 |
Первый стихотворный опыт Блока
|
|
|
|
Оглядываясь на окружающее его общество, он видит все расширяющиеся круги смятения и тревоги. «Каждый день мы видим своими очами, слышим своими ушами многообразные примеры умственного и нравственного упадка… Более слабые пищат жалобно, как мухи, попавшие в паутину, более сильные клеймят презрением современников и указывают на лучшее будущее, более отчаянные каются публично, как бы становясь на колени среди площади, каются в том, что и они сами заражены противоречьями, которым нет исхода, что они не знают, чему сказать «да», а чему «нет», что это и вообще невозможно при современной неразберихе, что они потеряли критерии добра и зла».
И тогда являются стихи, где сказываются, как поэтические формулы, итоги бессонных ночей, тягостных раздумий, переплетенных с отчаяньем и надеждой:
Да. Так диктует вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
Туда, туда, смиренней, ниже, -
Оттуда зримей мир иной…
Ты видел ли детей в Париже,
Иль нищих на мосту зимой?
На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Все не смела в твоей отчизне, -
Дай гневу правому созреть,
Приготовляй к работе руки…
Не можешь - дай тоске и скуке
В тебе копиться и гореть…
А вот стихотворение, в котором явственно проглядывает родство раннего Блока с современной ему живописью:
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу…
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
…Падет туманная завеса.
Жених сойдет из алтаря.
И от вершин зубчатых леса
Забрезжит брачная заря.
Все настроение стихотворения - напряженно-экзальтированное, предвкушающее чудо - близко картинам Нестерова, которыми увлекаются Соловьевы, и родные Блока, и он сам. Поэт писал впоследствии о «предвесеннем, чистом и благоуханном воздухе нестеровских картин». Любопытно, что Андрею Белому Блок представлялся по стихам, до личного знакомства, с «болезненным, бледно-белым» лицом - под стать мальчику с нестеровского холста «Видение отроку Варфоломею».
|
|
|
«…Молитва, экстаз; - немного сумасшествия; - что-то прекрасное, безмолвное, немое, говорящее только местами; - какая-то всемирная (или предмирная?) Офелия, как бы овладевшая стихиями природы и согнувшая по-своему деревья, расположившая по-своему пейзажи, давшая им свои краски и выражение, меланхолию, слезы, беззвучные крики», - передает свое впечатление от религиозных нестеровских сюжетов современник. Вероятно, юный Блок охотно подписался бы под этой характеристикой. И в его собственных стихах царит та же Офелия, принимающая все более божественные, неземные черты.
«Реальный образ любимой девушки, - пишет один из внимательнейших исследователей творчества Блока, Крук И.Т., - сливается в его воображении с заимствованным у Вл. Соловьева представлением о некоем божественном начале, воплощенном в понятиях «Мировая Душа» или «Вечная Женственность» и призванном внести в материальный мир стихию духовного обновления человечества».
Но полностью воспроизвести в стихах чистый и благоуханный воздух нестеровских картин поэт уже не может. В воздухе, которым он дышит, ощущается тревога, предчувствие грозного и неминуемого.
«… - Я замечаю, - говорит один из героев предсмертной книги Вл. Соловьева «Три разговора» (1900), - что ни в какой сезон и ни в какой местности нет уж теперь больше тех ярких, а то и совсем прозрачных дней, какие бывали прежде во всех климатах. Ведь вот сегодня: ни одного облачка, от моря довольно далеко, а все как будто чем-то подернуто, тонким чем-то, неуловимым…
|
|
|
А я вот, - отвечает собеседница, - с прошлого года стала тоже замечать, и не только в воздухе, но и в душе: и здесь нет «полной ясности», как вы говорите. Все какая-то тревога и как будто предчувствие какое-то зловещее…».
И московские последователи философа и Блок с матерью искали вокруг таинственные «знаки», которые подтверждали бы и объясняли бы их смутное духовное томление. Андрей Белый внимательно наблюдал изменения в оттенках заката, вызванные пепельной пылью после землетрясения на острове Мартиника. А юный Сергей Соловьев писал летом 1901 года: «Одно время у нас все было покрыто дымом, белым и густым. Папа сказал даже, а что, если в этом дыме вдруг поползет громадный змей… в народе говорят, что пожары - это огненный змей, который кольцом облегает Москву».
Именно в это время, в августе 1901 года, в Дедове у Соловьевых гостит Блок, читает сочинения недавно умершего философа, размышляет вслух о том, что новая эра уже началась, старый мир рушится.
В июне 1901 года Блок пишет стихотворение:
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо -
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
И молча жду, - тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты,
И дерзкое возбудишь подозренье,
Сменив в конце привычные черты.
О, как паду - и горестно и низко,
Не одолев смертельныя мечты!
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты.
«Тревожная, драматическая «история любви» перестала быть частным случаем, в нее проникло «общее», «мировое», «космическое», она стала одним из проявлений надвигающейся, вот-вот готовой разразиться катастрофы, вселенского, апокалипсического катаклизма».
При этом Блок сохраняет высокомерное и довольно близорукое отношение к «тревоге напрасной» современных политических событий.
В 1900 году он принес к старинному знакомому семьи Бекетовых В.П. Острогорскому, редактору журнала «Мир божий», стихи, внушенные картинами Виктора Васнецова, где изображались вещие птицы древних русских поверий - Гамаюн, Сирин и Алконост. «Пробежав стихи, - вспоминает Блок, - он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!» - и выпроводил меня со свирепым добродушием». Этот случай сам поэт назвал «анекдотом», случившимся с ним «от полного незнания и неумения сообщаться с миром». Однако, перечитывая эти стихи, в них улавливаешь ту тревожную ноту предчувствия грядущих катастроф, которая составляет характернейшую черту всего творчества поэта. Вот его «Гамаюн, птица вещая»:
|
|
|
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!
