между Союзом Советских Социалистических Республик и Польской Республикой

О. Н. Кен

Москва и пакт о ненападении с Польшей

(1930-1932 гг.)

 

 

 

Оглавление

Предисловие

 

Часть 1. Предыстория

1. Проблема договора о ненападении в советско-польских отношениях 20-х гг.

2. "Советское предложение" 1930 г.

3. Сталин и дилеммы советской политики на рубеже20-30-х гг.

4. Пилсудский и пересмотр польской политики.

 

Часть 2. Переговоры 1931-1932 гг.

1. Польская инициатива (август 1931 г.)

2. Сталин, Политбюро и Наркоминдел (сентябрь 1931 г.)

3. Переговоры с Польшей о пакте ненападения (октябрь 1931 - январь 1932 г.)

4. Германские протесты и предостережения (ноябрь 1931 -- январь 1932 г.)

5. От парафирования договора к его ратификации (январь -- ноябрь 1932 г.)

 

Вместо заключения

 

Указатель имен

Список сокращений

 

Приложение. Договор о ненападении между Союзом Советских Социалистических Республик и Польской Республикой

 

Streszczenie

 

 

Предисловие

 

По прошествии все новых десятилетий после завершения второй мировой войны отчетливее вырисовывается ее роль как основы современного мироустройства. Политическое, идейное и нравственное противостояние, достигшее своего высшего и всеобщего напряжения в конце 30-х--середине 40-х годов XX века придало современной цивилизации те формы, в рамках которых только и смогло совершаться ее последующее развитие. Победа в войне придала силы и советской системе, снабдила ее преемников пропуском в третье тысячелетие. Наследие победы над национал-социализмом остается спорной территорией, а интепретация событий, приведших к войне, -- частью сегодняшнего общественного сознания (по меньшей мере, в России и странах Восточной Европы). Исторические идеологемы и взлелеянные мифы медленно уступают власть над умами. Нередко они принимают вид широкого научного обобщения, непредвзятого исследования ("восстановление исторической правды", заполнение "белых пятен"), обрастают рациональной аргументацией и архивными ссылками.

Замысел небольшой работы, предлагаемой вниманию читателя, был иным. Возможность ознакомления с обширной документацией, прежде всего из фондов ЦК ВКП(б) и Наркомата иностранных дел СССР, об отношениях Советского Союза и Польши в связи с заключением договора о взаимном ненападении побуждает вернуться к этой полузабытой проблематике. За последние четверть века историки обращались к ней лишь мимоходом[1]. Договор о ненападении с Польшей обычно оценивается либо как успех миролюбивой, избегающей всяких конфликтов политики Москвы, либо как тактический маневр в осуществлении ею долгосрочных целей имперского господства. Непосредственные причины заключения советско-польского пакта усматриваются прежде всего в общем желании СССР укрепить свое положение в Европе, чтобы сосредоточиться на противодействии Японии (которая в конце 1931 г. начала овладение Северным Китаем). Во всяком случае, поведение Москвы vis-à-vis Польши признается функцией отношений СССР с великими державами, отражением "большой дипломатии", а не его коренных политических потребностей.

Новые документальные материалы рисуют неизмеримо более сложную картину[2]. Они не только позволяют реконструировать некоторые остававшиеся неясными эпизоды двусторонних политических отношений тех лет, но и пересмотреть устоявшиеся представления о причинах и мотивах советского (и, отчасти, польского) руководства, приведших к заключению пакта о ненападении и конвенции о согласительной процедуре. В этом контексте политика Польши предстает одним из ключевых факторов международного положения Советского Союза (который в тот период являлся по преимуществу региональной, а не мировой державой), что подтверждается заинтересованностью Москвы в достижении политического компромисса, нашедшего выражение в договорах 1932 г. Вместе с этим становится неизбежной и попытка определить историческое место договора о ненападении во взаимоотношениях двух стран, его роль в советской политике предвоенного десятилетия.

Другой аспект предлагаемой работы обращен к процессам принятия решений и их реализации в дипломатической деятельности -- проблематике, которая разрабатывается в политологических исследованиях. Сравнительный анализ того, как складывались и осуществлялись внешнеполитические установки в Кремле и на Кузнецком мосту, в Бельведере и на Вежбовой, дает немало оснований усомниться в институциональной эффективности обоих, столь несхожих между собой, авторитарных режимов, один из которых достиг своей зрелости, а другой находился в стадии становления. Неожиданно важной оказывалась поэтому роль "исполнителей", их личные взгляды и неформальные связи, переплетение внешних обстоятельств с внутренними.

Отдавая эту работу на суд читателя, трудно не пожелать, чтобы изложенные в ней материалы и суждения не только помогли созданию достоверного образа взаимоотношений СССР и Польши, советской внешней политики в целом, но и оказались - прямо или косвенно -- полезны для более ясного, сдержанного и прозрачного, осмысления некоторых сегодняшних коллизий и перспектив их преодоления.

