 |
Ралф Уолдо эмерсон (ralph waldo emerson)
|
|
|
|
Ралф Уолдо Эмерсон
ПРИРОДА
(Перевод с английского А.М. Зверева)
Цепь без конца: к звену звено
Навек присоединено;
Приметы всюду глаз постиг,
Цветок поймет любой язык,
Все формы жизни проползти
Червь жаждет, чтоб в конце пути,
За труд и муки награжден,
Стать человеком мог бы он[1].
Наша эпоха обращена к прошлому. Она возводит надгробия над могилами отцов. Она увлечена жизнеописаниями, историей, литературными штудиями. Люди, жившие до нас, видели бога и природу лицом к лицу; мы не смотрим на бога и природу их глазами. Почему же и нам не обрести исконной связи со вселенной? Почему бы и нам не создать поэзию и философию, основывающиеся на вдохновении, а не на традиции, почему бы и нам не постигать веру через откровение, а не через историю религиозных идей прошлого? Если мы можем на какой-то срок отдаться природе, чьи жизненные потоки струятся вокруг нас и сквозь нас, зовя нас даруемой ими силой к действиям, согласным с природой, почему мы должны блуждать среди сухих костей[2], облекать живых людей, как на маскараде, в выцветшие наряды прошлого? Ведь солнце сияет и сегодня. Поля еще больше изобилуют льном, пастбища шерстью. Появились новые земли, пришли новые люди, возникли новые мысли. Так будем же требовать наших собственных творений, собственных законов и убеждений.
Нет у нас решительно никаких вопросов, на которые нельзя было бы найти ответа. Нужно верить в совершенство творения — верить настолько, чтобы не сомневаться: какого бы рода недоумение ни заронил в нашу душу порядок вещей, оно будет им же рассеяно. Условия, в которых протекает существование всякого человека, — это символический ответ на те вопросы, которыми он задается. Он обретает этот ответ в своих действиях, в самой жизни, прежде чем постигает его как истину. Точно так же природа в своих устремлениях, в созданных ею формах уже являет свое предназначение. Погрузимся же в исследование величественного, воздушного мира, что столь мирно простерся окрест нас. Спросим себя: какой цели служит природа?
|
|
|
У всех наук одно стремление — создать теорию природы. Мы располагаем теорией рас и объяснением различных функций, но пока что едва-едва начали приближаться к идее творения. Мы пока еще столь далеки от пути к истине, что вероучители оспаривают и поносят друг друга, а мыслящих людей почитают безумцами и ветрениками. Но по здравом размышлении самая абстрактная истина окажется всего более верной в практической жизни. Когда является правильная теория, она всегда сама служит доказательством своей истинности. Ее испытание состоит в том, чтобы она могла объяснить все явления. Сейчас многие из них видятся не только необъясненными, но и необъяснимыми, и среди них — язык, сон, безумие, мечты, животные, половая жизнь. С философской точки зрения вселенная состоит из Природы и Души. Отсюда, строго говоря, следует, что все, отделенное от нас, все, обозначаемое в Философии как «не-я», иными словами, как природа, так и искусство, все прочие люди и собственное мое тело должны быть объединены под именем природы. Говоря о богатстве природы, подсчитывая его размер, я буду пользоваться словом «природа» в обоих смыслах — обычном и философском. Когда принимаешься за проблему столь общую, как та, что нас здесь интересует, такая неточность несущественна; она не повлечет за собой неточности мысли. В житейском смысле слово «природа» обозначает то, что не изменилось под действием человека, — пространство, воздух, реку, листок на дереве. Словом «искусство» обозначают вещи, в которых природное соединилось с волей человека, — дом, канал, статую, картину. Однако и взятые все вместе действия человеческие столь незначительны — всего лишь чуть-чуть что-то обтесать, что-то выпечь, залатать, выстирать, — что они не сказываются на конечном итоге, коль скоро речь идет о таком великом явлении, как воздействие окружающего мира на человеческую душу.
|
|
|
Глава I
Чтобы отдаться одиночеству, человеку столь же необходимо покинуть свою каморку, как и бежать от общества. Я не одинок, пока читаю и пишу, хотя рядом со мною нет никого. Если же человеку хочется остаться одному, пусть он отдастся созерцанию звезд. Лучи, доносящиеся из этих небесных миров, станут преградой между ним и тем, к чему он прикасается. Можно подумать, что воздушное пространство было создано прозрачным как раз с этой целью: чтобы человек, глядя на небесные светила, ощущал постоянное присутствие возвышенного. Как велики они, когда смотришь на них с городской улицы! Если бы звезды проступали на небосводе лишь раз в тысячу лет, какую веру, какое воодушевление вселяли бы они в людей; еще долго потом от поколения к поколению передавался бы рассказ о том, как некогда был явлен град божий. Но они, эти посланники красоты, приходят к нам каждую ночь и озаряют вселенную своей мудрой и доброй улыбкой.
