреть все, что только возможно, но надо было довести до конца свое путешествие: вслед за автобусным маршрутом въехать в центральную часть города, отыскать церковь, а затем попытаться найти пустырь, где произошло нападение.
Я побывала возле всех церквей, отмеченных мною на карте, - четыре церкви, которые некогда принадлежали Евангельскому объединенному братству, а теперь принадлежали к методистам. Стоило мне приблизиться, я тотчас узнала нужную мне церковь. Ее стены из красного кирпича мало изменились.
От церкви я повела машину по первому автобусному маршруту в сторону дома, но ничего не узнавала. Здания были слишком элегантными, слишком респектабельными. Я поехала по другому маршруту, и вновь ничего. Я искала, как ищут недостающую часть пазла – картинки – головоломки, - которая то ли упала под стол, то ли застряла в диванных подушках.
Я обращалась к маленькой девочке, спрашивая у нее. «Это здесь, малышка?» «Куда мы попадем отсюда?». Но маленькая девочка была сбита с толку и не могла ответить. Я потерпела неудачу. Я проехала всеми возможными автобусными маршрутами, сначала от церкви к дому, а затем от дома к церкви. Ничего.
Я вела машину от своей школы по еще одному автобусному маршруту. Я оглядывалась по сторонам, но ничего не узнавала. Потеряв терпение, я пропустила поворот к церкви и проехала несколько лишних кварталов. Внезапно у меня перехватило дыхание. Невидимый кулак ударил меня в живот.
И в ту же секунду прямо перед собой я увидела неясные очертания небоскребов цента Уичито. Такими я видела их всего один раз – когда подняла глаза от книги, которую читала в автобусе. Я пропустила свою остановку и, увидев эти дома, поняла, как далеко я заехала. Воспоминание пронзило меня насквозь.
Нападение произошло, когда я направлялась на репетицию, а не по дороге домой!
Я с трудом удерживала руль машины, пока до моего ошеломленного ребенка доходила вся важность этого воспоминания. Боже, эта та улица! Это случилось здесь!
Плачущий обиженный ребенок уже не сидел у меня на коленях. Он был мной. У меня перехватило дыхание, тело тряслось. Слезы обжигали глаза, горячими дорожками сбегали по лицу. Ребенок тянул из меня жилы, пытаясь вызволить крик из самой глубины свое перепуганной души.
Он вцепился в мое тело и принялся выкручивать мне руки и ноги. Я из последних сил сдерживала себя, чтобы не поддаться моему близкому к истерике Плачущему обиженному ребенку, умоляя его дать мне возможность совладать с собой.
«Малышка, послушай меня! Никто не собирается тебя обидеть. Здесь нет никаких мужчин. Оглянись вокруг. Видишь? Солдаты ушли. Сейчас ты под моей защитой. Для этого во мне теперь достаточно сил».
«Все хорошо, все хорошо, хорошо». Я слышала тихий голосок, монотонно бубнивший одно и то же, пока я крепко обхватила себя руками, похлопывая по плечам, пытаясь унять дрожь в теле и не дать ему развалиться на части. Понемногу меня перестало трясти, и я лишь слегка вздрагивала. Я раскачивалась взад и вперед, баюкая своего Плачущего ребенка, повторяя: «Все хорошо, все хорошо». Я взяла его на руки и принялась вытирать ему глаза.
Прошли минуты. Я посмотрела в зеркало на свое заплаканное лицо. Вопреки боли, которая на нем отражалась, я видела упорство и твердое намерение выжить. «Отлично, малышка, теперь давай попробуем довести дело до конца. Осталось совсем немного». Мой ребенок по-прежнему сидел, прижавшись ко мне и обхватив меня за шею. Он ткнулся головой мне в плечо, когда машина тронулась с места.
Пока мы ехали, мой Плачущий обиженный ребенок вновь задрожал, прошептал: «Смотри, на деревьях нет листьев».
Страх обострил мои зрительные воспоминания. Местность на глазах превращалась из респектабельной, солидной и чистой в жалкую, запущенную и бедную. Я пересекла ту невидимую черту, которая разделяет людей, отличающихся друг от друга цветом кожи, достатком, заботами; одним приходится думать о том, чем сегодня ужинать, другие дискутируют о равноправии и предрассудках.
