 |
Рэдрик Шухарт, 23 года, холост, лаборант Хармонтского филиала Международного института внеземных культур
|
|
|
|
А.Н. Стругацкий, Б.Н. Стругацкий
Пикник на обочине
Ты должна сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать.
Р. П.УОРРЕН
* * *
Из интервью, которое специальный корреспондент Хармонтского радио взял у доктора Валентина Пильмана по случаю присуждения последнему Нобелевской премии по физике за 19… год.
— Вероятно, вашим первым серьезным открытием, доктор Пильман, следует считать так называемый радиант Пильмана!
— Полагаю, что нет. Радиант Пильмана — это не первое, не серьезное и, собственно, не открытие. И не совсем мое.
— Вы, вероятно, шутите, доктор. Радиант Пильмана — понятие, известное всякому школьнику.
— Это меня не удивляет. Радиант Пильмана и был открыт впервые именно школьником. К сожалению, я не помню, как его звали. Посмотрите у Стетсона в его «Истории Посещения» — там все это подробно рассказано. Открыл радиант впервые школьник, опубликовал координаты впервые студент, а назвали радиант почему-то моим именем.
— Да, с открытиями происходят иногда удивительные вещи. Не могли бы вы объяснить нашим слушателям, доктор Пильман…
— Послушайте, земляк. Радиант Пильмана — это совсем простая штука. Представьте себе, что вы раскрутили большой глобус и принялись палить в него из револьвера. Дырки на глобусе лягут на некую плавную кривую. Вся суть того, что вы называете моим первым серьезным открытием, заключается в простом факте: все шесть Зон Посещения располагаются на поверхности нашей планеты так, словно кто-то дал по Земле шесть выстрелов из пистолета, расположенного где-то на линии Земля-Денеб. Денеб — это альфа созвездия Лебедя, а точка на небесном своде, из которой, так сказать, стреляли, и называется радиантом Пильмана.
|
|
|
— Благодарю вас, доктор. Дорогие хармонтцы! Наконец-то нам толком объяснили, что такое радиант Пильмана! Кстати, позавчера исполнилось ровно тринадцать лет со дня Посещения. Доктор Пильман, может быть, вы скажете своим землякам несколько слов по этому поводу!
— Что именно их интересует? Имейте в виду, в Хармонте меня тогда не было…
— Тем более интересно узнать, что вы подумали, когда ваш родной город оказался объектом нашествия инопланетной сверхцивилизации…
— Честно говоря, прежде всего я подумал, что это утка. Трудно было себе представить, что в нашем старом маленьком Хармонте может случиться что-нибудь подобное. Гоби, Ньюфаундленд — это еще куда ни шло, но Хармонт!
— Однако в конце концов вам пришлось поверить.
— В конце концов — да.
— И что же?
— Мне вдруг пришло в голову, что Хармонт и остальные пять Зон Посещения… впрочем, виноват, тогда было известно только четыре… что все они ложатся на очень гладкую кривую. Я сосчитал координаты радианта и послал их в «Нэйчур».
— И вас нисколько не взволновала судьба родного города?
— Видите ли, в то время я уже верил в Посещение, но я никак не мог заставить себя поверить паническим корреспонденциям о горящих кварталах, о чудовищах, избирательно пожирающих стариков и детей, и о кровопролитных боях между неуязвимыми пришельцами и в высшей степени уязвимыми, но неизменно доблестными королевскими танковыми частями.
— Вы были правы. Помнится, наш брат информатор тогда много напутал… Однако вернемся к науке. Открытие радианта Пильмана было первым, но, вероятно, не последним вашим вкладом в знания о Посещении!
— Первым и последним!
— Но вы, без сомнения, внимательно следили все это время за ходом международных исследований в Зонах Посещения…
— Да… Время от времени я листаю «Доклады».
— Вы имеете в виду «Доклады Международного института внеземных культур»?
|
|
|
— Да.
— И что же, по вашему мнению, является самым важным открытием за все эти тринадцать лет?
— Сам факт Посещения.
— Простите?
— Сам факт Посещения является наиболее важным открытием не только за истекшие тринадцать лет, но и за все время существования человечества. Не так уж важно, кто были эти пришельцы. Неважно, откуда они прибыли, зачем прибыли, почему так недолго пробыли и куда девались потом. Важно то, что теперь человечество твердо знает: оно не одиноко во Вселенной. Боюсь, что институту (внеземных культур уже никогда больше не повезет сделать более фундаментальное открытие.
— Это страшно интересно, доктор Пильман, но я, собственно, имел в виду открытия технологического порядка. Открытия, которые могла бы использовать наша земная наука и техника. Ведь целый ряд очень видных ученых полагает, что находки в Зонах Посещения способны изменить весь ход нашей истории.
— Н-ну, я не принадлежу к сторонникам этой точки зрения. А что касается конкретных находок, то я не специалист.