Звезды пробуждают чувство известного к себе почтения: хотя они всегда с нами, они недостижимы. Однако сходные чувства пробуждает и всякое создание природы, если душа открыта его воздействию. На челе природы не бывает написана низость. И мудрейший из людей не проникает в ее тайну, и любознательность его не иссякает, даже когда ему открывается все ее совершенство. Природа никогда не становилась игрушкой для человека, умудренного духом. Цветы, животные, горы запечатлели мудрость самого светлого его часа, точно так же, как они доставляли ему в детстве наслаждение простотой.
Когда мы начинаем так говорить о природе, в душе нашей оживают чувства вполне отчетливые и в то же время в высшей степени поэтические. Мы постигаем цельность впечатления, производимого на нас самыми разнообразными явлениями природы. Вот что отличает бревно, поваленное лесорубом, от дерева, воспетого поэтом. Сегодня утром я видел прелестный пейзаж; не сомневаюсь, можно сказать: это не пейзаж, а двадцать или тридцать ферм. Вот это поле принадлежит Миллеру, следующее за ним Локку, а дальше идет роща Мэннинга. Но никому из них не принадлежит сам пейзаж. Открывшийся мне вид обладает качеством, не принадлежащим ни одному человеку, кроме того, чей глаз способен связать воедино все, что составляет этот вид, то есть кроме поэта. Это качество — лучшее, что можно отыскать на фермах всех этих людей, но его не закрепят за ними никакие права владения.
|
|
|
Говоря откровенно, лишь немногие взрослые люди способны видеть природу. Большинство из них не замечает и солнца. Во всяком случае, взгляд их очень поверхностен. Солнце лишь касается глаз взрослого, но проникает в глаза и в сердце ребенка. Природу любит тот, чьи обращенные вовне и внутрь чувства по-прежнему подлинно соответствуют друг другу; тот, кто и в зрелом возрасте сохранил дух детства. Общение с небом и землею становится его ежедневной пищей[3]. В присутствии природы человеком овладевает первозданное наслаждение, какие бы горести ни выпадали ему в каждодневной жизни. Природа говорит: это мое дитя, и пусть его преследуют печали, со мной оно будет счастливо. Не только солнце, не одно лишь лето даруют наслаждение; его приносят всякий час, любое время года, ибо всякий час, любое измерение соответствуют особому состоянию души и оправдывают его — и полдень, когда ничто не шелохнется, и самая мрачная полночь. Природа — декорация, одинаково пригодная и для комической и для скорбной пьесы. При отменном здоровье воздух способствует необыкновенной добродетели. В сумерки, под хмурым небом я шел через подернутые снежной крупой лужи по голому пустырю и, хотя при этом вовсе не вспоминал какой-нибудь особенно счастливой минуты своей жизни, испытывал удивительный подъем духа. Я был счастлив так, что едва не страшился своей радости. Очутившись в лесу, человек сходным образом сбрасывает с себя, как змея кожу, груз прожитых лет и, какого бы возраста он к этому времени ни достиг, снова становится ребенком. В лесах скрывается непреходящая молодость. На этих плантациях господа царят благопристойность и святость, праздник длится здесь целый год, и гость, очутившийся на нем, не поверит, если ему скажут, что этот праздник утомит его — хотя бы через тысячу лет. В лесах мы возвращаемся к разумности и к вере. Здесь я чувствую, что на мою долю никогда не выпадет ничего дурного — ни унижения, ни бедствия (лишь бы со мной остались мои глаза), которых не могла бы поправить природа. Вот я стою на голой земле — голову мне овевает бодрящий воздух, она поднята высоко в бесконечное пространство — и все низкое себялюбие исчезает. Я становлюсь прозрачным глазным яблоком; я делаюсь ничем; я вижу все; токи Вселенского Бытия проходят сквозь меня; я часть бога или его частица. И тогда имя самого близкого из друзей звучит для меня незнакомым и ничего не говорящим; брат ли он мне, хороший ли знакомый, и кто из нас господин, а кто слуга — все это ничтожные пустяки, глупые помехи. Я — возлюбленный красоты, ни в чем определенном не сосредоточенной и бессмертной. Среди дикой природы я нахожу нечто более для себя дорогое и родное, чем на городских, и сельских улицах. В спокойном пейзаже, а особенно в далекой черте горизонта человек различает нечто столь же прекрасное, как собственная его природа.