Я сбросила газ и остановила машину. Мы долго сидели, смотря перед собой и слушая, как колотиться сердце. Кирпичные склады – окна на улицу, сплошные стены по бокам - простирались вглубь на много кварталов. Между ними были пустыри, где ничего не росло. Изгороди. Уличные фонари, свет от которых не добирается до конца пустыря.
Я выглянула из машины и принялась осматриваться. Я уставилась на два здания, пытаясь понять, как давно они здесь.
Здания, старые и молчаливые, не собирались выдавать своих секретов. Они ни за что не расскажут о криках, которые слышали, или о насилии, свидетелями которого были. Стены без окон поглотили мои крики и не давали им выбраться на улицу.
Минуя пустыри, я вдруг вспомнила кое-что еще. Я увидела проезжавшие мимо автомобили и взгляд водителей, сосредоточенный на дороге. Они не намеренно игнорировал меня; они просто не могли меня услышать – стекла их автомобилей были подняты из-за холода, шумная «печка» и включенное радио наполняли машину звуками. Проносясь мимо темного пустыря, никто из них не заметил маленькую девочку. Возможно, они видели, как солдаты что-то гоняли по снегу, но им и в голову не проходило, что это могла быть перепуганная девочка.
Я остановила машину. Когда я ступила на тротуар, мне показалось, будто я дерусь с сопротивляющимся Ребенком. Маленькая девочка неистово противилась, а я пыталась ее увещевать: «Мы должны это сделать. Мы должны доказать, что можем ходить по этой улице и с нами ничего не случится».
Около пяти часов. Обычный, унылый день стал еще темнее. Я едва могла разглядеть перед собой изгородь, тянущуюся вдоль тротуара. У мне зуб не попадал на зуб, а тело тряслось и трепетало. Страх возрос настолько, что Плачущий обиженный ребенок начал раздирать и рвать на часть мое нутро. «НЕТ!НЕТ!НЕТ!»
«О, Боже, прошу Тебя, помоги мне пройти через это. Все хорошо, все хорошо, малышка. Возьми меня за руку, сейчас мы сделаем это».
Осторожно, шаг за шагом я приближалась к зловещей изгороди. Беспощадные кадры из прошлого проносились в моей памяти; я не сомневалась, что в любое мгновение немыслимое насилие обрушится на меня сзади, из этого скрывающего ужас места. Ребенок оцепенел от ужаса, его глаза наполнились слезами, так что я едва видела кусты, которые были прямо передо мной.
Но все стало меняться, когда возник мой Чувствующий взрослый, чтобы ободрить моего перепуганного ребенка. «Малышка, посмотри вверх. Посмотри вокруг. Тебе уже не восемь лет. Это 1983 год, а не 1944! Загляни за изгородь. Тех злых людей там больше нет!»
Никто не схватил меня и не издевался надо мной. Кругом была только тишина. Не было отвратительных рук, которые могли бы сгрести меня в охапку. Ужасные пальцы не тянули меня за волосы. Сплошное безмолвие. Тишина. Черная супружеская пара с прелестным малышом прошли мимо меня и кивнули в знак приветствия, а мальчик поднял на меня глаза и улыбнулся. Ответив ему улыбкой, мой обессиленный Плачущий обиженный ребенок подошел и взял меня за руку. Мы вернулись к машине.
Я шептала этому смелому ребенку: «Сегодня ты сделал большое дело, малышка».
Я думала о людях, которые сомневались в правдивости происшедшего со мной. «Как можно не помнить о таком ужасном нападении?» «Если бы это и в самом деле случилось, твоя мать знала бы об этом». «Это было оральное изнасилование? Или анальное? Сколько именно людей там было?» «Ты уверена, что не придумала все это?»
Мой взрослый взглянул на притомившегося ребенка, прижавшегося ко мне. «Это не важно! Не имеет значения, верят ли тебе другие. Я тебе верю. И я буду заботиться о тебе»
Я знала, что не могла придумать того, что пережила сегодня. Я полностью, как взрослый человек, отдавала себе отчет в происходящем и мои чувства не обманывали меня.
Воспоминания по- прежнему еще не были четкими и ясными – такими, как та фотография, где я стою возле большого белого дома. Вероятно, они никогда и не станут такими. Они возникали обрывками: уличный свет, отражающийся в блестящих пуговицах униформы, голое дерево, склонившееся над маленьким ребенком.