— Однако вы уже два года являетесь консультантом Комиссии OOH по проблемам Посещения…
— Да. Но я не имею никакого отношения к изучению внеземных культур. В КОПРОПО я вместе со своими коллегами представляю международную научную общественность, когда заходит речь о контроле за выполнением решения ООН относительно интернационализации Зон Посещения. Грубо говоря, мы следим, чтобы инопланетными чудесами, добытыми в Зонах, распоряжался только Международный институт.
— А разве на эти чудеса посягает еще кто-нибудь?
— Да.
— Вы, вероятно, имеете в виду сталкеров?
— Я не знаю, что это такое.
— Так у нас в Хармонте называют отчаянных парней, которые на свой страх и риск проникают в Зону и тащат оттуда все, что им удается найти. Это настоящая новая профессия.
— Понимаю. Нет, это вне нашей компетенции.
— Еще бы! Этим занимается полиция. Но было бы интересно узнать, что именно входит в вашу компетенцию, доктор Пильман…
— Имеет место постоянная утечка материалов из Зон Посещения в руки безответственных лиц и организаций. Мы занимаемся результатами этой утечки.
— Нельзя ли чуть поконкретней, доктор?
— Давайте лучше поговорим об искусстве. Неужели слушателей не интересует мое мнение о несравненной Гвади Мюллер?
|
|
|
— О, разумеется! Но я хотел бы сначала покончить с наукой. Вас как ученого не тянет самому заняться инопланетными чудесами?
— Как вам сказать… Пожалуй.
— Значит, можно надеяться, что хармонтцы в один прекрасный день увидят своего знаменитого земляка на улицах родного города?
— Не исключено.
Рэдрик Шухарт, 23 года, холост, лаборант Хармонтского филиала Международного института внеземных культур
Накануне стоим это мы в хранилище. Уже вечером — остается только спецовки сбросить и можно пройтись к Эрнесту принять капельку-другую крепкого. Я стою просто так, все дела сделал и уже сигарету наготове держу, а он все возится со своими сейфами: один загрузил и запер, а второй еще только загружает — берет «пустышки» одну за другой, каждую со всех сторон осматривает и осторожненько водворяет на полку. Опять он с ними целый день возился и опять без всякого толку. Я бы на его месте давно плюнул и другим бы чем-нибудь занялся за те же деньги. Хотя, с другой стороны, и его понять можно. «Пустышка» — штука забавная, замысловатая. Я их сколько повидал и перетаскал, а все равно, как увижу — не могу, удивляюсь. Два медных кружка в мою ладонь и миллиметров пять толщиной, а между ними — ничего. То есть совсем ничего, пусто. Можно руку просунуть, можно даже голову, если ты совсем дурак, — пустота и пустота. И при всем при том что-то между ними все-таки есть, сила какая-то, как я понимаю. Чем-то они между собой связаны. Будто взяли стеклянную трубу, заткнули с обоих концов медными крышками, а потом труба куда-то пропала, да так ловко, что вроде бы и не пропадала совсем. Поставишь такую «пустышку» на попа — она тяжелая, сволочь, шесть с половиной кило, между прочим, — поставишь ее на попа, верхний кружок толкнешь — она падает, как, скажем, жестянка с апельсиновым соком, у которой только дно и крышка видны. Повалится, и вроде бы два колеса на одной оси, даже ось вроде бы мерещится, хотя, конечно, никакой оси на самом деле там нет. Обман зрения…
|
|
|
Да, так вот, он с этими «пустышками» второй месяц канителится. У него их четыре штуки; было три, а позавчера четвертую при тащили. Старик Барбридж нашел в Доме Без Крыши, патрули его накрыли, «пустышку» к нам, к Кириллу, а самого в кутузку. А что толку? Хоть их три. хоть четыре, хоть сто — все они одинаковые, и никогда в них никому ничего не понять. Но Кирилл все пытается. Есть у него гипотеза, будто это какие-то ловушки — то ли гидромагнитные, то ли гиромагнитные, то ли просто магнитные — высокая физика, я этого ничего не понимаю. Ну, и в полном соответствии с этой гипотезой подвергает он «пустышки» разным воздействиям. Температурному, например, то есть накаляет их до полного обалдения. В электропечи. Или, скажем, химическому — обливает кислотами, кладет в газ под давлением. Под пресс тоже кладет, ток про пускает. В общем, много воздействий оказывает, но так пока ничего и не добился. Замучился только вконец. Он вообще смешной парень, Кирилл. Я этих ученых знаю, не первый год с ними вкалываю. Когда у них ничего не получается, они нехорошими делаются, грубить начинают, придираться, орут на тебя, как на холуя, так бы и дал по зубам. А Кирилл не такой. Он просто балдеет, глаза делаются, как у больной сучки, даже слезятся, что ему говоришь — не понимает, бродит по лаборатории, мебель роняет и всякую дрянь в рот сует: карандаш под руку попался — карандаш, пластилин попался — пластилин. Сунет и жует. И жалобно так спрашивает: «Почему же — говорит, — обратно пропорционально, Рэд? Не может быть, — говорит, — обратно. Прямо должно быть…»
Так вот. стоим мы с ним в хранилище, смотрю я на него, какой он серый стал, как он истомился, и жалко мне чего-то его стало, сам не знаю чего. И словно меня кто-то за язык дернул.