|
|
|
Самое же большое наслаждение, доставляемое полями и лесами, — это внушаемая ими мысль о таинственном родстве между человеком и растительным миром. Я не одинок и не брошен всеми. Растения приветствуют меня, и я шлю ответное приветствие. Качаются под ветром деревья — и это картина для меня и новая и привычная. Она поражает меня необычностью, и все же она мне знакома. Словно бы в ту минуту, когда мне казалось, что я решаю правильно и действую обоснованно, мне вдруг открылась мысль более высокая, явилось более достойное чувство.
А ведь несомненно, что способность даровать такое наслаждение заключена не в природе, а в человеке или в гармонии природы и человека. Необходимо очень умеренно прибегать к таким наслаждениям. Природу не всегда можно застать в праздничном наряде; тот же самый пейзаж, который еще вчера расточал аромат и сверкал, точно на нем резвились нимфы, сегодня дышит грустью. Природа всегда носит цвета духа. Человеку, что трудится в минуту горя, самое тепло его собственного огня внушает ощущение печали. А тот, кто только что навсегда потерял близкого друга, ощущает в пейзаже какую-то холодность. Но и небо утрачивает часть своего величия, когда оно смыкается над головами менее достойных.
Глава II
УДОБСТВО
Всякий, кто размышляет над конечным назначением мира, увидит, сколь много полезных приложений входит в это понятие в качестве составных его частей. Все они могут, однако, быть отнесены к одному из следующих классов: Удобство; Красота; Язык; Дисциплина.
|
|
|
Под общим именем Удобство я объединяю все те благотворные возможности наших чувств, которыми мы обязаны природе. Это, разумеется, благо временное и опосредствованное, а не конечное, каким является служение удобства потребностям души. И тем не менее удобство, хотя это категория низкая, в своем роде совершенно; это единственное полезное приложение природы, которое доступно пониманию всех. Жалобы человека на скудость отпущенных ему средств представляются детскими капризами, когда мы начинаем постигать, как постоянно и с какой щедростью обеспечивается его безмятежное существование на этом зеленом земном шаре, который несет его через небесные сферы. Какие ангелы изобрели все эти восхитительные украшения жизни, весь этот царственный комфорт, этот океан воздуха над головой, и океан воды под ногами, и твердь между ними? И этот свет созвездий Зодиака, и этот навес из клонящихся к земле облаков, и этот пестрый плащ климатических поясов, и этот распадающийся на четыре сезона год? Человеку служат животные, огонь, вода, камни, пшеница. Поле — это и его пол, и его рабочее место, и площадка для игр, и сад, и постель.
У человека слуг,
Ему неведомых,— несметный рой [4].
В своем служении человеку природа — не только материал, но также и процесс, и его результат. Все в природе непрерывно трудится рука об руку для блага человека. Ветер роняет в почву зерно; солнце выпаривает море; ветер доносит пары до поля; лед, скапливающийся на одном конце планеты, делает более обильными дожди на другом; дождь питает растительность; растения кормят животных; и этот нескончаемый круговорот божественной благостыни дает человеку средства к существованию.
Полезные ремесла — это воспроизведения или созданные умом человека новые соединения тех же самых естественных благодеяний. Человеку уже не нужно ждать благоприятных ветров; изобретя паровой двигатель, он воплотил на деле миф о мехе Эола, и все тридцать два ветра заключены теперь в машинном отделении его корабля. Чтобы трение стало меньше, он положил на дорогу два железных бруса [5], и, войдя в вагон вместе с другими людьми, животными, грузами, которых хватило бы, чтобы загрузить корабль, мчит через страну от города к городу, подобно орлу или ласточке в воздухе. Таких облегчающих жизнь изобретений делалось все больше, и насколько же они изменили лицо мира от времен Ноя до эпохи Наполеона! Предоставленный самому себе, бедный человек располагает городами, пароходами, каналами, мостами, построенными для него. Он отправляется на почту, и весь род человеческий спешит выполнить его поручение; он идет в книжную лавку, и род человеческий пишет и читает все, что ему вздумается взять в руки; он обращается в суд, и целые народы вступаются за его обиды. Он ставит свой дом на дороге, и род человеческий проходит мимо его окон всякое утро, разгребая снег, прокладывая для него тропу.
