Неразрывная связь между сновидением и бодрствованием

Главная мысль этой монографии может быть опровергнута тем фактом, что очень часто имеет место неразрывная связь между содержанием сна, который видит человек, и его эмоциями и ощущениями после пробуждения. Психологическое исследование детских снов показало, что половина детей "была расстроена неприятными снами, дети выражали желание больше никогда не видеть снов". Другое исследование обнаружило, что несколько человек "имеют некий дискомфорт днем вследствие неприятных ночных сновидений" (Рамсей). Трудность моего тезиса состоит в следующем. Предположим, кто-то рассказывает сон, в котором он, скажем, был очень напуган лошадьми. Он обнаруживает устойчивый страх перед лошадьми на протяжении дня и говорит, что это то же самое чувство, которое он испытал во сне. Можно ли принять это свидетельство как подтверждение того, что он испытывал какие-то чувства, когда спал, в том же смысле, в каком он испытывает их теперь, после того как проснулся? Если так, то сон может обладать подлинным "содержанием переживания". Или рассмотрим другой пример:

"Астматикам часто снится, что они чувствуют удушье, и после пробуждения обнаруживается, что у них действительно удушье. Их сны об удушье весьма ярки и фантастичны: это безусловно сны. Более того, ощущение удушья, которое у них было во сне, как будто в значительной степени усиливает продолжительность этого ощущения после пробуждения. И большинство из них говорит, что, какой бы фантастической и неправдоподобной ни была визуальная часть сна, ощущение удушья было очень правдоподобным и ничем не отличалось от тех ощущений, которые они испытывают после пробуждения" (Йост и Калиш).

Можно высказать соображение о том, что неразрывная связь между содержанием сна и переживанием после пробуждения не является случайной. Как мог бы кто-либо показать нам, что его сон был неприятным, если не тем, что у него было неприятное ощущение от сна после того, как он проснулся? Или что ему снилось нечто ужасное, если у него не было ощущения ужаса, когда он рассказывал сон. Тот факт, что критерий содержания сна присутствует в рассказывании сна, требует, чтобы повествование о сне с сильным эмоциональным содержанием сопровождалось соответствующими эмоциями, относящимися к сновидению. Если он сказал "Это было ужасно", но не выказал подлинного проявления ужаса, мы подумали бы, что сон был не таким уж страшным.

Кроме того, что понятие неприятного сна необходимо требует неразрывной эмоциональной связи между сном и бодрствованием, общее понимание сновидения требует, чтобы имелась неразрывная связь между снами и ощущением и восприятием. Когда мы рассказываем сны, мы должны пользоваться языком, которым мы владеем, и употреблять слова в их обычном смысле. Когда я описываю действующих лиц, движения и действия во сне, я пользуюсь обычным словарем с обычными значениями. Если я говорю, что человек, с которым я разговаривал во сне, носил мою шляпу, предполагалось бы, что я употребляю слово "шляпа" в его обычном значении, и не будет ничего удивительного, если я укажу на шляпу и скажу "Она была точно такая же, как эта". Если я сообщил, что состояние виденного мною во сне человека было странным, я должен суметь проиллюстрировать это. Я могу сказать, что он размахивал руками примерно вот так. Я могу сказать, что все это случилось у подножия холма, который выглядел примерно как этот, или что это был именно он. Человек мог быть моим братом, тем, который работает хирургом в Калифорнии. И я мог чувствовать колебания воздуха, когда он говорил, подобно ощущению, возникающему у любого, когда мимо проезжает, сотрясая землю, большой грузовик.