— Слушай, — говорю, — Кирилл… — А он как раз стоит, «пустышку» перед собой держит, и с таким видом, словно так бы в нее и залез. — Слушай, — говорю, — Кирилл, а если бы у тебя такая же «пустышка» была бы, только полная, а?
— «Пустышка»? — повторяет он и брови сдвигает, как будто я ему бог весть какую сложную гипотезу предложил.
— Ну да, — говорю, — гидромагнитная твоя ловушка, как ее… объект «семьдесят семь бэ». Только с дерьмом каким-то внутри, с синеватым.
Смотрю — начало доходить. Поднял он на меня глаза, прищурился, и появился у него там за слезой какой-то проблеск разума, как он сам любит выражаться.
— Постой, — говорит он. — Полная? Вот такая же штука, только полная?
— Ну да.
— Где?
— Пойдем, — говорю, — покурим.
Он живо сунул «пустышку» в сейф, прихлопнул дверцу, запер на три с половиной оборота, и пошли мы с ним обратно в лабораторию. Честно говоря, я уже жалеть начал, что сболтнул. За пустую «пустышку» Эрнест дает четыреста монет, а за полную и все шестьсот вырвать можно было бы. Но ходу назад мне уже не было, и я ему все рассказал: и какая она, и где лежит, и как к ней лучше всего подобраться. Он сразу же вытащил карту, нашел этот гараж, и по глазам его я вижу, что все он про меня понял, да и чего здесь было не понять?
|
|
|
— Что ж, говорит, — надо идти. Давай прямо завтра утром. В девять я закажу пропуска, а в десять выйдем. Давай?
— Давай, — говорю. — А кто еще пойдет?
— Ты да я…
— Э нет, — говорю. — Это не в бар прогуляться. А если что-нибудь с тобой случится?
Он посмотрел на меня, пощурился, усмехнулся.
— Без свидетеля не пойдешь?
— Зона, — говорю. — Порядок должен быть.
Другой бы на его месте шипеть стал, руками размахивать, расписки давать «прошу, мол, никого не винить». Он не такой. Не первый год работает, порядок в Зоне знает. Двое дело делают, третий смотрит, а когда его потом спросят — расскажет.
— Ну что ж, — говорит Кирилл. — Лично я бы взял Остина, но ты его, наверное, не захочешь. Или ничего?
— Ну нет, — говорю. — Только не Остина. Остина ты в другой раз возьмешь.
Остин — парень неплохой, смелость и трусость у него в нужной пропорции, но уж больно он хвастун. Обязательно раззвонит, что-де ходил в Зону с Кириллом и Рэдриком, махнули прямо к гаражу, взяли, что надо, и сразу обратно. Как на склад сходили. И каждому ясно будет, что заранее знали, за чем идут. А к гаражу, между прочим, с пропуском никто никогда не ходил. Значит, кто-то навел. А уж кто навел — любой сообразит.
— Нет, — говорю. — Остин не годится.
— Ну, хорошо, — говорит Кирилл. — А Тендер? Тендер — это его лаборант. Ничего мужик, спокойный.
— Староват, — говорю я.
— Ничего. Он в Зоне бывал.
— Ладно, — говорю. — Тебе виднее. Тендер так Тендер.
В общем, он остался сидеть над картой, а я пошел прямиком в «Боржч». потому что жрать хотелось невмоготу и в глотке пересохло.
Ладно. Являюсь я утром, как всегда, к девяти, предъявляю пропуск, а в проходной дежурит этот дылда, сержант, которого я в прошлом году отметелил, когда он к Гуте стал приставать по пьяному делу.
— Здорово, — он мне говорит. — Тебя, — говорит, — Рыжий, по всему институту ищут…
Тут я его так вежливо перебиваю:
— Прикуси, — говорю, — язык, сержант. Я за «рыжего» из людей бледных делал.
— Господи, — говорит, — Рыжий! Да тебя же так все зовут.
— Все не все, — говорю, — а язык прикуси. Он плюнул, вернул мне пропуск и докладывает:
— Рэдрик Шухарт, — говорит. — Вас срочно вызывает к себе уполномоченный отдела безопасности капитан Херцог.
— Вот так, — говорю я, — это другое дело. Учись, сержант, в фельдфебели произведут.
А сам думаю: что еще за новости? Какого это хрена я понадобился капитану Херцогу в служебное время? Ладно, прихожу. У него кабинет на третьем этаже, хороший кабинет, просторный. Сам Вилли сидит за своим столом, курит трубку и разводит какую-то писанину на машинке, а в углу копошится какой-то сержантик, новый какой-то, не знаю я его.
— Здравствуйте, — говорю я. — Вызывали?
Вилли смотрит на меня как на пустое место, отодвигает машинку, кладет перед собой папку и начинает ее листать.
— Рэдрик Шухарт? — говорит.
— Он самый, — отвечаю, а самому смешно — сил нет.
