 |
Древнейшие верования балтов
|
|
|
|
Удивительно, насколько дотошно первые миссионеры, оказавшиеся в балтийских землях, историографы Тевтонского ордена и хронисты более поздних времен зафиксировали свидетельства «неверия», замеченные ими в языческой религии: погребальные обряды, веру в возрождение после смерти, культ священных рощ, деревьев, полей, воды и огня. Они также писали о существовании множества богов и духов, кровавых жертвоприношениях и предсказаниях.
Тевтонский орден принес христианство на все земли от Пруссии до Латвии, но жившие на этой территории народы оказалось легче подчинить политически, чем духовно. Жители прусских деревень оставались язычниками (о чем свидетельствуют погребения) вплоть до XVII века, хотя официально они были крещены еще в XIII веке и соблюдение всех языческих обычаев и обрядов строго запрещалось.
Похожая ситуация сложилась и в Западной Латвии, присоединившейся к христианской церкви только в 1387 году, когда латвийский великий герцог Ягайло, сын Альгирдаса, женился на польской принцессе Ядвиге
и стал королем Польши. Даже тогда, когда христианская вера проникла во дворцы знати и в города, сельчане оставались верными старой религии. Ситуация сохранялась на протяжении многих веков.
Обычаи, верования, символика народных песен и искусства литовцев и латышей удивительно пропитаны древностью. Христианский компонент носит явно недавний характер и легко вычленяется. Для сравнительного анализа религии значение литовского и латвийского фольклора и искусства оказалось тем, что и роль балтийских языков в реконструкции «материнского языка» индоевропейцев.
Дохристианский слой оказался настолько древним, что он бесспорно восходит к доисторическим временам, по крайней мере к железному веку или, как в случае с отдельными элементами, даже к более ранним периодам. Поскольку христианские авторы хроник были иностранцами и не понимали местных языков, они описывали увиденное как предрассудки. Основным источником реконструкции древней балтийской религии остается фольклор, который великолепно дополняет отдельные зафиксированные исторические события и археологические находки.
|
|
|
«СВЯЩЕННЫЙ ДОМ» И «СВЯЩЕННОЕ СЕЛЕНИЕ» БАЛТОВ
Как и на всей территории Северной Европы, балтийская архитектура была исключительно деревянной. «Священные дома» и «священные деревни», известные по документам XIV века, не сохранились, поскольку на месте языческих святилищ в последующие века появились христианские церкви. Только в ходе раскопок 1955—1957 годов, проводившихся в Восточной Балтии, были обнаружены остатки нескольких деревянных храмов и огромные святилища.
Для чего служил деревянный столб, размещенный внутри храма? Он мог замещать бога или представлять собой просто подставку для звериных черепов или голов. До XX века в Литве сохранилось верование, что череп лошади или быка служит защитой против «дурного глаза», болезни человека или животных, ливня или других природных невзгод. Когда возникала угроза подобной опасности, череп поднимали на высокий шест. До недавнего времени в качестве украшения фронтонов служили лошадиные головы (конек на крыше), рога, фигурки козла, барана, петуха и других птиц.
Не приходится сомневаться в том, что все обряды совершали жрецы, произносившие молитвы. В ранних исторических источниках они упоминаются регулярно, под названиями «священные мужи», «авгуры» или «некроманты». В 1075 году писавший о куршах Адам из Бремена замечал: «Все их дома заполнены языческими предсказателями, прорицателями и колдунами, которые даже располагались в определенной иерархии. Следы оракулов видны во всех частях света, прежде всего у испанцев и греков».
|
|
|
К жрецам, которыми становились избиравшиеся народом старики, обладавшие специальными знаниями, относились с особым уважением. В источниках XVI века говорится, что их считали отмеченными богами, приравнивая к христианским епископам. В 1326 году Петр из Дуйсбурга писал, что в селении Ромува прусской провинции Надрува проживал могущественный знахарь по имени Крив, которого народ считал святым. Его влияние распространялось не только на Надруву, но и на всю Литву, Курляндию и Земгале.
Как единственный отмеченный в записях святой, Крив пользовался уважением правителей, знати и простых людей, его власть распространялась на все балтийские земли во время войн с Тевтонским орденом. Вряд ли такие могущественные жрецы могли существовать в ранние периоды, усилению их влияния в XIV веке, скорее всего, способствовала угроза вытеснения старой религии христианством. Среди балтийских народов не зафиксирована теократия (духовная власть), политическая власть находилась в руках правителей. Однако языческая религия оказалась универсальной и глубоко повлияла на все сферы жизни.
