Речь об отмене смертной казни

Речь Максимилиана Робеспьера об отмене смертной казни

Когда до Афин долетела весть, что некоторые граждане в городе Аргосе присуждены к смертной казни, то жители поспешили отправиться в храмы, и стали молить богов, чтобы они отвратили от афинян такие жестокие и пагубные мысли. Я являюсь сюда умолять не богов, а законодателей, которые должны быть орудием и истолкователями вечных законов, начертанных Божеством в сердцах людей, пришел умолять их вычеркнуть из французского уложения кровавые законы, предписывающие убийства, одинаково отвергаемые их нравственностью и новой конституцией. Я хочу доказать им, что во-первых, смертная казнь по самому существу своему несправедлива, и, во-вторых, что она не удерживает от преступлений, а, напротив, гораздо больше умножает преступления, чем предохраняет от них.

Если вне гражданского общества ожесточенный враг является и нападает на меня или, двадцать раз отбитый, возвращается снова опустошать поле, возделанное моими руками, то я, имея возможность противопоставить ему лишь мои личные силы, или должен погибнуть, или убить его; и закон естественной защиты оправдывает, и одобряет меня. Но в обществе, когда сила всех вооружена против одного, какое правило справедливости может уполномочить это общество причинить смерть? Какая необходимость может оправдать его? Победитель, заставляющий умерщвлять своих пленных врагов, называется варваром. Человек, заставляющий задушить ребенка, которого он может обезоружить и наказать, кажется нам чудовищем! Обвиняемый, осужденный обществом, является для него побежденным и бессильным врагом; он сравнительно с обществом более бессилен, чем ребенок сравнительно с взрослым.

Таким образом, в глазах истины и справедливости эти зрелища смерти, которые устраиваются с такими приготовлениями, являются не чем иным, как подлыми убийствами, торжественно обставленными и узаконенными преступлениями, совершаемыми не единичными личностями, а целыми народами. Как бы жестоки и как бы безумны ни были эти законы, не удивляйтесь им. Они являются делом нескольких тиранов; это цепи, которыми они сковывают человечество, и написаны эти законы кровью. «Не дозволяется казнить римского гражданина» – таков закон, провозглашенный народом; но Сулла победил и провозгласил: «Все, пользовавшиеся оружием против меня, достойны смерти». Октавий и сотоварищи его злодеяний подтвердили этот закон.

При Тиберии хвалить Брута – значило совершать преступление, достойное смерти. Калигула присуждал к смерти всех, дозволявших себе такое, например, святотатство, как раздеваться в присутствии изображения императора. Когда тирания придумала преступления «оскорбления величества», каковыми были или безразличные, или геройские поступки, то даже тот, кто посмел бы думать, что эти преступления могут заслуживать более мягкое наказание, чем смертная казнь, считался виновным в таком же оскорблении величества.

Когда фанатизм, порожденный чудовищным сочетанием невежества с деспотизмом, придумал в свою очередь преступления оскорбления божества и в своем безумии задумал мстить за Самого Бога, то начали приносить кровавые жертвы, стараясь свести божество к уровню чудовищ, выдававших себя за образ и подобие Его.

«Смертная казнь необходима, - говорят приверженцы древнего и варварского обычая: - без нее нет достаточно могущественной узды для преступления». Но кто сказал вам это? Вычислили вы все пружины, при помощи которых уголовные законы могут воздействовать на человеческие чувства. Увы! Еще кроме смерти сколько есть физических и нравственных страданий, которые может вынести человек.

Жажда жизни уступает гордости, самой могущественной из всех страстей, господствующих в сердце человека; и самое ужасное из всех наказаний для общественного человека, это позор, как угнетающее свидетельство общественного отвращения. Когда законодатель имеет возможность карать таким множеством самых различных способов, как может он дойти до мысли о необходимости прибегать к смертной казни? Кары существуют не для того, чтобы мучить виновных, а чтобы предупредить совершение преступления опасением подвергается этим карам.

Законодатель, предпочитающий смертную казнь и другие жестокие наказания более мягким средствам, находящимся в его распоряжении, оскорбляет общественную чуткость и притупляет нравственное чувство у управляемого им народа, подобно тому, как грубый учитель частым применением жестоких наказаний развращает и ожесточает душу ученика; наконец, он, наоборот, ослабляет и делает их негодными.

Законодатель, устанавливающий это наказание, отвергает то спасительное правило, в силу которого самое действенное средство для подавления преступления заключается в том, чтобы воздействовать наказанием на характер различных страстей, породивших эти преступления, и карать их, так сказать, ими самими. Он смешивает все понятия, нарушает все отношения и явно противоречит цели всех уголовных законов.