— Сколько времени работаете в институте?
— Два года, третий, — говорю.
— Состав семьи?
— Два брата нас, — говорю. — Сиротки. Мал мала меньше. Тогда он поворачивается к тому сержантику и строго ему приказывает:
— Сержант Луммер, — говорит, — отправляйтесь в архив и принесите папку номер сто пятьдесят.
Сержантик козырнул и смылся, а Вилли захлопывает папку и мрачно так спрашивает:
— Опять за старое взялся?
— За какое такое старое? — говорю.
— Сам знаешь, за какое. Опять на тебя материал пришел.
Так, думаю.
— И откуда материал?
Он нахмурился и покачал головой.
— Это тебя не касается, — говорит. — Я тебя по старой дружбе предупреждаю. Болтаешь, наверное, много. А ведь во второй раз попадешься — шестью месяцами не отделаешься. И из института тебя вышибут в два счета и навсегда. Понял?
— Понял, — говорю. — Одного я не понял: какая же это сволочь на меня настучала?
Но он уже опять смотрит на меня оловянными глазами и знай себе листает папку. Сержант, значит, пришел с делом номер сто пятьдесят.
— Хорошо, Шухарт, — говорит капитан Вилли Херцог, по прозвищу Боров. — Это все, что я хотел узнать. Можете идти.
Ну. я пошел в раздевалку, надел спецовку, закурил, а сам все думаю: откуда же это звон идет? Думал-думал, ничего не придумал и решил наплевать. Последний раз я в Зону ночью ходил три месяца назад, уже почти весь хабар сбыл и деньги почти все растратил. С поличным не поймали, а теперь хрен меня возьмешь, я скользкий. Но когда уже по лестнице в лабораторию поднимался, меня вдруг осенило; и только я Кирилла увидел, как сразу ему сказал:
— Что же это ты, — говорю, — треплешься? Не понимаешь, что ли, чем это для меня пахнет?
Он нахмурился и весь напрягся. Сразу видно: ни черта не понимает, о чем речь идет.
— Что случилось? — говорит. — О чем ты?
— Ты кому о гараже говорил?
— О гараже? Никому. А что?
— Да так, ничего, — говорю. — Какие будут распоряжения?
— Пойдем, прикинем маршрут, — говорит он.
— Какой маршрут?
Тут он, конечно, на меня вылупил глаза.
— То есть как — какой? Маршрут по Зоне.
— А что, — говорю, — в Зону сегодня идем разве?
Тут он. видно, что-то сообразил. Взял меня за локоть, отвел к себе в кабинетик, усадил за свой стол, а сам примостился рядом на подоконнике. Закурили. Молчим. Потом он осторожно так спрашивает:
— Что-нибудь случилось. Рэд?
— Нет, — говорю, — ничего не случилось. Вчера в покер двадцать монет продул этому… Дику. Здорово играет, шельма. У меня, понимаешь, на руках «стрит»…
— Подожди, — говорит он. — Ты что, раздумал?
Ну, у меня терпенье лопнуло. Не могу я с ним в такие игрушки играть.
— Да, — говорю, — раздумал. Трепло ты, — говорю. — Звонарь. Я тебе как человеку сказал, а ты раззвонился на весь город, уже до безопасности дошло… — Он на меня рукой замахал, но я все-таки закончил: — Я на таких условиях тебе не работник. Так и запомни, хотя вряд ли я тебе теперь когда-нибудь что-нибудь еще скажу.
Выразил я ему все это и замолчал. Опять у него несчастный вид сделался, и опять у него глаза стали, как у больной суки. Передохнул он этак судорожно, закурил новую сигарету от окурка старой и говорит мне тихо:
— Хочешь верь, Рэд. хочешь не верь, а я никому ни слова не говорил.
— Ну, не говорил — и хорошо.
— Я даже Тендеру еще ничего не говорил. Пропуск на него выписал, а самого даже не спросил, пойдет он или нет.
Я молчу, курю. Как он не понимает, что нельзя мне теперь идти? Опасно. Неважно, кто назвонил. Может быть, даже и не он, хотя если не он, то кто, спрашивается? Никакой сталкер, если он со всем не свихнулся, на пушечный выстрел к Зоне не подойдет, когда знает, что за ним следят. Мне сейчас в самый темный угол залезть надо. Какая, мол, Зона? Я туда, мол, и по пропускам-то не хожу который месяц…
— Слушай, Рэд. — говорит вдруг он. — А может быть, тебя совсем не из-за этого гаража на заметку взяли. Мало что у тебя было раньше!
— Какая мне разница. — говорю.
— Но я же не звонил. Этому ты веришь?
— Верю, — соврал я, чтобы его успокоить.
Но он не успокоился. Соскочил с подоконника, прошелся по своему кабинетику взад-вперед, а сам бормочет расстроенно:
— Нет, брат, не веришь ты мне. А почему, собственно, не веришь? Зря ты мне не веришь.