Нет и не может быть специального словаря для рассказывания снов. Мы используем обычные слова в обычном смысле, который они имеют в повседневной речи. Часто мы приводим примеры восприятия и переживания наших снов. Часто объекты и лица, с которыми мы сталкиваемся во сне, являются теми же объектами и лицами, с которыми мы имеем дело в обыденной жизни. Те философы, которые думают, что сны - это театр теней нашего воображения, были бы слегка шокированы рассмотрением того, что чей-то брат может появиться во сне. Не образ и не видение его (это вполне возможный сон, но другой), но настоящий брат - "тот, который работает хирургом в Лонг-Бич, Калифорния". Брат в этом сне может "совершенно ничем не отличаться" от настоящего брата, так же как ощущение удушья в чьем-либо сне "совершенно ничем не отличается" от ощущения удушья, которое больной астмой порой испытывает на самом деле. И в том и в другом случае налицо тождество. Только возникает вопрос: чем является здесь понятие тождества? Ведь лицо, которое рассказывает сон, не достигает вообще никакого тождества. Он только говорит, что человек, которого он видел во сне, был его брат, и это есть его впечатление; остальные относятся к этому впечатлению как к тому, посредством чего достигается тождество (нам же не приходит в голову подкрепить достигнутое телефонным звонком или дактилоскопией).

Понятие сновидения требует, чтобы одни и те же объекты, люди, мысли, восприятия, эмоции, с которыми мы сталкиваемся в нормальной дневной жизни, присутствовали бы во сне: некое тождество и соотнесенность необходимы. Это тождество состоит в употреблении рассказчиком того же языка, который он выучил и узнал для описания картин и переживаний жизни. Как я сказал в последнем абзаце, бесполезно доказывать, что это тождество языка обусловлено тождеством переживаний, обозначаемых им: тождество языка есть критерий тождества объектов сна и переживания сна. Язык тот же, и смысл отдельных слов тот же, но способ употребления каждого предложения в целом иной и специфический.

Безусловно, существует тесная связь между снами и реальной жизнью. Но если бы вы были злы на своего брата во сне прошлой ночью, то из этого не следует ни то, что вы были злы прошлой ночью, ни то, что вы были прошлой ночью вместе с вашим братом. Или вместо этого мы могли бы сказать: обе вещи тавтологически подразумевают друг друга. Позвольте объяснить. Можно, рассказывая сон, опустить предисловие "Мне снилось" и рассказывать следующую историю примерно так: "Прошлой ночью мой брат и я стояли у подножия холма. Он говорил со мной и при этом размахивал руками. Я разозлился на него и сказал, чтобы он перестал размахивать руками. Вот все, что я помню". Если это сказано и понято упомянутым образом, то не было бы необходимости указывать на то, что поблизости нет холмов, или что брат говорящего находится на расстоянии 3000 миль отсюда и что у него только одна рука, что рассказчик крепко спал в своей кровати всю ночь; если этот рассказ принимается как правда в том смысле, что рассказчик превращает это в правду, почему же тогда говорящий был рассержен прошлой ночью именно в том же смысле, в каком он был со своим братом прошлой ночью? Если рассказу предпосылается "Мне приснилось", но при этом он рассказывается и понимается таким же образом, то это ничего не меняет. Вводная часть только называет тип повествования и восприятия. Поэтому "Мне снилось, что р повлечет за собой р ", где "р" воспринимается в особом смысле, в смысле рассказа о сновидении (dream-telling sense), но ни в каком другом. Философы понимают, что это так, когда "р" заменяется предложением в прошедшем времени, которое в явном виде сообщает о физическом событии, например "Мы стояли у подножия холма". Но когда предложение, которое заменяет "р", явным образом сообщает о психическом событии, например "Я разозлился на своего брата", то появляется соблазн думать, что "Мне снилось что р влечет за собой р ", где "р" воспринимается не только в смысле рассказа о сновидении, но и в обычном смысле сообщения действительного случая из жизни.