Обычай кремирования умерших сохранялся в течение длительного времени после введения христианства, он исчез только в результате ожесточенной борьбы, которую вели христианские миссионеры. До конца XIV века литовских правителей и герцогов продолжали хоронить с невероятной пышностью. Так, в 1377 году в лесах. Даже во время войны балтам требовалось много дней, чтобы оплакать погибших и кремировать их. Так, в 1210 году, во время осады Риги орденом меченосцев, пришлось приостановить военные действия на три дня, чтобы оплакать и похоронить умерших. Мертвых оплакали и воздали им нужные почести, затем с ними простились соответствующим образом, чтобы они могли благополучно отправиться в царство мертвых и оставаться среди родителей, братьев, сестер и других родственников. Причитания неизменно запрещались христианскими миссионерами, плакальщиков преследовали. Но, несмотря на все действия, сохранились вплоть до настоящего времени, прекрасные лирические отрывки, и необычайно трогательная народная поэзия.
|
|
|
О смерти землевладельца полагалось немедленно сообщить его лошадям и скоту; когда умирал пасечник — его пчелам. Считали, что в противном случае животные и пчелы не выживут. Лошади не позволяли везти своего хозяина к месту погребения, иначе она могла умереть или заболеть.
Подобные верования сохранились в литовских деревнях до сих пор, в начале XX столетия они остаются свидетельством огромной привязанности, которая существовала между человеком и животным. В первые века нашей эры в Пруссии и Литве лошадей хоронили в положении стоя и в полной упряжи, как будто на них вот-вот собирались поехать.
Как уже отмечалось, умершие воины и земледельцы поднимались на своих лошадях в небо, в обитель душ, и именно на лошадях обычно возвращались на землю, чтобы навестить свои семьи и посетить праздник умерших в октябре и в другие праздники. В записях XVII века упоминается, что во время праздника умерших кишки и шкуру лошади приносили на могилу, чтобы помочь мертвым вернуться на лошадях в дом хозяина.
В священных местах царила тишина, поэтому ряд священных гор и лесов в Восточной Пруссии и Литве получали имена с корнями гот, гат, которые означали «тихий». Одно из таких мест - священный холм Рамбинас на северном берегу нижнего течения Немана, около Тильзита, - упоминается в письменных источниках начиная с XIV века. На плоском камне, лежавшем на вершине холма, с давних пор помещали свои обильные приношения те, кто стремился разбогатеть и получить хороший урожай на полях, а также новобрачные.
Кроме священных мест, почитали деревья, прежде всего дуб, лен, березу, клен, сосну и ель. Верили, что прежде всего старые, могущественные, с двойными стволами деревья обладают особенной целительной силой. Их нельзя было трогать, никто не осмеливался их рубить. Начиная с XIII века в письменных источниках упоминаются «священные дубы», посвященные богу Перкунасу, а «священные липы» — Лайме, богине судьбы, которой также приносили дары. Такие деревья окружали канавками или кругом из камней. Палка из ясеня, веточка можжевельника, бузины, ивы или южного дерева или любой зеленый сук рассматривались как действенное оружие против злых духов.
|
|
|
У лесов были свои богини и боги. Медейне (от «дерево») - литовская богиня леса - упоминается уже в письменных источниках XIII века. В источниках XVII и XVIII веков упоминается Гирайтис - мужской бог лесов. В литовском фольклоре известна «лесная мать» и «лесной отец», а также «мать кустарников». Особым земным божеством, жившим в зарослях бузины, считался Пушкайтис, также являвшийся повелителем Барстукай или Каукай - добрых маленьких подземных человечков.
Если делались подношения Пушкайтису, то маленькие человечки приносили множество зерна и выполняли домашнюю работу. Во время специальных праздников для Барстукай оставляли в амбарах столы, заполненные хлебом, мясом, сыром и маслом. Считалось, что в полночь маленькие человечки приходили сюда поесть и попить. В свою очередь, за великодушное обращение с духами крестьяне вознаграждались обильным урожаем.
В песнях деревья и цветы описываются условно, но обязательно подчеркивается их особая роль, и в частности почек и крон, говорится об их жизнеспособности и плодовитости. «Выросла липа зеленая с прекрасными ветками и великолепной верхушкой». Говоря о дереве, всегда указывают, что оно высотой в три, семь или девять человеческих ростов. Дерево широко представлено в прикладном искусстве, как правило, его изображали в окружении парных человеческих фигур или голов животных мужского пола: лошадиных, бычьих, оленьих, козлиных, лебединых. В других случаях дерево окружалось солнцами, лунами и звездами или сидящими на нем птицами. В народных песнях у растений были золотые или серебряные листья, почки, главной птицей считался петух, предсказатель человеческой судьбы.