И сегодня самый яркий кадр из всех: вид возвышающихся вдали небоскребов, нависших надо мной, как дождь, фейерверков в Канзасе в честь Дня независимости.
Сегодня чувства и воспоминания встретились друг с другом и совпали.
Мир медленно начал наполнять мое прошлое. «Малышка, теперь мы можем отправляться домой. Наконец-то все части картины на своих местах»
Но так ли это было?
Песок и огонь
созависимость – самое модное психологическое словечко конца восьмидесятых и девяностых.
Существует много определений созависимой личности. Если сказать коротко, так называют любого, кто жертвует своим достоинством, подчиняя себя другому человеку и принимая на себя ответственность за другого человека, и таким образом способствует его деструктивному поведению. Созависимая личность, как правило, представляет собой продукт культуры или общества ограничений и запретов, которые проповедуют, что иметь устойчивые личностные границы – это эгоизм и зло.
В начале восьмидесятых я понятия не имела о созависимости. Я слышала слово «пособник» (то же, что и «созависимый»), но полагала, что оно относится только к супругам алкоголиков или наркоманов. Ко мне оно никоим образом не подходило, Тодд был чуть ли не трезвенником.
Я являла собой наглядное пособие по созависимости. Моя культура, мое наследие и моя церковь учили меня быть созависимой. Мне внушали, что для женщины это, по сути, оптимальный вариант: приносить себя в жертву, быть послушной и заботиться обо всех и вся. Усердно трудись, стремись к совершенству, ничего не проси для себя, будь ответственной, не будь высокомерной. Затем я вернулась домой по окончании терапии и заявила, что через двадцать пять лет после того, как мы поженились, нам необходимо измениться. Когда этого не произошло, я впала в раздражение, обиду и разочарование. Разумеется, этого и не могло произойти, - не только из-за того, что мы оставались в наших прежних границах, - а потому что эта же самая культура, наследие и церковь запрещали нам меняться.
В 1989 году я прочла книги по созависимости, которые в 1981 году могли бы стать для меня спасением. Я дала бы их почитать Тодду, моим близким, моим друзьям в церкви со словами: «Вот, прочтите это. это обо мне. Да, я стала жертвой сексуального насилия, но это не единственная причина моей болезни, эмоциональной и физической. Даже если бы этого нападения никогда не произошло, я все равно была бы больной. Больной от конфликтов, которые не решаются годами, больной от подавления собственных потребностей, от попыток спасти весь мир и от чувства вины за то, что я спасаю его недостаточно быстро». Но в то время этих книг не было.
К счастью, я стала слушаться доктора Дэнилчака и доктора Эрла. Мой Чувствующий взрослый знал, что они не ошибаются, говоря мне о том, что я должна заботиться о себе, и что никто другой, кроме меня, не несет за меня ответственности. Мой Контролирующий ребенок нередко уступал моим прежним стереотипам ответственности и самопожертвования, на необходимости которых настаивал созависимый мир, в котором я жила.
Я предвидела, что 1984 год будет трудным. Но если бы я знала, насколько трудным он будет, быть может, я сделала бы все, чтобы он не начинался.
В начале года я заметила, что мне все труднее переносить яркий свет. Первый симптом дал о себе знать во время моего очередного визита о офтальмологу. Когда он осматривал мои глаза, мне показалось, что яркий пучок света буквально вдавил меня в спинку кресла. Несколько дней спустя, когда я печатала, крошечный индикатор на передней панели машинки медленно сдвигался вдоль клавиатуры. Я не могла оторвать от него глаз. Свет практически гипнотизировал меня.
Как только он замер, я начала все глубже и глубже проваливаться в черную бездну, которую, как мне казалось, я навсегда оставила в Берлингеме. Скользкие щупальца холодных стен протянулись ко мне, чтобы ухватить и мучить меня светом. Затем они превратились в мужчину со спичкой, который подносил ее ближе и ближе к моим глазам, не обращая внимания на мои мольбы о пощаде. Я хотела закрыть глаза, но что-то или кто-то силой заставлял меня держать из открытыми.
Когда кошмар отступил, я стала думать, откуда он появился. После стольких часов терапии, когда каждый момент нападения был внимательно рассмотрен по нескольку раз, я не могла представить, что там могло еще что-то оставаться. Чем бы это ни было, я надеялась, что оно останется похороненным- желательно навсегда.