Это смешение различных типов дискурсов может отчасти проистекать из чрезмерно упрощенного понимания употребления первого лица в психологических предложениях, относящихся к ближайшему прошлому. Я назову такое их употребление "историческим" и хочу сравнить с употреблением "рассказывания снов" ("dream-telling" use). Во многих случаях при употреблении предложений типа "Да, я был напуган, когда мы только что пересекали мост" в историческом значении не имеет смысла предполагать, что говорящий ошибается относительно своих ощущений. В этом отношении историческое употребление психологических предложений в первом лице не отличается от употребления их при рассказывании сновидений. Если это сравнение исчерпывающе, то нет ни малейшего различия в употреблении этих предложений независимо от того, употребляются ли они в контексте сообщения о снах или вне его. Но имеется точка расподобления. С одной стороны, если человек заявляет, что в некоем близком прошлом он был рассержен (или напуган, или чувствовал боль), то вы можете отвести его утверждение на том основании, что оно не соответствует тому, как он выглядел и что делал в это время. "Ты говоришь, что был рассержен на него? Но ты определенно не выглядел сердитым и не вел себя так, как ведут себя рассерженные люди. Ты вполне любезно с ним говорил". Может быть, он сумеет дать определенного рода объяснения этому кажущемуся противоречию. "Поскольку я был его гостем, я был вынужден не проявлять неучтивости". Или он не сумеет дать объяснений: в этом случае мы можем не верить в его рассказ о том, что он был рассержен, предпочитая думать, что он описал свое чувство неточно, или преувеличил его, или просто выдумал. Prima facie в объяснении нуждается его противоречивое поведение. Но когда мы переходим к отчету человека о сновидении, то здесь нет презумпции, что рассказ должен определенным образом соответствовать тому, как человек выглядел и что он делал в прошлом. Если он говорит "Прошлой ночью я чувствовал себя чрезвычайно рассерженным на своего брата" и вы отвечаете ему "Но ты казался глубоко спящим и не выказывал вообще никаких признаков злобы", это показало бы, что вы не поняли, что он употребил это предложение, рассказывая сон. В самом деле, связь отчетов в смысле рассказывания снов с наружностью говорящего противоположна той связи, которая имеет место, если понимать его предложение в историческом смысле. Если его наружность и действия прошлой ночью выглядят как злобные, то тогда это подходило бы для исторического отчета о том, что он был злобным, и не подходило бы для отчета о сновидении. Можно сказать, что когда его предложения понимаются в смысле рассказывания сна, то требовалось бы появление противоречия.

Другой путь, где расходятся исторический смысл и смысл рассказывания сна, состоит в отношении к последствиям. Предположим, человек говорит "Этой ночью у меня была зубная боль". Если это исторический отчет, то человека следует послать к зубному врачу, но только не в том случае, если он рассказывает сон. Если он говорит "Я разозлился на своего брата, потому что он размахивал руками", вы можете захотеть упрекнуть его в том, что он так легко дал себя рассердить, или убедить его попросить у брата прощения за свою болезненную раздражительность; но подобные реакции на его утверждения будут уместны только в том случае, если вы понимаете его речь в историческом смысле. Мы могли бы продолжить перечень различных психологических высказываний, отмечая, в какой мере уместно то или иное следствие (и в словах, и в действиях) в случаях их употребления в историческом смысле или в смысле рассказывания сна.

Следующая точка расподобления двух типов употребления психологических высказываний покоится на приложении их к связи событий в физическом времени. Если человек говорит, что этой ночью он чувствовал себя оскорбленным (или смущенным, или что у него болела голова), и говорит это в историческом модусе, вы можете попросить его вписать свое суждение в контекст физических событий. Случилось ли это, когда он разговаривал со Смитом в столовой или когда играл на фортепиано? Он может этого не помнить. Но для вас имело бы смысл требовать от него, а для него - предоставлять информацию того рода, которая дала бы точную временную соотнесенность двух психологических событий. Это было бы не нужно, если бы его утверждение принадлежало отчету о сновидении. Он может сказать "Это произошло, когда я спал". Но это лишнее. Единственный контекст, который он может дать, - это контекст событий в его сновидении, но это не будет способствовать соотнесению с физическим временем.