Символом Мирового дерева у балтийских народов считался деревянный столб, подпиравший крышу. Его вершину украшали изображениями небесных божеств: солнца, луны, звезд; подножие — охранявшими его жеребцами и змеями. До XX века подобные столбы, как и кресты с солнечной символикой на перекладинах, встречались в Литве перед усадьбами.
У латышей была Юрасмате — мать моря. В XVI веке среди описаний прусских богов находим Аутримпа — бога морей и больших озер, Патримпа — бога рек и источников, Бардоятса — бога кораблей. Встречались и отдельные божества дождя — Литувонис, известный по источникам с XVI века. Божества вод требовали даров: например, речному богу Упинису приносили в жертву молочных поросят — считалось, что в противном случае вода не будет чистой и прозрачной.
Лауме — феи, представлявшиеся в образе обнаженных женщин с длинными волосами и большой грудью, обитали в лесах, где было много воды и встречались огромные скопления камней. Они постоянно сходились с людьми, испытывая материнские чувства, часто похищали младенцев или маленьких детей, одевая их в самые прекрасные одежды. Они могли быть как необычайно добродушными, так и необыкновенно вспыльчивыми, считалось также, что они не склонны к логическим поступкам. Лауме могли быстро работать, проворно ткали и стирали белье, но если кто-то сердил их, то мгновенно уничтожали сделанное.
|
|
|
Скорее всего, высшее место среди богинь (причем у всех балтийских народов) занимала Лайма — богиня судьбы. Она отвечала за счастье и несчастья людей, равно как и за продолжительность их жизни. Она определяла судьбы не только людей, но и жизнь растений и других существ. Ее имя неотделимо от понятия «счастье». Судьба обычно появлялась в образе конкретного существа, но есть упоминания о трех или даже семи богинях, аналогичных греческим мойрам и немецким норнам.
В литовских песнях богиню обычно именовали двойным именем Лайма-Далия — «счастье» и «судьба». У латышей также была Декла, которая симпатизировала людям, заботилась о маленьких детях и горевала над
родившимся ребенком, которому было суждено в жизни испытать несчастья. Хотя поведение Лаймы похоже на поведение обычного человека, она по своим функциям сходна с Диевасом, солнечным богом, и самим Солнцем.
Чтобы оплодотворить землю и дать ей животворящую силу, требовалось мужское начало, которое связывали с небом, где жизненная сила соединялась с противодействием злым духам. Считалось, что жизненная сила воплощалась в небесных телах (солнце, луне и звездах), а также в таких явлениях, как гром, молния, огонь и радуга; в самцах животных, таких, как олень, бык, жеребец, козел, баран, петух, лебедь и другие птицы; рептилии типа змей и жаб обладают огромным влиянием на развитие растений, животных и человека.
Божественная суть жизни и животворящих сил обусловливала персонификацию солнца, луны, утренних и дневных звезд, грома и яркого неба, побуждала к созданию образов небесных божеств. Животные мужского пола, птицы и рептилии из-за свойственной им сексуальной природы или способности предсказывать перемены в погоде и пробуждать природу весной тесно связывались с солнечными божествами.
Балтийский пантеон небесных божеств тесно соотносится со всеми другими божествами народов индоевропейской группы. К ним относится Диевас — бог сияющего неба, соотносимый со древнеиндийским Оуаиз, греческим Зевсом, римским Деусом; бог грома— литовский Перкунас, латвийский Перконс, прусский Перконис. Именем и функциями он тесно соотносится со славянским Перуном, хеттским Перуна, древнеиндийским Парьяна, кельтским Геркинай равно как и со скандинавским Тором, немецким Доннаром и римским Юпитером. Сауле — солнце, тесно связано с ведическим Сурья и Савитар, древнегреческим Гелиосом и другими индоевропейскими солнечными богами.
Верили, что во время праздника летнего солнцестояния, 24 июня, восход Солнца следует приветствовать венком из сплетенного красного папоротника, оно пляшет «на серебряной горе в серебряных башмаках». В песнях Сауле «катится», «качается», «прыгает». В латышских песнях повторяется рефрен — «качаться» или «катиться», «подпрыгивать».
В прикладных произведениях искусства солнце изображается в виде сакты — кольца, колеса, круга, круга с лучами, розетки или незабудки, цветка-солнца (в литовском называемого саулите — «солнышко» или ратиляс — «колесо»).