Он, значит, но кабинетику бегает, а я сижу, дым пускаю и помалкиваю. Жалко мне его, конечно, и обидно, что так по-дурацки получилось. А кто виноват? А сам я и виноват. Кто меня за язык тянул? Поманил дитятю пряником, а пряник-то в заначке, и доставать его нельзя… Тут он перестает бегать, останавливается около меня и, глядя куда-то вбок, неловко спрашивает:
— Слушай, Рэд, спрашивает, — а сколько она может стоить — полная «пустышка»?
Я сначала его не понял, подумал сначала, что он у меня купить хочет, а денег у него, конечно, нет, откуда у него деньги, у иностранного специалиста, да еще русского? А потом меня словно обожгло: что же это он, сука, он что, думает, что я из-за зелененьких эту бодягу развел? Ах ты, думаю, стервец, за кого ты меня принимаешь? А с другой стороны, как ему это не подумать? Ведь что такое сталкер? Сталкер — он сталкер и есть, ему бы только зелененьких побольше, он за зелененькие жизнью торгует. Вчера, значит, удочку забросил, а сегодня приманку вожу, цену набиваю. У меня даже язык отнялся от таких мыслей. А он вдруг ладонью о ладонь хлопнул, руки потер и бодрячком этаким объявляет:
— Ну, что ж, нет так нет. Я тебя понимаю, Рэд, и осуждать не могу. Пойду сам. Авось обойдется, не в первый раз…
Расстелил на подоконнике карту, уперся руками, сгорбился над ней, и вся его бодрость прямо-таки на глазах испарилась. Слышу — бормочет:
— Сто двадцать метров… Даже сто двадцать два… И что там еще в самом гараже… Нет, не возьму я Тендера. Как ты думаешь, Рэд, может, не стоит Тендера брать? Все-таки у него двое детей…
— Одного тебя не выпустят, — говорю я.
— Ничего, выпустят, — бормочет он. — У меня все сержанты знакомые. Не нравятся мне эти грузовики… Тринадцать лет под открытым небом стоят, а как новенькие… В двадцати шагах от них бензовоз — ржавый, как решето… а они — как с конвейера… Ох уж эта Зона!
Поднял он голову от карты и уставился в окно. И я тоже уставился в окно. Стекло в окне толстое, свинцовое, а за стеклом Зона-матушка — вот она, рукой подать, вся как на ладони с двенадцатого этажа. Так вот посмотришь на нее — земля как земля. Солнце на нее как на всю остальную землю светит, и ничего вроде бы на ней не изменилось, все вроде бы как тринадцать лет назад. Отец-покойник посмотрел бы, ничего бы особенного не заметил, разве что спросил бы, чего это завод не дымит, забастовка, что ли? Желтая порода конусами, кауперы на солнышке отсвечивают, рельсы, рельсы, рельсы, на рельсах паровозик с платформами… Индустриальный пейзаж, одним словом. Только людей нет. Ни живых, ни мертвых. Вон и гараж виден: длинная серая кишка, ворота нараспашку, а на асфальтовой площадке машины стоят. Тринадцать лет стоят, и ничего им не делается. Правильно он насчет машин отметил, соображает. Упаси бог между двумя машинами оказаться, их надо стороной обходить… там одна трещина есть в асфальте… если она с тех пор колючкой не заросла… Сто двадцать два метра… Это откуда же он считает? А, наверное, от крайней вешки считает. Правильно, так больше не будет. Все-таки продвигаются ученые… Смотри, до самого отвала дорогу провесили, да как ловко провесили! Вон она, та канавка, где Слизняк гробанулся, всего в двух метрах от ихней дороги… А ведь говорил Барбридж Слизняку, держись от канав подальше, дурак, а то ведь и хоронить нечего будет… Как в воду глядел. Нечего хоронить. С Зоной ведь так: с хабаром вернулся — чудо; живой вернулся — удача; патрульная пуля — везенье; все остальное — судьба. Тут я посмотрел на Кирилла и вижу: он за мной искоса наблюдает. И лицо у него такое, что я в этот момент снова все перерешил. Он бы мог вообще ничего не говорить, но он сказал:
— Младший препаратор Шухарт, — говорит. — Из официальных — подчеркиваю: из официальных источников я получил сведения, что осмотр гаража может принести большую пользу науке. Есть предложение осмотреть гараж. Премиальные гарантирую. — А сам улыбается, как майская роза.
— Из каких же это официальных источников? — спрашиваю я и сам тоже улыбаюсь.
— Это конфиденциальные источники, — отвечает. — Но вам я могу сказать. — Тут он перестал улыбаться и насупился. — Скажем, от доктора Дугласа…
— А, — говорю, — от доктора Дугласа… От какого же это Дугласа?
— От Сэма Дугласа, — говорит он сухо. — На прошлой неделе он погиб в Зоне.
У меня мурашки по коже пошли. Кой черт! Разве о таких вещах перед выходом говорят? Хоть кол им на голове теши, ничего не соображают. Ткнул я окурок в пепельницу и говорю:
— Ладно. Где ваш Тендер? Долго мы его еще ждать будем?