Другое дело, что Блок тогда совсем не различал или недооценивал конкретные, земные, воплощения тяготившей его тревоги. Многие «токи» времени доходили до него не прямо, а опосредствованно. «Я ведь от книги, от стихов, от музыки больше и страдаю и волнуюсь, чем от жизни», - признавалась как-то его мать. Сходные черты были и у ее сына, особенно в молодости.
Юный Блок противопоставляет «текущей» политической жизни иные, грядущие, апокалипсические явления и катастрофы:
Зарево белое, желтое, красное,
Крики и звон вдалеке,
Ты не обманешь, тревога напрасная,
Вижу огни на реке.
Заревом ярким и поздними криками
Ты не разрушишь мечты.
Смотрится призрак очами великими
Из-за людской суеты.
Любопытно сопоставить с этим стихотворением письмо Блока к тетке, С.А. Кублицкой-Пиоттух, написанное в том же ноябре 1901 года: «У нас в университете происходят очень важные и многим интересные события… Определились партии - радикальная, оппозиционная; а я со многими другими принадлежу к партии «охранителей», деятельность которой, надеюсь, будет заключаться в охранении даже не существующих порядков, а просто учебных занятий…».
Далее в письме говорится также о «постоянном и часто (по-моему) возмутительном упорстве» радикально настроенных студентов.
Однако все эти «неверные дневные тени», «тревоги напрасные», будь то брожение в университете или в деревнях возле Шахматова, в известной мере опосредствованно влияли на строй души поэта. Видения апокалипсических событий порой причудливо смешаны в его стихах с картинами бунта («Всё ли спокойно в народе?», «Старуха гадала у входа…»).
|
|
|
Люди внимают гаданью, желая «знать - что теперь?», прислушиваются к «какому-то болтуну», не замечая тревожных признаков грядущей катастрофы:
…поздно узнавшие чары,
Увидавшие страшный лик,
Задыхались в дыму пожара,
Испуская пронзительный крик.
На обломках рухнувших зданий
Извивался красный червяк.
На брошенном месте гаданий
Кто-то встал - и развеял флаг.
«Чары», «страшный лик» - это от Апокалипсиса, но «красный червяк» пожара и развеянный кем-то незримым флаг как будто переносят нас на пятнадцать лет вперед, к финалу будущей поэмы Блока «Двенадцать», где фантасмагорически сочетаются «мировой пожар» революции и вновь явившийся на землю Христос.
Парадоксально, но можно сказать, что здесь «из-за людской суеты» окружавших Блока философствующих любомудров и мистиков «смотрится… очами великими» грозный призрак революции. Так в благовест вдруг врываются ноты тревоги.
И в своей собственной душе поэт не чувствует гармонии. «Приступы отчаянья и иронии», которые, по признанию Блока, начались у него уже в пятнадцать лет, подчас обесценивают в глазах поэта все, на что он надеется:
Люблю высокие соборы,
Душой смиряясь, посещать,
Всходить на сумрачные хоры,
В толпе поющих исчезать.
Боюсь души моей двуликой
И осторожно хороню
Свой образ дьявольский и дикий
В сию священную броню.
В своей молитве суеверной
Ищу защиты у Христа,
Но из-под маски лицемерной
Смеются лживые уста.
Порой он надеется найти спасенье от этой «двуликости» в любви. «…Раскроется круг, и будет мгновенье, - пишет он Л.Д. Менделеевой 25 декабря 1902 года, - когда Ты, просиявшая, сомкнешь его уже за мной, и мы останемся в нем вместе, и он уже не разомкнётся для того, чтобы выпустить меня, или впустить третьего, черного, бегущего по следам, старающегося сбить с дороги, кричащего всеми голосами двойника-подражателя».
Но и в любви часто таится для Блока нечто неведомое, грозное. Его, как признается он Сергею Соловьеву, «затягивает и пугает реально» Врубель с его напряженным, обостренным и противоречивым мироощущением. «Демон был поставлен на выставку, - рассказывает современник о знаменитой картине художника, - но Врубель все еще не мог оторваться от его переписывания. Несмотря на открытие выставки, он приходил ранним утром и переписывал картину. При частых моих посещениях я каждый раз видел в Демоне перемену… Были моменты, когда по лицу его катились слезы. Затем он снова ожесточался».
|
|
|
Тут не просто жажда совершенства. Тут метания от одной трактовки образа к другой, в чем-то родственные блоковским трагическим прозрениям о колеблющемся, склонном к невероятным, драматическим метаморфозам облике любви, мира, самого себя.
«Российской Венерой» назвал как-то поэт героиню «Стихов о Прекрасной Даме»:
Бесстрастна в чистоте, нерадостна без меры,
В чертах лица - спокойная мечта.
…И странен блеск ее глубоких глаз…
Припомним знаменитую картину Сандро Боттичелли «Рождение Венеры» - возникшая из пены, она плывет в раковине к земле.
Итак, Прекрасная Дама, в духе теорий Вл. Соловьева, должна быть избавительницей от хаоса, носительницей гармонии, всепримиряющего синтеза. А в стихах юного Блока она на деле часто лишается этого нимба и воспринимается порой как символ самой жизни со всем ее богатством и со всеми драматическими противоречиями.
|
|
|