Неиссякаемая жизненная сила солнца, постоянство его дневного пути, благотворное влияние на растения и людей всегда были источником вдохновения и становились темой бесчисленных текстов древней балтийской поэзии и балтийских произведений искусства. Весенний и летний дни равноденствия и солнцестояния (в настоящее время — Пасха и день Ивана Купалы) были праздниками радости, возрождения природы, где солнечная символика играла центральную роль. Жизнь земледельца неизменно сопровождалась обращениями к Солнцу на восходе и на закате, и все полевые работы полностью зависели от благословения Солнца. Обычно обращенную к Солнцу молитву произносили с непокрытой головой.
также глубокой нерушимой связью с животными и птицами.
Рассматривая древнейшие верования балтов, мы исходили из того, что все древние религии воплощали единый взгляд на мир, существенная часть которого сохранилась и в памяти современных литовцев и латышей, продолжая вдохновлять поэтов, художников и музыкантов.
Задание 2.
При чтении текстов, включенных во 2 задание, необходимо обратить особое внимание на материалы, которые помогут подробно и доказательно раскрыть следующие вопросы:
1.Что можно сказать по данным произведениям об основных занятиях прибалтов, об их образе жизни?
2. Есть ли нечто общее между прибалтийскими и славянскими народами?
3. Можно ли выделить какие-либо специфические черты в отношении прибалтов к Родине?
4. Сохраняют ли свою актуальность данные произведения, написанные почти полвека тому назад?
ЛАТЫШСКИЕ ДАЙНЫ
Где ты, Юмис, пропадал,
Где все лето ночевал?
Во чистом полюшке,
Под серым камешком.
Пашет, пашет пахарь мой,
Пашет в поле и поныне.
Коль не пашет у порога,
Значит пашет за горою.
Жницы старые, голубушки,
На моем ячменном поле;
Только клонятся головушки,
Только рученьки мелькают.
Семь дней и семь ночей
Корчевал поля для жита:
Еле-еле всемером
Девки тесто замесили.
Заблудились в поле девки,
Не найдут к жнивью тропинки;
Я тропинку угадала
По серебряным цветочкам.
ИМАНТС ЗИЕДОНИС. (Латвия)
* * *
На пограничной меже мы сеем жито;
где не пылят колосья, там пепел
пылит на ветру. Граница –
текучий песок, бродячая дюна,
целиком засыпает селенья,
пройдет над головою
граница, и вынырнет на другой стороне
неживая деревня.
Пахарь – единственный – укрепляет песок
рубежа, каждый год засевает.
И жатва и молотьба – все на зыбучих песках
границы. Викинги изгибают дюну вдоль моря,
не сшибаться же лбами! – просто надо засеять
зыбучую дюну – будь что будет,
кому-то быть погребенну; прорастут остальные
коль повезет.
ИЗ «ПОЭМЫ О ХЛЕБЕ»
Хлеб сотворен, как мир -
снизу земная кора,
сверху небесная корка,
в середине мякиш – жизнь.
Жизнь, неумехой замешенная,
глядишь, и осела,
осталась корка.
Осталась небесная корка.
Между тобою и небом пусто.
И ты останешься без неба.
САЛОМЕЯ НЕРИС (Литва)
МОЙ МАЛЫШ
Во ржи - тропинка, словно нить.
Зачем котеночка бранить!
Там не зверек, а мой малыш
Пошел бродить.
За светло-синим васильком,
За алым маковым цветком
Он заплутался, мой малыш.
И рожь кругом.
Поет о хлебе колосок,
Как трудно раздобыть кусок.
Но он поймет ли, мой малыш,
Тот голосок?
Мир для него широк, высок -
Вон бабочка, а вон цветок.
А сам порхает мой малыш,
Как мотылек.
И мак стоит без лепестков,
И нету синих васильков.
Упав, рыдает мой малыш:
Довольно мне цветов.
МАЛОЙ ЛИТВЕ (1945)
Поднимись, милая, уж рута взошла....
Белые пески тебя заносят,
Ты у моря дремлешь дни и годы.
Шелестит осока сотни весен,
Но не шелестит трава свободы.
Немец отнял твой сундук с приданным,
С песнями узорными твоими,
С полотном старинным домотканным
И твое стереть задумал имя.
Но летает чайка голубая
Над простором Балтики холодной,
Эхо песен наших повторяя,
Отзвук речи гордой и свободной.
Пусть забудут немцы путь широкий,
Древний шлях от запада к востоку.
Девять братьев мчатся к нам с востока
Выручать литовскую свободу.
Солнце перед ними стелет ткани,
Рвут они цепей немецких путы.
Пробудись, родная -- на поляне,
Наконец, зазеленела рута!
Э. МЕЖЕЛАЙТИС (Литва)
ЛИТВА
Здесь всё - Литва. И дождь. И луг намокший.