Впрочем, нет нужды называть конкретные полезные приложения, входящие в этот разряд. Перечисление было бы бесконечным, а примеры здесь столь очевидны, что я предоставляю читателю самому их найти; ограничусь общим замечанием, что это служащее к прямой выгоде благо имеет отношение и к высшему добру. Человека кормят не для того, чтобы просто накормить, а чтобы он мог работать.
Глава III
КРАСОТА
Природа удовлетворяет и более высокую потребность человека — любовь к Красоте.
В древности греки называли мир «χοσμος», что значило — красота. Таков уж характер всех вещей, такова пластическая сила человеческого глаза, что первичные формы — небо, гора, дерево, животное — заключают в себе и доставляют нам сами по себе наслаждение; его приносят их очертания, цвет, движение, расположение в природе. Этим наслаждением мы, видимо, отчасти обязаны самому глазу. Глаз — лучший из художников. Взаимодействием его строения и законов света создается перспектива, объединяющая всякое скопление предметов независимо от их характера в прекрасно окрашенный законченной формы шар; и если отдельные предметы выглядят отталкивающими и не внушают к себе симпатии, то пейзаж, ими образуемый, закончен и симметричен. И точно так же как глаз всего более искусен в композиции, свет — первый из художников. Нет предмета настолько отталкивающего, что даже интенсивный свет не мог бы сделать его прекрасным. Его способность будоражить чувство, своего рода бесконечность, заключенная в нем, как и в пространстве и во времени, делают всю материю радостной. Даже труп не лишен своей красоты. Но помимо общей утонченности, проникающей природу, глаз находит нечто приятное и почти во всех отдельных формах, чему свидетельством наше нескончаемое подражание некоторым из них — желудю, грозди винограда, сосновой шишке, колосу пшеницы, яйцу, крыльям и строению большинства птиц, когтям льва, змее, бабочке, морским ракушкам, пламени, облакам, почкам, листьям, формам множества деревьев, ну хотя бы пальмы.
Чтобы рассмотреть выражения Красоты более последовательно, разделим их на три группы.
1. Прежде всего наслаждением является простое восприятие естественных форм. Человеку столь насущно необходимо воздействие представленных в природе форм и свершающихся в ней действий, что такое воздействие, если взять самые элементарные его проявления, находится где-то на границе между красотой и пользой. Для тела и души, увядших от вредной работы или общения с дурными людьми, природа целительна; она возвращает им утраченный настрой. Торговец, стряпчий, вырвавшись из утомительной городской суеты и увидев небо и леса, вновь становится человеком. Они обретают себя среди их вековечного покоя. Видимо, здоровое зрение требует, чтобы ему постоянно был открыт горизонт. Мы не ведаем усталости, пока способны видеть достаточно далеко.
Но в иные часы Природа умиротворяет самой своей прелестью, и к этому не примешивается никакая польза для нашей плоти. С холма, возвышающегося за моим домом, я наблюдаю, как рождается утро — от первых проблесков света до восхода солнца, — и чувства мои мог бы разделить ангел. Длинные гибкие полоски облаков плывут, как рыбы, по розовому морю света. С земли, точно с берега, я взираю на это молчащее море. И кажется, я и сам участвую в его стремительных преображениях; очарование властно овладевает моим бренным существом, я беседую с утренним ветром и заключаю с ним союз. О, эта способность Природы сообщать нам божественность немногочисленными простыми своими проявлениями! Дайте мне здоровье и предоставьте только один день — я сделаю ничтожно смехотворным роскошество императорских дворцов. Рассвет — вот моя Ассирия; закат, появление луны — это мой Пафос, мои царства фантазии, представить которые не в силах никакое воображение; ясный полдень станет Англией моих чувств и разума, а ночь — Германией моей мистической философии, моих грез.