Вы говорите, что смертная казнь необходима. Если это верно, то почему же многие народы обходились без нее: в силу какой причины эти народы оказывались самыми мудрыми, счастливыми и свободными? Если смертная казнь пригодна для предупреждения крупных преступлений, то последние должны реже всего встречаться у народов, которые признавали и чаще всего применяли ее. Однако мы видим как раз обратное. Взгляните на Японию: нигде смертная казнь и пытки не применяются так часто – и нигде не встречается так много самых ужасных преступлений. Японцы как бы хотят превзойти жестокостью варварские законы, их оскорбляющие и раздражающие. Греческие республики, где наказания были умеренны, где смертная казнь или применялась необыкновенно редко, или была безусловно неизвестна, разве представляют нам картину более частых преступлений и меньших добродетелей, чем те страны, в которых царили кровавые законы? Неужели вы находите, что Рим был опозорен большими злодеяниями в дни его славы, когда закон Порция отменил строгие наказания, внесенные царями и децемвирами, чем при императорах, доводивших ярость до излишеств, достойных их позорной тирании? Разве Россия потрясена с тех пор, как царь, ею управлявший, решил отменить смертную казнь, желая этой гуманной и мудрой мерой искупить преступление неограниченной власти, под игом которой он удерживаем миллионы людей?

Прислушайтесь к голосу справедливости и разума: он громко говорит нам о том, что суждения людей никогда не бывают настолько бесспорны, чтобы общество могло казнить человека, присужденного другими людьми, - людьми, которые легко могли впасть в ошибку и заблуждение. Даже если бы вы придумали самый совершенный судебный порядок и нашли самых беспристрастных и просвещенных судей, все же вы не избегли бы возможности ошибок и несправедливого приговора. Зачем лишать себя средства исправить их? Зачем осуждать себя на невозможность протянуть руку помощи угнетенной невинности? Какое значение имеют эти бесплодные сожаления, эти призрачные искупления, которые вы оказываете тени умершего и его бесчувственному праху? Они являются лишь свидетельством варварского безрассудства ваших уголовных законов. Лишить человека возможности искупить вину раскаянием или делами добра, безжалостно устранить от него всякий возврат к добродетели, к самоуважению, поспешно заставить его сойти в могилу еще, так сказать, запятнанным тем преступлением, которое он только что совершил, есть, по моему мнению, самая ужасная и изощренная жестокость.

Первейшая обязанность законодателя в том, чтобы развивать и охранять общественные нравы, - источник всякой свободы и всякого общественного счастья; когда же для достижения какой-нибудь специальной цели он отклоняется от этой главной и существенной задачи, то совершает самую грубую и пагубную ошибку.

Поэтому законы должны служить народам самыми чистыми образцами справедливости и разумности. Если вместо той мощной строгости и того умеренного спокойствия, которые должны быть их характерной чертой, они выдвигают гнев и месть, если они заставляют проливать потоки человеческой крови, которых могут избежать и которых они не вправе лить, если они выставляют перед глазами народа жестокие зрелища и трупы людей, загубленных муками и пытками, то они извращают в сердцах граждан понятие о справедливости и несправедливости и заставляют прорастать в недрах общества жестокие предрассудки, которые в свою очередь порождают новые. Человек уже не является священным предметом для человека; и получается менее возвышенное понятие об его достоинстве, если общественная власть тешится его жизнью. Мысль об убийстве внушает гораздо меньше ужаса, когда сам закон дает примеры и зрелища этого убийства; отвращение к преступлению уменьшается по мере того, как оно карается другим преступлением. Остерегайтесь смешивать действительность наказаний с излишней их строгостью; одно как раз противоположно другому. Все содействует умеренным законам, все возрастает против жестоких законов.

Наблюдения доказывают, что в свободных странах преступления более редки и уголовные законы более мягки; все понятия находятся в тесной между собой связи. Свободные страны – это те, где права человека уважаются и где, стало быть, законы справедливы. Оскорбление же человечности чрезмерной строгостью служит явным доказательством того, что достоинство человеческое не признается, что гражданского достоинства не существует, что законодатель есть полновластный властелин, распоряжающийся рабами и немилосердно карающий их по произволу свое прихоти. Итак, в заключение я требую отмены смертной казни.

Произнесенная 19 ноября 1863 г. Линкольном на открытии Геттисбергского кладбища речь, несмотря на свою краткость, до сих пор остается эталоном ораторского мастерства.