И рожь кругом. И мошки под дождем.
Поговори со мною, друг хороший,
Напомни мне еще раз обо всем.
О нашей радости. И о печали.
О том, как избывали мы беду.
О том, как мы собою заполняли
Любую брешь, любую пустоту.
Мы знаем друг о друге очень много
И можем обойтись без лишних слов.
Нам все легко понять с полунамека,
По складкам губ, по шелесту лесов.
Тебе внимать готов я днем и ночью.
Буди меня до утренней зари.
Но только - слышишь? - не молчи со мною,
Такое тоже было... Говори
О нивах, о чюрлёнисовских звездах,
О чем захочешь... Мне твои слова
Нужны и в самом деле, словно воздух --
Без них я тут же задохнусь, Литва...
БАЛТ
Мой дом стоит на берегу морском.
Вверху упряжкой ливней правит.
Я бережно слежу за очагом,
В котором раздувал огонь мой прадед....
В эти стены
Врывался часто многоликий тать
И все крушил...Участливое море
Не успевало с берега смывать
Багровое от крови наше горе...
Я сильней разжег
Живой огонь. И в мой очаг забрался
Ухой налитый солнечный горшок.
Боровиком дразняще пахнет в чаще,
И пахнет медом в гуще липняка.
От голода успешно защищается
Моя неутомимая рука.
А в ноздри бьет угрем, балтийским хлебом,
Что балту по душе... А надо мной,
Как матушка, стоит под низким небом
Большая елка в кофте шерстяной.
Уж вечер. Мой очаг неугасимый
Сияет, как вечерняя звезда...
Стою в спокойных дюнах,
Уже повитых сонной синевой,
И осторожно сравниваю в думах
Два очага - прадедовский и мой...
Задание 3.
При чтении текстов, включенных в 3 задание, необходимо обратить особое внимание на материалы, которые помогут подробно и доказательно раскрыть следующие вопросы:
1. Какие особенности каждого народа отметил писатель, посетив в начале 50-х годов три прибалтийские республики СССР?
2. Какие исторические личности и художественные произведения упоминаются в тексте? Расскажите о них подробнее.
3. Каково отношение писателя к культуре народов Прибалтики? Чем оно отличается от современного?
ПАУСТОВСКИЙ К. ВЕТЕР СКОРОСТИ (фрагменты)
Показались громады крепости в Ивангороде, а на другом берегу - стрельчатый средневековый город Нарва. Когда-то он был, должно быть, тесен. Но сейчас, после разрушений войны, его дома подымались среди пустырей. Цементная пыль лежала на мостовых. Город строился. В Нарве началась Эстония.
Каждая новая страна всегда кажется очень заманчивой. Невольно происходит смещение зрительных восприятий. Обыкновенный валун кажется здесь совсем другим, чем такие же валуны вблизи дороги из Ленинграда в Нарву. Он почернел от сырых ветров Прибалтики. Желтые лишай на нем напоминают пышные рыцарские гербы. И невольно слышишь протяжный звон, будто верховой конь, дожидаясь всадника, нетерпеливо бьет по валуну копытом.
Сложенная из булыжника ветряная мельница, окруженная кустами боярышника, представляется местом, где разыгрывались захватывающие сцены из романов Вальтера Скотта. Но, к великому сожалению, Вальтер Скотт никогда не писал об Эстонии.
«Победа» мчится. Первые впечатления так же быстры, как бег машины. Узкие и извилистые асфальтовые дороги. Одинокие дома-мызы из дикого камня, похожие на форты. Замшелая черепица. Старые вязы. Угрюмый воздух. Множество хорошо одетых, строгих сероглазых женщин и девушек, едущих на велосипедах с бидонами, подвешенными к рулю. Чистые перелески, потом такие же чистые леса. Пески. «Глинт» - обрыв над Финским заливом, ровный, как стена. Красные автобусы, напоминающие старые почтовые кареты. Внезапно мелькнувший город с рыцарским замком, собором и разноцветными дощатыми домами. Кисейные занавески и множество цветов за стеклами. Уют устоявшейся жизни. Юноши в каскетках с оранжевой ленточкой на околыше - школьники и студенты. Афиши о постановке «Тани» Арбузова на эстонском языке. И красные с голубым флаги молодой Советской республики, реющие в тишине полевых мыз.
А потом на горизонте неожиданно подымаются серые терриконы, совсем как в Донецком бассейне. Черный дым заволакивает даль. Это Кохтла-Ярве, знаменитый сланцевый район. Здесь сланцы перерабатывают в газ, и отсюда он идет по трубам в Ленинград и Таллин.