Психологические предложения в первом лице прошедшего времени имеют четко различающиеся "грамматики" в этих двух типах дискурса. Я отметил различие в их соотнесенности с обстоятельствами и поведением, с последствиями и временной локализованностыо. Между утверждениями, принадлежащими этим двум типам употребления языка, нет отношения зависимости. Рассел при употреблении психологических предложений не сумел увидеть различия между историческим смыслом и тем, в котором рассказываются сны, утверждая, что, когда мы видим, слышим и запоминаем в состоянии сна, мы действительно видим, слышим и запоминаем. "Тогда я вспомнил..." в смысле рассказывания сна не влечет за собой утверждения, которое было бы сделано, используй мы это предложение в его историческом смысле. И "В своем сне я вспомнил..." влечет за собой "Я вспомнил...", только если последнее понято в смысле рассказывания сна - в этом случае отношение зависимости тривиально и его не стоит рассматривать. Ту же неудачу потерпели Йост и Калиш в своей теории о том, что визуальное, аудиальное и тактильное содержание снов является случайно "не-правдоподобным". Нечто в поведении человека, что подтверждает и согласуется с его последующим отчетом "Я слышал гром", понятым в историческом смысле, говорит против того, что ему приснилось, что он слышит грохот. Принять его отчет в историческом смысле - значит отвергнуть его в смысле рассказывания сна и vice versa.

Я бы сказал, что это основная тенденция данных двух употреблений психологических предложений, хотя (как будет показано ниже) бывают и пограничные случаи, в которых трудно что-либо сказать определенно. Необходимо также исследовать различие между предложением "Я слышал грохот", используемым как отчет о переживании, и предложением "Я должен был слышать грохот" как причинным объяснением. Если мне снилось, что я слышу грохот, и затем узнаю после пробуждения, что ночью упала ваза, я могу высказать догадку, что "Я должен был слышать грохот", имея в виду, что шум, вероятно, заставил меня услышать грохот во сне. Между отчетом о сне "Я слышал грохот" и причинной гипотезой "Я должен был слышать грохот" нет несовместимости. Но она существует между отчетом о сне и высказыванием "Я слышал грохот" (не "Я должен был слышать грохот"), используемым в историческом смысле для отчета о реальном переживании.

Чувство удушья, о котором говорят Йост и Калиш, двусмысленно, когда оно рассматривается как принадлежащее к содержанию сна. Предположим, что у страдающих астмой бывали удушья. И об этом было бы трудно судить, пока их дыхание не нарушено и они не проявляют признаков физического страдания. Поэтому, если они не очень крепко спят, но и не бодрствуют, было бы неверно говорить, без некоторой натяжки, что им снится приступ удушья, в то время как очевидно, что у них действительно приступ удушья. Их случай попадает в пограничную сомнительную область между полным засыпанием и отсутствием сна. Можно описать этот случай, только если иметь в виду такие паллиативные формулировки, как "Их ощущение удушья частично происходит из сновидения, частично - из реальности". Потому что имеется критерий поведения в настоящем для подобного ощущения удушья. Оно принадлежит к содержанию сновидения в том ясном смысле слова "сновидение", который имеет в качестве независимого критерия свидетельство проснувшегося.

Сходные рассуждения могли бы быть применены mutatis mutandis к примеру ночного кошмара, приводимому Брауном. У него сказано, что спящий "мечется по кровати, пронзительно кричит и в конце концов просыпается, исполненный чувством тревоги, которое не покидает его весь день". Он описывает его как продолжение той тревоги, которую он испытывал во время ночного кошмара. Но продолжение ощущений и эмоций не так уж загадочно. Интереснее, когда то, что мы рассматриваем, является переходным от состояний, подобных сну, к состоянию полного бодрствования и где критерием продолжающейся связи служит более или менее сходное поведение в обоих состояниях. Тесная связь представляет собой проблему, когда имеет место переход от состояния полного сна к состоянию полного бодрствования и где единственный критерий тесной связи - эксплицитное свидетельство человека после пробуждения. Именно эту проблему здесь я исследовал.

Малкольм Н. Состояние сна. - М., 1993, с. 86-145.