В общем, больше мы на эту тему не говорили. Кирилл позвонил в ППС, заказал «летучую галошу», а я взял карту и посмотрел, что у них там нарисовано. Ничего нарисовано, в порядке. Фотографическим путем сверху и с большим увеличением. Даже рубчики на брошенной покрышке, у ворот гаража видны. Нашему бы брату сталкеру такие карты, а впрочем, черта от них толку, когда ночью задницу звездам показываешь и собственных рук не видишь. А тут и Тендер заявился. Красный, запыхался. Дочка у него заболела, за доктором бегал. Тут мы ему и поднесли подарочек — в Зону идти. Он даже задыхаться забыл, сердяга. «Как так — в Зону? — говорит. — Почему — я?» Однако, услыхав про двойные премиальные и про то, что Рэд Шухарт тоже идет, оправился и задышал снова.
В общем, спустились мы в «будуар», Кирилл смотался за пропусками, предъявили мы их сержанту (этих сержантов в институте больше, чем в дивизии, да все такие дородные, румяные, кровь с молоком, им в Зону ходить не надо), предъявили мы, значит, наши пропуска сержанту, и выдал нам сержант по спецкостюму. Вот это хорошая вещь. Перекрасить бы его из красного в какой-нибудь подходящий цвет — любой сталкер за него пятьсот монет отвалит, глазом не моргнет. Я уж давно поклялся, что изловчусь как-нибудь, сопру один обязательно. На первый взгляд — ничего особенного, костюм такой, вроде водолазного, и шлем как у водолаза, с большим окном впереди. Даже не вроде водолазного, а скорее как у летчика-реактивщика или, скажем, у космонавта. Легкий, удобный, нигде не жмет, не давит, и от жары в нем не потеешь. Но в этом костюмчике и в огонь можно, и газ никакой через него не проходит. Пуля, говорят, и то не пробивает. Конечно, и огонь, и иприт какой-нибудь, и пуля — это все человеческое. В Зоне ничего этого нет, в Зоне не этого надо опасаться. Чего там говорить, в этих спецкостюмах тоже мрут как миленькие… Другое дело, что без костюмов, может быть, и еще больше мерли бы. От «жгучего пуха», например, они на сто процентов спасают. Или от плевков «чертовой капусты». Ладно.
Натянули мы спецкостюмы эти и побрели через весь институтский двор к выходу в Зону. Так здесь у них это заведено — чтобы с все видели: вот, мол, идут герои науки, живот свой на алтарь класть во имя человечества, знания и святого духа, аминь. И точно, во все окна аж до двенадцатого этажа хайла повыставлялись, только что платочками не машут и оркестра нет.
— Шире шаг, — говорю я Тендеру. — И брюхо подбери. Похоронная команда… Меньше себя жалей, больше о деле думай, а благодарное человечество тебя не забудет.
Посмотрел он на меня, и вижу я, что ему не до шуток. Да и то верно, какие уж тут шутки. Но когда в Зону выходишь, то одно из двух: либо плачь, либо шути, а я сроду не плакал. Посмотрел я на Кирилла. Ничего держится, опять что-то бормочет — никак молится?
— Что, — спрашиваю, — молишься? Молись, — говорю, — молись! В Зону дальше, к небу ближе.
— Что? — спрашивает.
— Молись! — кричу. — Погибших в Зоне господь без очереди принимает!
А он вдруг руку поднял и меня по плечу похлопал. Не бойся, мол, со мной, мол, не пропадешь, а если и пропадешь, то умираем, мол, один раз. Нет, он ничего парень. Смешной.
Сдали мы пропуска последнему сержанту — на этот раз, в порядке исключения, это лейтенант оказался, я его знаю, бардачник неуемный, — а «летучая галоша» уже тут как тут, подогнали ее ребята из ППС и поставили у самой проходной. Поднялись мы на «галошу». Кирилл встал за управление и говорит мне:
— Ну, Рэд, командуй.
Я без всякой торопливости приспустил «молнию> на груди, достал из-за пазухи флягу, хлебнул как следует, крышечку завинтил и флягу обратно за пазуху сунул. Не могу без этого. В который раз в Зону иду, а без этого нет, не могу. Они на меня смотрят и ждут.
— Так, — говорю. — Вам не предлагаю, потому что иду с вами впервые и не знаю, как на вас спиртное действует. Порядок у нас будет такой. Все, что я сказал, выполнять мигом и беспрекословно. Если кто замешкается, буду бить кулаком, извиняюсь заранее. Вот, например, я тебе, господин Тендер, прикажу: на руки встань и иди, так вот ты, господин Тендер, должен зад свой толстый задрать и выполнять. А не выполнишь, дочку свою больную, может, и не увидишь больше. Но я уж позабочусь, чтобы ты увидел. Понятно?
— Понятно, — сипит Тендер, сам весь красный, уже потеет и губами шлепает. — Не новичок, — говорит. — Ты, Рэд, главное, приказать не забудь, а уж я на зубах пойду, не то что на руках.