Шоссе из огромных цементных плит шло через заболоченные леса. Цемент гулко пел под баллонами машины. Леса срезало сразу. Вдали над равниной появился высокий Таллинский маяк. Мы выходили к морю. Впереди был большой портовый город. Он начался сразу, без плоских предместий, свалок, без облезлых окраинных бараков - непременной принадлежности большинства городов. Высокая площадь, а за ней - нагромождение башен, шпилей, крутых аспидных крыш, дым и мглистая даль залива.
Залив вплотную сливается с небом. Черные корабли на рейде как будто висят в воздухе. Над ними и под ними залегли синеватые облака. Глаз не сразу может привыкнуть к этому зрелищу, и трудно еще догадаться, где настоящие облака, а где их отражения в воде.
Потом началась такая живописная и головокружительная путаница узких улиц - даже не улиц, а переулков, - что шофер растерялся и остановил машину. Как тут проедешь, когда угол древнего дома закрывает перекресток и негде развернуться, чтобы объехать его и не зацепить!
Мы не ехали, а протискивались по темным щелям этих улиц, по коротким мостам, мимо серых башен с бойницами, мимо витрин, заваленных разноцветными товарами, задевая верхом машины ветки деревьев, с опаской пробирались по краю крутых каменных спусков или у подножья подпорных стен, заросших ползучими кустами. Из этих стен сочилась и журчала вода.
Наконец сумятица кончилась, и открылась спокойная площадь, а над ней на горе - Вышгород: древний квартал, окруженный поясом садов. Я до сих пор не знаю, какие деревья облетали в этих садах. Кажется, липы. Но листья у них были больше ладони.
Да, Таллин, конечно, принадлежит больше морю, нежели эстонской суше с ее скромными травами и размытым белесоватым небом. Над портом ровными колоннами подымается дым из пароходных труб. В морской дали, приглядевшись, можно различить очертания островов. Они похожи на расплывшиеся по воде темные пятна. В улицах около порта пахнет каменноугольным дымом и рыбой. И всюду моряки - молодые матросы с военных кораблей и медлительные русые люди в расстегнутых куртках и тельниках - эстонские рыбаки. Глаза у них цвета балтийской воды - серые, спокойные, с легкой голубизной.
Таллин - город мореплавателей. История многих открытия и морских походов началась здесь, на этих игрушечных улицах, в городе, похожем по вечерам на освещенную изнутри большую елочную игрушку.
На второй день после приезда в Таллин мы осматривали собор Святой Девы в Вышгороде.
Он ушел от старости в землю почти на два метра. Внутри собор казался вылепленным из сумрака. Только рыцарские щиты блестели на стенах золотом, фольгой и разноцветной эмалью. Под плитами пола были похоронены члены магистрата, рыцари, начальники ремесленных цехов и председатели гильдий. О том, кто лежит под ногами, можно было судить по барельефам на плитах пола. Над могилами рыцарей были плоские их изображения в забралах и латах. Над могилой начальника цеха башмачников был высечен огромный ботфорт, а над могилой начальника цеха мясников - могучий бык.
Седой смотритель, эстонец, бывший учитель истории, подвел нас к двум мраморным надгробьям. По сторонам их склонялись выцветшие от тропического солнца, потрепанные бурями андреевские флаги. Это были могилы адмиралов Беллинсгаузена и Врангеля - уроженцев Эстонии.
Беллинсгаузен открыл вместе с Лазаревым на другом конце земли ледяной материк Антарктиды. С жестоким мужеством на русских маленьких парусных кораблях он обходил по кругу этот неведомый материк. Его «негостеприимные» воды привели в содрогание даже такого морского бесстрашного волка, как капитан Джемс Кук. Он в нерешительности остановился перед ними. Дневник Беллинсгаузена об этом плавании - почти классическое произведение нашей литературы. Он точен, скуп на слова. И прекрасен тем, что сквозь эту скупость неожиданно прорываются слова о мрачной красоте Антарктиды и величии русского матроса.
Тут же, под сенью таких же андреевских флагов, лежит адмирал Врангель - исследователь, Арктики, провидец, догадавшийся по ряду едва заметных признаков о существовании в океане около восточных берегов Сибири большого острова.
Этот остров открыли после смерти старого адмирала и назвали его именем.