Жизнь с Тоддом продолжала портиться. У меня не оставалось сомнений: то, чего я хочу и в чем нуждаюсь – это развитие наших взаимоотношений. Подгоняемая стрессом, моя боль вновь достигла десятибалльного, «суицидного» уровня. Ее воздействие на мой организм вынуждало меня вплотную подойти к решению, которое я никак не желала принимать: положить конец нашему браку. В своем письме подруге я писала:
Не знаю, сколько бы я еще медлила, если бы физически была в порядке. Я не перестаю думать о двух наших общих подругах, которые умерли от рака, в сорок лет с небольшим. Я всерьез считаю, что подавленная эмоциональная боль разрушает иммунную систему. Я не желаю быть мученицей в сорок семь лет!
Вдобавок после долгих размышлений я прихожу к выводу, что эмоциональная боль, несомненно, столь же разрушительна, как и физическая. Яне выживу при таких взаимоотношениях, в которых люди не поддерживают друг друга и не помогают друг другу расти. Я не могу жить с человеком, который не признает мою независимость и не принимает меня такой, какая я есть.
Даже если бы не было физической боли, я не сомневалась в одном: остаться – значит загнать обратно в тюрьму моего Естественного ребенка, к которому вернулись удивление, способность творить, растущее чувство собственного достоинства. Эта значило бы взять этого радостного веселого Ребенка от отвести его обратно в прежнюю камеру одиночного заключения, где он будет находится до конца своих дней.
Тодд? Или этот ребенок?
После завершающего сеанса с доктором Эрлом я поняла, что положение безвыходно. Я сделала все, что могла. Возникли и другие серьезные конфликты, которые свидетельствовали о том, что все кончено. Мои непреходящие разочарования и гнев стали оборачиваться глубоким сожалением и печалью. Похоже, ничто не могло изменить нашей ситуации. У меня не оставалось выбора.
В последний раз я прошлась по дому, разглядывая интерьер, который так любила. Я сама рисовала планы и наблюдала за подрядчиками. Я занималась его отделкой с любовью и гордостью. Мокрыми от слез глазами взглянула на календарь, затворяя за собой дверь: 1 апреля 1984 года – двадцать восьмая годовщина нашей свадьбы. Какая ирония.
Собравшись с силами, я села в свою нагруженную до предела машину и повела ее мимо пальм, навсегда оставляя позади извилистую аллею. Пустыня вокруг была унылой. Быть может, эта дорога, ведущая меня на запад, в Калифорнию, - ошибка? Волны смятения, вины и боли накатывали на меня, подобно пыли, вздымающейся вихрем в песчаных дюнах за окнами моего автомобиля.
Невидимые волны проникали через стекло. Песок эмоций разъедал глаза. Ослепленная болью, я съехала на обочину. Я уронила голову на руль и разрыдалась. Рыдания разрывали мне горло и грудную клетку. Они рвали мое сердце. Слово «развод» металось внутри меня, сопровождаемое пронзительным криком боли. Я не знала, смогу ли я пройти через это и доплыть до другого берега.
Боже милостивый. Как мы только дошли до этого? Как я это ненавижу. Я никак не ожидала, что это будет так больно.
* * *
Сан – Матео, в десяти милях от Сан – Франциско, принял меня с распростертыми объятиями. Я вошла в пустую квартиру и улыбнулась. За мной последовала Бабетт, окидывая взглядом огромны окна, маленький балкон и возвышающееся за ним калифорнийское мамонтовое дерево. «Мне кажется, здесь ты будешь очень счастлива. Без всякого сомнения, ты это заслужила».
Понемногу квартира начала отражать новую Мэрилин. Вместо тяжелого мужеподобного величия стен с темными панелями и солидной мебели моего дома в Скотдейле квартира оживилась белым ковровым покрытием и обстановкой в розовато – лиловых тонах с лавандовым акцентом. Моему Естественному ребенку здесь очень нравилось.
Вскоре мне предстояло вернуться в Скотсдейл для полного удаления матки. Я знала, что впереди меня ждут трудные отношения с моими знакомыми из церкви. Мне казалось, что когда друзья придут навестить меня после операции, они наверняка начнут оспаривать мудрость моего решения развестись. Я посоветовалась с доктором Дэнилчаком, и он помог мне заготовить несколько уместных ответов на возможные негативные комментарии по поводу моего развода.