Не менее возвышенным было очарование вчерашнего январского заката; нужно только позабыть, что в полдень мы не так слабы, как к ночи. Наплывавшие с запада облака расходились по небу и пушились розовыми хлопьями, в которых глаз ловил оттенки невыразимой нежности; и в воздухе было столько жизни, столько прелести, что больно было возвращаться под свою крышу. Что же стремилась сказать всем этим природа? Неужели был лишен смысла живой отклик долины, простершейся за мельницей, тот отклик, для которого я не нахожу выражения в слове ни у Гомера, ни у Шекспира? На закате облетевшие деревья стали огненными шпилями, а небо, голубевшее к востоку, служило им фоном; и звезды убитых холодом бутонов, всякий пожухлый стебель или побег травы были созвучны с морозом, вносили свою ноту в эту немую музыку.
Жители городов полагают, что сельский пейзаж приятен лишь половину года. Я же черпаю для себя наслаждение в изяществе зимней природы и убежден, что она трогает нас не меньше, чем очарования, щедрой рукой высыпаемые летом. Внимательному глазу любой день года откроет свою красоту; глядя на то же самое поле, он всякий час созерцает картину, какой раньше никогда не видел и больше никогда не увидит. Небо меняется каждую минуту, и его радость или печаль запечатлеваются на простершихся под ним равнинах. Зреет на окрестных полях урожай, и от недели к неделе меняется лик земли. Умеющий наблюдать почувствует даже течение дня, отмечая, как приходят, одно на смену другому дикие растения на пастбищах и вдоль дорог; это ведь молчаливые часы, посредством которых время подсчитывает отпущенный лету срок. Сменяют друг друга разновидности птиц и насекомых, а в строгом соответствии с этим — и растения, и год для всех них находит место. Вдоль водных путей разнообразия еще больше. В июле на отмелях наших прекрасных рек цветут широкими клумбами голубой гиацинт и роголистник, а над ними неостановимо клубится рой желтых бабочек. Искусству не достичь такой роскоши лиловых и золотых тонов. Река — это поистине вечно длящийся карнавал, и всякий месяц она может похвалиться новыми красками.
Но эта красота Природы, которую все видят и ощущают как красоту, — лишь самая малая часть ее красоты. Прелестные картины дня, росистого утра, радуги, гор, цветущих садов, звезд, лунного света, теней на тихой воде и тому подобного, если слишком за ними охотиться, станут всего лишь прелестными картинками и будут дразнить нас своим неправдоподобием. Вы выходите из дому, чтобы посмотреть на луну, а она всего лишь поблескивающий диск; она не вселит в душу такого удовлетворения, как в том случае, когда ее лучи освещают вам путь, в который вас заставило пуститься дело. Красота, мерцающая в багряном октябрьском полдне, — кто когда-нибудь сумеет уловить ее? Вы отправляетесь искать ее, а она исчезла; она всего лишь мираж, явившийся вам, когда вы смотрели в окно дилижанса.
2. Для того чтобы красота была совершенной, необходимо присутствие более высокого элемента, иными словами, духовности. Высокая, божественная красота, любить которую можно без слезливости, — та, которая проступает в единстве с человеческой волей. Красота — это печать бога на добродетели. Любой естественный поступок заключает в себе красоту. Любой героический поступок также благороден, он сообщает свое сияние и тому месту, где он был совершен, и тем, кто при нем присутствовал. Великие дела учат нас, что вселенная — собственность каждого живущего в ней индивидуума. Всякое разумное существо располагает всей природой в качестве своего поместья и приданого. Природа принадлежит ему, если оно того хочет. Можно лишить себя ее, можно забиться в свой угол и отречься от престола, как и поступает большинство людей, но каждому существу принадлежит право на это царство по самой его природе. Оно вбирает в себя мир соответственно своей энергии мысли и воли. «Все то, ради чего люди возделывают землю, строят, отправляются в море, подчинено добродетели», — сказал Саллюстий[6]. А Гиббон[7] говорил: «Ветры и волны всегда содействуют искуснейшим из навигаторов». И точно так же именно им содействуют солнце, и луна, и все небесные светила. Когда совершается достойный поступок, волею обстоятельств это часто происходит на фоне прекрасного естественного пейзажа; Леонид[8] и его триста мучеников медленно умирают на протяжении дня, и солнце и луна проникают через горные кручи, чтобы бросить на них прощальный взгляд в Фермопилах; Арнольд Винкельрид[9] высоко в Альпах, где нависают ледники, подставляет грудь свою под пики австрийцев, чтобы прорвать окружение врага и высвободить товарищей; разве эти герои не имеют права присовокупить красоту окружающей природы к красоте ими совершенного? Каравелла Колумба приближается к