— Вот видите, - сказал нам бывший учитель истории, - хорошие дела всегда увенчиваются славой. Извините, что я так несколько возвышенно говорю, но я изучал русский язык по книгам больших русских историков. Они умели находить в истории настоящие возвышенные мотивы. Здесь, в Вышгороде, все, как говорится, дышит историей. Но вы приехали поздно, перед самой зимой. Приезжайте весной, когда Вышгород будет весь в сирени. Тогда этой милой девушке, которая приехала с вами, очень милой девушке с такими красивыми косами, я смогу позволить себе подарить букет этих цветов. Смогу вспомнить свою молодость и сделать этот галантный жест. Девичий возраст и сирень - они одинаково благоухают. Прошу извинить меня за эти стариковские шутки. Прошу извинить!
Мы простились с учителем и вышли на средневековые улицы Вышгорода.
Все поражало здесь. Не только каждый дом. но и каждый наличник на окне, железный шестигранный фонарь, каждое крыльцо и каждый лепной фриз над этим крыльцом.
Снизу доносился ровный гул города, порта, заводов, заглушенный говор людских толп.
— Пойдемте скорее вниз, - попросила наша юная спутница.— Смотрите, сколько людей! Как интересно побыть среди них! Жизнь шла своим путем. И я вспомнил слова Короленко: «На одну и ту же старинную башню каждое поколение смотрит иными глазами».
Конечно, это был уже север. Где-то за Пярну мы остановились отдохнуть в сосновом лесу. За грядой дюн вполголоса шумело море. Кричали гагары. И лес вокруг был северный — мшистый, весь в спелой бруснике и старых грибах. Белый мох на сосновой коре пропитался водой, как губка, - должно быть, с моря по утрам наносило туман. И воздух был северный - серый и холодноватый. Песок на дюнах похолодал. Почему-то стало жаль невзрачных цветов, еще доцветавших около пней, - там, должно быть, было теплее, чем на открытых местах. Быть может, некстати говорить здесь об этом, но в лесу среди дюн пришло сожаление о едва еще дышавшем северном лете - прообразе собственной жизни.
Кто знает, сколько осталось этой жизни? Для мысли, для сердца, для работы нужны сотни лет. Но законы природы суровы. Она не дает нам отсрочки. И тут же вспомнились слова старого писателя. «Все людские возрасты по-своему хороши, - сказал он, - но, может быть, лучше всех старость». Прожитая жизнь принесла щедрость, понимание. Окончилась мнимая погоня за недостижимым. Оно оказалось незаметно достигнутым в каждом простом явлении: в замухрышке-цветке, в крике гагар, в смеющихся глазах женщины, в тишине бесконечных сосновых лесов.
Есть старое, давно уже «изъятое» слово - благословение. Его легче почувствовать, чем объяснить. Благословение — это благодарность и напутствие всему хорошему, что будет жить, когда тебя уже не станет. Это, наконец, преклонение перед красотой земли, когда, уходя, любишь все: «и одинокую тропинку, по коей, нищий, я иду, и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду». Машина тронулась. Дорога вышла к морю.
В прозрачной воде лежали огромные валуны. Вода была тонкая, как стекло. На шестах сушились сети. Даль поблекла,— на нее медленно надвигался вечер. Хвойной стеной стоял замолкший лес. В маленьком рыбачьем поселке зажигались огни. На крыше дощатого дома сидела овчарка и ревниво вглядывалась в залив — ждала хозяина.
Вспыхнул, рассыпался звоном и тотчас умчался назад, за машину, женский смех.
Вот бы остаться здесь! Но машина уже пронеслась через поселок и врезалась в туман. Он шел с залива. Редкие огни сторожевых домов тлели в тумане, как угли.
Под Ригой в полночь туман сошел, и сотни огней, перебегая, начали путать перед нами карту незнакомого города. Мы въехали в широкую улицу и остановились под тенью деревьев. В ушах еще долго гудел дорожный ветер.
В Риге гостиницы были переполнены. Пришлось остановиться на взморье, в закрытом на зиму доме отдыха в Дубултах. Нам отвели один из флигелей в глубине парка, прибрали его и протопили. Мои спутницы целые дни проводили в Риге, я же с наслаждением оставался в безлюдных Дубултах, в гулком и светлом доме. Есть своя прелесть в опустевших дачных поселках. Недаром покинутые дачи были даже предметом литературы. Вспомните хотя бы осенние фонтаны под Одессой в «Гранатовом браслете» Куприна.
Три обстоятельства ощущались сейчас в Дубултах, почти как счастье: покой, сосредоточенность и возможность в любую минуту выйти в парк, где все шуршит и вместе с тем все дремлет в легчайшей воздушной мгле. Мгла эта наплывает с Рижского залива. До него — несколько шагов. Он пустынен, тих. На песчаном дне видна рябь, похожая на рыбью чешую. Низкие берега исчезают в тумане. Ветра нет, но все же изредка откуда-то потянет солоноватым запахом открытого моря. Пески перемыты прибоем. На них ничего не осталось от многолюдного и шумного лета. Валяется только промокшая обертка от «Беломора» да обрывок афиши о концерте тенора Александровича.