Через месяц после операции я вернулась в Калифорнию, снедаемая чувством обиды, отвержения и гнева. Единственное, к чему я не была готова, это к тому, что за исключением одной супружеской пары, никто из моей церкви (не считая моих родственников и женщин из движения «Больше чем друзья»), не пришел меня навестить на протяжении всех трех недель. Конечно, я не чувствовала себя заброшенной. Я получала цветы, звонки, открытки и принимала визиты от других людей. Но для большинства людей из церкви меня как будто не существовало.
Вернувшись в свой новый дом в Сан – Матео, я поняла, что все то, что я прочитала о разводе и о том, как трудно к нему привыкнуть, так и не подготовило меня к этой ошеломляющей реальности. Я имею в виду не только неприятие со стороны друзей, но и простое одиночество. После двадцати восьми лет супружества мне было тягостно одной ложиться спать и просыпаться одной. Дело не в том, что мне никогда не доводилось спать одной – Тодд частенько уезжал на охоту. Просто я сознавала, что пространство возле меня не будет занято даже несколько дней спустя, а возможно и никогда.
Ужин в одиночестве. Никогда больше не войти в комнату, где кто-то другой устроил беспорядок. Не с кем поболтать перед сном. Это было слишком. Это пугало.
Это наводило тоску.
У меня не было сил идти вперед. Я еще не до конца оправилась после операции, и привычные головные боли усиливались с поразительной быстротой. Здешний гинеколог попытался откорректировать мое гормональное лечение в надежде уменьшить мою боль. Вопреки неоднократным изменениям в предписаниях, головные боли не только не стихли, но и вдобавок к ним стала подниматься температура. Я покупала витаминные добавки и снотворное, пытаясь найти хоть какое-то избавление от этой боли.
Моя кожа, подавая сигнал тревоги внезапно покрылась крапивницей, выдавая реакцию на лекарства. Дерматолог назначил ежедневные инъекции и запретил принимать болеутоляющее, пока не пройдет сыпь.
Слезы наворачивались мне на глаза. «Я не понимаю. Боль так ужасна, что она запускает во мне прежние механизмы. Я снова испытываю желание умереть. Мне необходимо лекарство, которое держало бы боль на уровне, который я в состоянии вынести».
Доктор Дэнилчак посоветовал мне попробовать ежедневный лечебный массаж, полагая, что это поможет мне выдержать боль, пока я дам своему организму очиститься от лекарств. К счастью, это сработало, и боль оставалась ниже порога саморазрушения.
Две недели спустя врач по-прежнему разводил руками в недоумении. «Я озабочен, поскольку температура продолжает держаться на уровне тридцати девяти, и я понятия не имею, что является тому причиной».
«У меня не проходит озноб. Каждый день около четырех часов температура поднимается до сорока. Она не опускалась ниже тридцати семи всю неделю».
Врач сунул руки в карманы белого халата. «Анализы крови, сделанные вчера, дали отрицательный результат. Я не знаю, что еще мы можем сделать для вас».
Он прислонился к стене и продолжил: «Поскольку удаление матки является «половой» операцией, насколько мне известно, она способна инициировать воспоминания, если пациент в прошлом пережил сексуальное насилие. Не это ли происходит с вами? Вы не собираетесь вернуться к терапии с доктором Дэнилчаком?»
Я была поражена. Я разговаривала со своим гинекологом в Скотсдейле сегодня утром, и он сказал мне абсолютно то же самое».
Вернувшись домой, я стала ждать, когда позвонит доктор Дэнилчак. Он уехал в отпуск за город, обещая позвонить на неделе, чтобы узнать, как я себя чувствую. «Мэрилин, - сказал он, - Я тут думал об одной клиентке. Ей удалили матку, и в результате у нее пробудилось множество старых воспоминаний о сексуальном насилии. Может быть, в этом и есть причина нынешнего обострения твоей головой боли?»
Я тяжело опустилась в кресло. «Пит, это не может быть простым совпадением. Ты третий человек, который предположил эту взаимосвязь. Есть ли у меня шансы пройти у тебя терапию до того, как я отправлюсь в Аризону на две недели?»