— Вы для меня оба новички. — говорю. — А уж приказать я не забуду, не беспокойся. Кстати, «галошу» ты водить умеешь?
— Умеет, — говорит Кирилл. — Хорошо водит.
— Хорошо так хорошо, — говорю. — Тогда с богом. Опустить забрала! Малый вперед по вешкам, высота пять метров. У двадцать седьмой вешки остановишься.
Кирилл поднял «галошу» на пять метров и дал малый вперед, а я незаметно повернул голову и три раза тихонько дунул через левое плечо. Смотрю — лейтенант в дверях проходной торчит и честь нам, дурак, отдает. Тендер хотел было ему ручкой сделать, но я ему так в бок двинул, что у него сразу все прощания из головы вылетели. Я тебе покажу прощаться, морда твоя толстозадая. Поплыли.
Справа у нас был институт, слева — Чумной квартал, а мы шли от вешки к вешке по самой середине улицы. Ох и давно же но этой улице никто не ходил и не ездил. Асфальт весь потрескался, трещины травой проросли, но это еще наша была трава, человеческая.
А вот на тротуаре по левую руку уже росла черная колючка, и по тому, как она росла, было видно, как четко Зона себя обозначает: заросли черной колючки у самой мостовой будто косой срезало. Нет, пришельцы эти все-таки порядочные ребята были. Нагадили, конечно, но сами же своему дерьму четкую границу обозначили. Ведь даже «жгучий пух», хотя его ветром как попало мотает, на нашу сторону из Зоны ни-ни. Дома в Чумном квартале облупленные, мертвые, но стекла в окнах почти везде целы, грязные только и потому вроде бы слепые. А вот ночью, когда проползаешь, очень хорошо видно, как внутри светится, словно спирт горит, язычками такими голубоватыми. Это «ведьмин студень» из подвалов дышит.
Так вот на квартал посмотришь — квартал как квартал, дома как дома, ремонта, конечно, требуют, а в общем, ничего особенного нет, людей только не видно. А вот в этом доме кирпичном, между прочим, наш учитель арифметики жил, но прозвищу Запятая. Дурак был и неудачник, третья жена у него ушла перед самым Посещением, а у дочки бельмо на глазу было, мы ее, помню, до слез задразнивали. Когда паника началась, он со всеми прочими из этого квартала в одном белье до самого моста бежал, все шесть километров без передышки. Потом долго чумкой болел, вся кожа с него слезла. Да кто в этом квартале жил — почти все переболели, поэтому-то и квартал Чумным называется. Некоторые померли, но в большинстве старики, да и то не все. Я. например, думаю, что они не от чумки померли, а от страху. Странное дело — кто в этом квартале жил, чумкой болел, а вот в следующих трех кварталах люди слепли; так кварталы теперь и называются — Первый Слепой. Второй Слепой… Не до конца слепли, а так, что-то вроде куриной слепоты. Рассказывают, между прочим, что ослепли они будто бы не от вспышки какой-нибудь там, хотя вспышки, говорят, были, а от сильного грома. Загремело, говорят, с такой силой, что сразу ослепли. Доктора им: да не может этого быть, мол, вспомните хорошенько — нет, стоят на своем: сильнейший грохот, от которого они и ослепли. И при этом никто, кроме них, грома не слыхал…
Да, будто здесь ничего и не случилось. Вон киоск стоит стеклянный, целехонек. Детская коляска в воротах, даже белье в ней будто чистое. Вот антенны только подвели: обросли какими-то волосами вроде мочала. Ученые наши на эти антенны все зубы точат — интересно, видите ли, им посмотреть, что это за мочало, нигде такого больше нет, только в Чумном квартале и только на антеннах. В прошлом году догадались: с вертолета якорь спустили на стальном тросе, зацепили одну. Только он потянул — вдруг «пш-ш-ш!» — смотрим: от антенны дым, от якоря дым, и трос уже дымится, да не просто дымится, а с жутким таким шипением, вроде как гремучая змея. Ну, пилот, даром что лейтенант, быстро сообразил, что к чему. Трос выбросил, а сам деру дал. Вон он, этот трос, висит, до земли почти свисает и сам теперь мочалом оброс…
Так потихоньку-полегоньку доплыли мы до конца улицы, до по ворота. Кирилл посмотрел на меня: сворачивать? Я ему махнул: «самый малый». Повернула наша «галоша» и пошла самым малым над последними шагами человеческой земли. Тротуар ближе, ближе, вот уже и тень «галоши» на колючки наехала… Все. Зона. И сразу такой озноб по коже. Каждый раз у меня этот озноб, и я не знаю до сих пор, то ли это Зона так встречает, то ли нервишки у сталкера шалят. Каждый раз думаю: вернусь и спрошу, у других то же самое или нет? — и каждый раз забываю. Ну, ладно, ползем потихоньку над бывшими огородами, двигатель под ногами гудит ровно, спокойно, ему-то ничего, его не тронут. И тут мой Тендер не выдержал. Не успели мы еще до первой вешки дойти, как принялся он болтать. Ну, как обычно новички болтают в Зоне: зубы у него стучат, сердце заходится, себя плохо помнит, и стыдно ему, и удержаться не может. Я думаю, это вроде поноса, от человека не зависит, а льет себе и льет. И чего только они не болтают! То начнет пейзажем восхищаться, то свои соображения по поводу Посещения примется высказывать, а то и вообще к делу не относящееся — вот как Тендер сейчас про новый свой костюм завел и остановиться не может: сколько он заплатил за него, да какая шерсть тонкая, да как ему портной пуговицы менял…
— Замолчи, — говорю.