американской земле, перед нею берег, усеянный туземцами, высыпавшими из своих тростниковых хижин, сзади море, вокруг лиловые горы Вест-Индского архипелага — можно ли отделить Колумба от этой живой картины? Разве Новый Свет не нашел для себя пригодного наряда в пальмовых рощах и саванне? Природная красота всегда проникает в любую форму, как воздух, и облекает собой великие поступки. Когда сэр Гарри Вейн[10] был привезен на холм Тауэра, где его должны были казнить как защитника английских законов, и сидел в повозке, ожидая смертного часа, кто-то из толпы крикнул ему: «Никогда еще ты не сидел на столь достойном тебя троне». Карл II, чтобы запугать жителей Лондона, велел везти патриота лорда Рассела[11] на эшафот в открытой повозке по всем главным улицам города. «Однако ж, — пишет его биограф, — толпе казалось, что она видит свободу и добродетель, сидящие рядом с ним». В уединенных местах, среди грязи, поступок, продиктованный сознанием истины и героизмом, словно бы притягивает к себе и небо и солнце, и они становятся его храмом, его светильником. Природа протягивает руки к человеку и обнимает его, лишь бы его мысли были не менее величественны. Она радостно следует по его стопам, расцвечивая его путь розами и фиалками, и всем, что есть в ней возвышенного и благородного, венчает свое любимое дитя. Пусть только мысли его будут отвечать ее величию, и тогда найдется рама, достойная картины. Человек добродетельный согласуется с ее творениями, и он становится центральной фигурой во всей видимой земной сфере. Гомер, Пиндар, Сократ, Фокион[12] в нашей памяти неотделимы от Греции, ее географии и климата. Небо, которое доступно нашему взору, и земля сочувствуют Иисусу. И в повседневной жизни каждый, кто наделен сильным характером и благотворным даром, отметит для себя, как легко ему ладить со всем, что вокруг него, — люди, мнения, и день, и природа начинают служить человеку.
3. Красоту мира можно воспринимать под еще одним углом зрения, а именно как красоту, ставшую предметом размышления. Все в мире связано не только с добродетелью, но и с мыслью. Разум ищет абсолютную гармонию вещей, какой она родилась в душе всевышнего, отстраняясь от оттенков, вносимых пристрастием. Способность к размышлению и к действию, кажется, следуют друг за другом, и особенное развитие одной из них введет к особенному развитию другой. В каждой из них есть нечто недружественное по отношению к другой, но они подобны сменяющимся периодам кормления и деятельности у животных; каждая подготавливает проявление другой и сменяется ею. Вот почему красота, которая, как мы видели, сообщается поступкам, когда ее не ищут, и сообщается потому, что ее не ищут, остается предметом, всегда привлекающим к себе разум, стремящийся понять ее; а в то же время это и предмет, обращающий на себя способность к действию. Ничто божественное не умирает. Все, что ведет к благу, вечно воспроизводится. Красота природы преображает самое себя в сознании — и не только для целей бесплодного созерцания, но и для нового творения.
На всех людей в той или иной мере производит впечатление внешность мира, некоторых она даже приводит в восторг. Эта любовь к красоте называется Вкусом. Другие наделены этой любовью с таким избытком, что, не удовлетворяясь просто восхищением, они стремятся воплотить его в новых формах. Созидание красоты есть Искусство.
Когда является произведение искусства, проливается свет на тайну человечества. Произведение искусства — это абстракция или воплощение мира. Это результат или выражение природы — в миниатюре. Ибо, хотя творения природы неисчислимы и все отличаются одно от другого, их результат или выражение всегда тождественны и едины. Природа — это море форм по самому своему принципу сходных и даже единообразных. Лист на ветке, солнечный луч, пейзаж, океан производят на душу сходное впечатление. То, что является общим всем им, это их совершенство и гармоничность, и есть красота. Мерило красоты — это вся последовательность естественных форм, целостность природы, то, что подразумевали итальянцы, называя красоту «il piu nell'uno»[ Большее в едином (итал.).]. Ничто не обладает совершенной красотой изолированно; все прекрасно только в целостности. Отдельно взятый предмет прекрасен лишь в той мере, в какой он дает ощутить эту всеобщую красоту. Поэт, живописец, скульптор, музыкант, архитектор — все они жаждут сосредоточить лучистую красоту мира в чем-то одном и в различных своих созданиях удовлетворить чувство любви к красоте, побуждающее их к творчеству. Вот что такое Искусство — природа, прошедшая сквозь человеческую призму. В Искусстве природа проявляет свою деятельность через волю человека, полного сознания красоты прежде виденных им творений природы.