«даже если мне придется работать по ночам и выходным, я найду для тебя время. Не волнуйся. Мы приведем тебя в порядок. Мы с тобой не для того прошли через весь этот ад, собрав тебя по кусочкам, чтобы дать тебе развалиться теперь!»
знакомая комната для терапии. Крики ярости снова хлынули фонтаном из какой-то мерзкой бездны глубоко внутри меня, но на этот раз это было новые, незнакомые слова.
Мой Плачущий обиженный ребенок страшно перепугался: «Не тащи меня обратно туда вниз! Там плохо! Я не хочу туда идти. Там страшно. Пожалуйста, не спускай меня в эту дыру!
Я больше не желаю этого делать. Я слишком устала. Пожалуйста, больше не делай больно моей голове. Я не хочу смотреть на этот огонь. Не знаю, что это за свет. Нет! Уберите это! Огонь, огонь. Лицу так горячо. Прошу вас, пожалуйста, не делайте мне больно!»
Неистовая истерика ввергла меня в глубины моей бездны. Я падала быстрее и глубже, чем когда-либо прежде.
«Уберите свет. Уберите его, уберите его! О, пожалуйста, нет, нет, нет. ТОЛЬКО НЕ ВГАЗА! О, Боже, пожалуйста! УБЕРИТЕ ЭТОТ СВЕТ!
Пожалуйста Пит, помоги мне остановиться! Мне еще никогда не было так плохо. Я не перенесу этого!»
Доктор Дэнилчак утешил моего Плачущего ребенка, но в его голове звучало беспокойство. «Я провел возле тебя сотни часов, пока ты оживляла в памяти изнасилование. Но я уверен, что сегодня ты ощутила самую сильную панику и ужас, которые я когда – либо видел. Что это за свет? Что они делают с тобой?»
Дрожа и всхлипывая, я произнесла: «Не знаю. Я не знаю. Но что бы это ни было, это так страшно, что мне начинает казаться, будто я лишаюсь рассудка. Я действительно на грани безумия».
Терапия продолжалась. Проходили дни, жуткие дни, приносившие с собой новые открытия, страшные и отвратительные: меня держали вниз головой и волокли к черной дыре – должно быть, в погреб. Меня окружают мужчины, видны только белки их глаз и белые зубы. Они ухмыляются, подходят все ближе, ближе, ближе. В руке одного из них - зажигалка. Они не дают мне закрыть глаза.
Они говорят, что собираются выжечь мне глаза,
Мой Плачущий обиженный ребенок верил, что они выполнят свое садистское обещание. Разве они уже не исполнили все прочие угрозы?
Ужас, превосходящий всякие границы, соединился с последним выплеском моей воли остаться в живых. Сопротивление с новой силой хлынуло из почти разрушенной внутренней сущности. В неистовом бешенстве меня ударили, и я лишилась сознания.
Меня бросили умирать. Очнувшись, я вела себя как безумная. Маленькая девочка корчится, белая, голая, на черной грязной земле. Ручонки хватают воздух, странные звуки льются из горла. Животные звуки. Рычание. Злобное. Безумное.
Я наблюдала на расстоянии, и мое сердце разрывалось на части. Я приблизилась к измученному маленькому ребенку и подхватила его руки. «Бедное, несчастное дитя. Я не могу так тебя оставить. Я не оставлю тебя. Обещаю, я буду о тебе заботиться»
В тот вечер я достала свой старый дневник и принялась описывать чувства, которые принадлежали не только мне, но и множеству детей во всем мире:
Крики как это несутся и вторят безумия звукам,
Опаляя пространство и время, своей след оставляют.
В прошедших столетиях и прожитых днях заключают
Они мириады охваченных страхом детей,
Которых подвинули к самому краю,
К бездне, вмещающей необъяснимый ужас.
Безумие кружит, тыча костлявые пальцы в податливый
И беззащитный разум невинных душ,
доставленной болью в садизме своем наслаждаясь,
Когтями сдирая непрочные покровы реальности.
Позже мы с доктором Дэнилчаком, двое разумных, с развитой логикой взрослых людей, сидели в комнате и обсуждали этого лишившегося рассудка ребенка.
Я качала головой, пораженная новой информацией, которая мне откры<
|
|
|