Он грустно так на меня посмотрел, губами пошевелил — и снова. А огороды уже кончаются, глинистый пустырь пошел, где раньше свалка городская была, и чувствую я — ветерком здесь тянет. Только что никакого ветра не было, а тут вдруг потянуло, пылевые чертики побежали, и вроде бы я что-то слышу.
— Молчи, сволочь. — говорю я Тендеру.
Нет, никак не может остановиться. Ну, тогда извини.
— Стой, — говорю Кириллу.
Он немедленно тормозит. Реакция хорошая, молодец. Тогда я беру Тендера за плечо, поворачиваю его к себе и ладонью с размаху ему по забралу. Треснулся он, бедняга, носом в окошко, глаза закрыл и замолчал. И только он замолчал, как я слышу: тр-ррр… тр-ррр… тр-ррр… Кирилл на меня смотрит, зубы стиснуты, рот оскален. Я рукой ему показываю: стой, мол, стой, ради бога, не шевелись. Но ведь он тоже слышит, и, как у всех новичков, у него сразу позыв: действовать, делать что-нибудь. «Задний ход?» — шепчет. Я ему отчаянно головой мотаю, кулаком перед самым шлемом потряс: нишкни, мол. Эх, мать честная, с этими новичками не знаешь, куда смотреть: то ли в Зону смотреть, то ли на них смотреть. И тут я про все забыл. По-над кучей старого мусора, над битым стеклом и тряпьем разным поползло этакое дрожание, трепет какой-то, ну как горячий воздух над железной крышей в полдень, перевалило через бугор и пошло, пошло, пошло нам наперерез, рядом с вешкой прошло, над самой дорогой задержалось, постояло с полсекунды — или это мне показалось так? — и утянулось в поле, за кусты, за гнилые заборы, туда, к кладбищу старых машин.
Мать их, ученых, в чертову душу, надо же, сообразили, где дорогу провесили: по выемке! Но и я тоже хорош — как же не сообразил, когда на карту смотрел?
— Давай малый вперед. — говорю Кириллу.
— А что это было?
— А хрен его знает. Было и нету, и слава богу. И заткнись, пожалуйста. Ты сейчас не человек, понял? Ты сейчас машина, рычаг мой…
Сказал и спохватился, что меня, похоже, тоже словесный понос одолевать начинает.
— Все, — говорю. — Ни слова больше.
Хлебнуть бы сейчас. Достать из-за пазухи родимую, свинтить колпачок не торопясь, по горлышко на нижние зубы положить и голову задрать, чтобы полилось, в самую глотку полилось, продрало бы, слезу выточило… а потом флягу покачать и еще раз приложиться. Дерьмо эти скафандры, вот что я вам скажу. Вез скафандра я, ей-богу, столько прожил и еще столько же проживу, а без хорошего глотка в такой вот момент… Ну да ладно.
Ветерок вроде бы упал, и ничего дурного вокруг не слышно, только двигатель гудит, ровно так, спокойно. Вокруг солнце, вокруг жара, над гаражом марево, все вроде бы нормально, вешки одна за другой мимо проплывают. Тендер молчит, Кирилл молчит — шлифуются новички. Ничего, ребята, в Зоне тоже дышать можно, если умеючи. А вот и двадцать седьмая вешка — железный шест и красный круг на нем с номером двадцать семь. Кирилл на меня посмотрел, я ему кивнул, и наша «галоша» остановилась.
Цветочки кончились, теперь начинаются ягодки. Теперь самое главное для нас полнейшее спокойствие. Торопиться некуда, видимость хорошая, ветра нет, все как на ладони. Вон канава проходит, где Слизняк гробанулся — пестрое там что-то виднеется, может, тряпье его. Паршивый был парень, упокой господи его душу, жадный, глупый, грязный, а вообще-то Зона не спрашивает, плохой ты или хороший, и спасибо тебе. Слизняк, дурак ты был, а умным людям показал, куда ступать нельзя… Так. Конечно, лучше всего добраться бы нам теперь до асфальта. Асфальт ровный, на нем все виднее, и трещина эта там знакомая. Только не нравятся мне эти бугорочки. Если по прямой к асфальту идти, как раз между ними проходить придется. Ишь. стоят, будто ухмыляются, ожидают. Нет, промежду вами я не пойду. Вторая заповедь сталкера: справа или слева должно быть все чисто на сто шагов. А вот через левый бугорочек перевалить можно… правда, не знаю я, что там за ним. На карте как будто ничего н<
|
|
|