Пляж отдыхает. Крошечные сосны смело выглядывают из песчаных нор. Там они прятались летом, боясь, что их затопчут. Почему-то эти заброшенные дачи вызывают воспоминания о юношеской любви, гимназистке со слезами на глазах, ее потерянной ленте, молчаливой разлуке. В воспоминаниях этих нет горечи. Они приходят, как улыбка. И вместе с ней уходят,
Дубулты расположены на узком перешейке между заливом и рекой Лиелупе. Можно пойти к реке. Плавным поворотом она подходит к поселку. Вдалеке виден лес, откуда Лиелупе льется широко и полноводно. Вдоль берега проходит железная дорога, и полупустые электрички мерно несутся по ней, покрикивая сиренами. Снова тишина. Потом доносится неясный ропот волн,— с моря задувает ветер. Дни стоят короткие. Свет иссякает. Солнце идет к западу, прижимаясь к земле.
В сумерки я ухожу на станцию встречать своих. На станции пусто. Только стая голубей сидит на платформе и вместе со мной ждет поезда. Далеко виден прожектор электрички, вылетающий, как звезда, из леса в Дзинтари. Поют, позванивая, рельсы. Голуби начинают волноваться. Электрическое зарево Риги дымится на горизонте. Потом мы долго идем через темный парк и не всегда сразу находим свой дом. Кажется, что море шумит со всех сторон, и это нас путает. Но вот дом найден. Поскрипывает винтовая лестница, вспыхивают лампы, от камина тянет теплом, и начинаются рассказы, споры, смех и выдумки. Ночью я просыпаюсь. Море молчит. Молчание такое глубокое, что хорошо слышно легкое, юное дыхание за стеной.
Бывают города-труженики, города-коммерсанты, города-ханжи, города-музеи, города-венценосцы. И бывают, наконец, города-авантюристы. Все эти определения относятся к городам Запада, а у нас - к далекому прошлому. Москва была городом-купчихой, равно как и «порфироносной вдовой», Петербург - венценосцем, Одесса - негоциантом, Новгород - музеем, а Митава, теперешняя Елгава, была городом-авантюристом.
Трудно сказать, в силу каких причин этот городок - бывшая столица Лифляндии - стал надежным приютом, для авантюристов всей Европы, для французской знати, спасавшейся от революции, и для низложенных королей. В Митаве жил Калиостро и блистала красавица авантюристка герцогиня Кингстон с выжженным на плече клеймом английского каторжника. В Митаве скрывались последние Бурбоны и проводил время в полной праздности и роскоши польский король без королевства Станислав Понятовский.
Сейчас от этого прошлого остался только полуразрушенный дворец. Он восстанавливается. В нем будет размещен сельскохозяйственный институт. Город сильно разрушен. Поэтому он выглядит непривычно просторным. От прошлого остались еще извозчики. На всем нашем пути мы встретили извозчиков только в Елгаве. Это были, конечно, последние, но настоящие извозчики - разговорчивые, любопытные, с ременными кнутами за поясом. Пролетки их играли на ходу, как скобяной оркестр, а в глазах худых лошадей отражалась мировая тоска.
Мы не заметили пограничную арку между Латвией и Литвой. А между тем все вокруг изменилось. Появилось много фур. Их катили по шоссе крупной рысью сытые, сильные кони. На фурах сидели белокурые женщины в ярких платках и приветливо улыбались нам, когда мы их обгоняли. Появились деревенские избы - такие же, как и у нас в России. Появились села вместо одиноких усадеб, деревянные ветряки, белобрысые дети, колодцы-журавли, даже обыкновенные наши дворняги с репьями на морде. Пахнуло чем-то родным и чуть-чуть стародавним, и мы догадались, что мы едем уже по Литве. Только черные распятья на перекрестках, маленькие узорчатые часовни-каплицы, похожие на голубятни, да кровли сельских костелов отличали Литву от наших мест.
Мы с нетерпением ждали первого попутного города. Всегда ведь ждешь этого первого города в каждой новой стране. И он наконец появился. Назывался этот город Ионишкис. Он совершенно пленил нас своим уютом и простодушием. Тесные торговые ряды, постоялый двор, мостовые, усыпанные сеном, илистая речушка, мальчишки с неизменными удочками, седые продавцы-патриархи в подтяжках на пороге темных магазинов-«склепов» и высокий костел - белый <
|
|
|