Мир тем самым существует для души, для того, чтобы она могла утолить свою жажду красоты. Это я и называю высшим его назначением. Не следует искать причин, побуждающих душу жаждать красоты; таких причин нельзя назвать. Красота в самом широком, самом глубоком смысле этого понятия является единственным выражением вселенной. Господь всеблаг. Истина, добро, красота — все это лишь различные проявления единого Целого. Но красота в природе не является конечной. Она — вестник внутренней, сокрытой в душе красоты и сама по себе не составляет прочного, внушающего удовлетворения блага. Она должна быть воспринята как часть, но еще не как последнее и высшее выражение конечной причины в Природе.
ГЛАВА IV
ЯЗЫК
Язык — третье полезное приложение, которое Природа создает для человека. Природа — это двигатель мысли, двигатель в первой, второй и третьей степени.
1. Слова суть знаки естественных явлений.
2. Особые естественные явления суть символы особых духовных явлений.
3. Природа — символ духа.
1. Слова суть знаки естественных явлений. Польза естественной истории состоит в том, что она помогает нам в явлениях сверхъестественной истории; польза внешнего творения в том, что оно дает нам язык, выражающий явления и изменения во внутреннем творении. Любое слово, обозначающее феномен нравственной или умственной жизни, если проследить его корни, было произведено от какого-то имеющего материальное выражение явления. Правый означает прямой; ложный означает искривленный. Дух в первую очередь обозначает ветер; совершить проступок — значит переступить черту; высокомерие — это поднятые брови. Чтобы сказать о чувстве, мы пользуемся словом сердце, чтобы передать мысль — словом голова; мысль и чувство — тоже слова, заимствованные из мира чувственно воспринимаемых вещей и ныне обозначающие явление духовного характера. Процесс такой трансформации большей частью скрыт от нас за дальностью эпох, когда создавался язык; но присмотритесь к детям, и вы каждый день будете наблюдать нечто подобное. Дети, как и дикари, пользуются только существительными или названиями вещей, которые они превращают в глаголы и применяют для обозначения аналогичных актов умственной жизни.
2. Однако такое происхождение всех слов, передающих явления духовного порядка, — факт, столь знаменательный в истории языка, — это лишь самое малое из того, чем мы обязаны природе. Не одни лишь слова символичны; сами вещи символичны. Любое явление в природе есть символ какого-нибудь явления духовной жизни. Любая ее картина соответствует какому-то состоянию души, и это состояние души может быть выражено лишь посредством этой картины природы, олицетворяющей его. Разъяренный человек — это лев, хитрец — лиса, человек твердых взглядов — скала, просвещенный — светоч. Агнец есть невинность, змея представляет предельную злобу, цветы выражают нежное пристрастие. Свет и тьма давно уже представляют для всех нас знание и невежество, а тепло — любовь. Видимое пространство, открывающееся позади нас и перед нами, — это соответственно наш образ памяти и надежды.
Есть ли человек, который смотрит в минуту раздумья на реку и не вспоминает о постоянном движении всех вещей? Бросьте камень в воду, и круги, расходящиеся по поверхности, послужат превосходным образцом того, что называется влиянием. Человек сознает в своей собственной жизни или рядом с ней присутствие всеобщей души; Справедливость, Истина, Любовь, Свобода восходят и сияют в его жизни, как звезды на небосводе. Эту всеобщую душу он называет Разумом: он не мой, не твой, но мы — его; мы — его собственность и его люди. И голубое небо, в пространствах которого незаметная земля погребена, небо с его вечным покоем, населенное вековечными сферами, являет собою тип Разума. То, что мы именуем Разумом, когда постигаем это рассудочно, называется Духом, будучи постигнуто через отношение к природе. Дух есть Творец. Дух обнимает собою жизнь. И во все века, во всех странах человек дает Духу на своем языке имя отец.
Нетрудно убедиться, что в подобных аналогиях нет ничего случайного или произвольного; они постоянны и проступают во всей природе. Это не грезы немногочисленных поэтов, разбросанных по земле; человек стремится к аналогиям и открывает родственность во всем, что вокруг него. Он помещен в самый центр бытия, и все другие творения устремляют к нему луч родства. И нельзя понять ни человека без этих других творений, ни другие творения без человека. Любые факты естественной истории, взятые сами по себе, не имеют ценности, они бесплодны, как если бы на земле остался один пол. Но сочетайте их с человеческой историей, и в них выявится переизбыток жизни. Все описания флоры, все тома сочинений Линнея и Бюффона — сухие каталоги фактов; но и самый малозначительный из этих фактов — то или иное свойство растения, отдельные его органы, его деятельность или шум, производимый насекомым, — приобретает для нас самое живое, самое прекрасное значение, если рассматривать его как пояснение к факту духовной философии или каким-то образом связать его с человеческой природой. Вот семя растения; к каким глубоким аналогиям с человеческой природой может привести этот скромный плод, как искусно можно пользоваться им в любом рассуждении, вплоть до откровений св. Павла, назвавшего семенем тело человеческое. «Сеется тело душевное, восстает тело духовное»[13]. Движение земли вокруг своей оси, ее обращение вокруг солнца создает день и год. Это, конечно, сопоставление в большой мере грубое и шаблонное; но все же, разве нет умышленной аналогии между человеческой жизнью и сменой времен года? И сами времена года — разве они не приобретают особой возвышенности, особой патетичности от такой аналогии? Инстинкты, свойственные муравью, совершенный пустяк, пока дело идет только о муравье; но едва отсюда протянется луч родства к человеку, и в этом крохотном поденщике начнут видеть наставника, маленькое тельце, в котором заключено могучее сердце, как все его привычки, даже та, что он никогда не спит, — ее, говорят, открыли совсем недавно, — преисполняются высоким смыслом.
В силу того, что в самом главном существует соответствие между видимыми вещами и человеческими мыслями, дикари, располагающие лишь тем, что необходимо, объясняются друг с другом при помощи образов. Чем дальше мы удаляемся в историю, тем живописнее делается язык; достигнув времени его детства, мы видим, что он весь — поэзия; иными словами, все явления духовной жизни выражаются посредством символов, найденных в природе. Те же самые символы, как выясняется, составляют первоосновы всех языков. Более того, было замечено, что во всех языках идиоматические выражения близки друг другу, когда речь отличается особенной выразительностью и силой. И если это самый первый язык, он точно так же и самый последний. Эта непосредственная зависимость языка от природы, это превращение внешнего феномена в образ, раскрывающий нечто в человеческой жизни, никогда не перестанут поражать нас. Вот что привлекает нас в самобытной речи фермера или человека, живущего где-нибудь среди лесов, — речи, которая доставляет всем такое удовольствие.
Способность человека связывать свою мысль с точно найденным образом и при помощи его излагать то, что он хочет сказать, зависит от простоты его сердца, иными словами, от его любви к истине, от его желания донести истину без потерь для нее. Если портится человек, портится и его язык. Когда руководствуются не самыми высокими порывами, жаждой богатства, удовольствий, могущества, славы, и это лишает характеры безыскусности, а идеи — независимости, когда двуличие и ложь заступают место простоты и правды, в какой-то мере утрачивается власть над природой, в которой запечатлена воля; новых образов уже не создается, а смысл старых слов искажается, и они начинают обозначать то, чего нет; к бумажным деньгам прибегают, когда в подвалах казначейства уже больше нет золотых слитков. Придет время, и обман раскроется; слова теряют всякую способность содействовать пониманию и выражать страсть. У народов, давно идущих стезей цивилизации, можно найти сотни писателей, которые на недолгий срок проникаются верой и заставляют других верить, что они видят и говорят вещи истинные, — но сами они не облекли в естественный наряд ни единой мысли, а лишь, не отдавая себе в том отчета, кормились языковыми запасами, созданными лучшими писателями страны, и именно теми, кто больше всего был близок к природе.
Однако люди мудрые видят, что слова таких писателей отдают гнилью, и спешат вновь накрепко связать слово с видимыми вещами; и живописный язык является в то же время и неоспоримым документом, подтверждающим, что человек, который им пользуется, един с истиной и с богом. В тот миг, когда рассуждение отрывается от почвы всем известных фактов и воспаряет на крыльях страсти или мысли, оно облекается в образы. Человек, говорящий серьезно, увидит, проследив процесс своего мышления, что одновременно с каждой мыслью в его сознании более или менее отчетливо возникает материальный образ, дающий этой мысли одеяние. Вот почему настоящая литература и блестящий образец орат
|
|
|