 

 

* * *

 

Принимая на себя ответственность за корректность использования предоставленных ему документов и их интерпретацию, автор не может не выразить искренней признательности руководству и сотрудникам поименованных в книге архивов Москвы, Варшавы, Лондона и Вашингтона, а также Фонду Джона Д. и Катерин Т. Макартуров, поддержка которого позволила осуществить широкий поиск архивных свидетельств. Публикация этой работы оказалась возможной благодаря лестному вниманию к ней со стороны Генерального консульства Польской Республики в Санкт-Петербурге, в особенности консула по делам культуры доктора Иеронима Грали.

 

 

Часть 1. Предыстория

 

1. Проблема договора о ненападении в советско-польских отношениях 20-х гг.

 

Двусторонние договоры о взаимном ненападении явились сравнительно новым инструментом международных отношений, позволяющим восполнить пробелы системы коллективной безопасности под эгидой Лиги Наций. Государствам, поставивших себя в положение изгоев, договоры о ненападении позволяли достичь краткосрочных политических целей, будь то укрепление своей безопасности или разделение потенциальных противников (одни из которых предлагались обязательства ненападения, другим нет). Неудивительно, что вслед за Советским Союзом (в 1925-1937 гг. заключившим соглашения о ненападении со всеми соседними странами, за исключением Румынии и Японии) этот инструмент широко использовала гитлеровская Германия в своих усилиях по разрушению послевоенного европейского порядка^[3].

В 20-е гг., однако, договоры о ненападении рассматривались странами Западной и Восточной Европы в качестве важнейшего средства вовлечения большевистской России, отвергавшей основы Версальского мирного урегулирования, в систему международных обязательств. Первоначально советская дипломатия соглашалась предоставить западным соседям политические гарантии ненападения лишь при условии пересмотра установленных де-факто границ (Генуэзская конференция, апрель-май 1922 г.) или сокращения ими своих вооруженных сил (Московская конференция, декабрь 1922 г.)^[4]. В ином случае особый международно-правовый акт о ненападении между СССР и Польшей рассматривался как ненужное излишество, поскольку основы их сосуществования ранее получили закрепление в Мирном договоре 1921 г.^[5] К середине 20-х гг. под влиянием стабилизации положения в Центрально-Восточной Европе Москве пришлось расстаться как с надеждами на новый революционный подъем, так и с планами "генерального соглашения" с Польшей, включающего "исправление границ между СССР и Польшей" и разграничение сфер влияния в Прибалтике^[6]. Наконец, оказавшись перед перспективой реинтеграции Германии в сообщество западных держав путем заключения с ними Рейнского гарантийного пакта, советские руководители были вынуждены взять курс на достижение modus vivendi c Польской Республикой. При этом "создание блока из Прибалтийских государств, Польши и Румынии" рассматривалось как таившее в себе "непосредственную угрозу опасности СССР"^[7]. Поэтому, склоняясь к необходимости заключить с Польшей собственный гарантийный пакт (о взаимном ненападении и соблюдении нейтралитета в случае войны с третьим государством), советское руководство одновременно отвергало предложение МИД Польши о многостороннем договоре СССР со всеми его западными соседями.

В сентябре 1925 г. на переговорах в Варшаве нарком Г.В. Чичерин официально предложил начать переговоры о двустороннем пакте ненападения. Уже на предварительной стадии переговоров в первой половине 1926 г. выявилось намерение польского правительства придать советскому предложению более широкий и позитивный характер, использовать его для стабилизации положения в Восточной Европе и одновременно для укрепления позиций Польши в регионе. Оно потребовало заменить положение предполагаемого пакта об абсолютном нейтралитете договаривающихся сторон условным нейтралитетом, что означало бы прекращение обязательств ненападения в случае нападения одной из них на третье государство. "Учитывая напряженное положение, создавшееся в связи с приходом к власти Пилсудского", летом 1926 г. советское руководство согласилось на это условие, рассчитывая что намечавшийся визит в Москву нового министра иностранных дел Польши А. Залеского будет использован "для подписания договора с Польшей о ненападении»[8]. Варшава, однако, заявила о желательности "до начала переговоров о пакте выяснить точки зрения обеих сторон по важнейшим вопросам", что поручалось новому посланнику РП в СССР Станиславу Патеку. В ходе бесед и переговоров Патека с руководителями НКИД на протяжении весны–осени 1927 г. выявилось главное непреодолимое разногласие: Польша исключала возможность если не заключения пакта с СССР, то его вступления в силу до подписания Советами аналогичных пактов с лимитрофами (Латвией, Эстонией, Финляндией). Дополнительные осложнения были вызваны отказом Москвы от упоминания в тексте договора обязательств Польши как члена Лиги Наций и советским требованием включить в договор статью о неучастии в группировках, враждебных другой стороне. При этом на переговорах 1927 г. наметился компромисс относительно условий согласительной процедуры для разрешения споров между сторонами (СССР отказывался от применения норм международного арбитража). По оценке НКИД, "беседа тов. Чичерина с Патеком от 22 сентября 1927 г. фактически закончила наши переговоры с Польшей о гарантийном пакте"[9] (формально они были прерваны в январе 1928 г.).

Новая возможность достичь политической нормализации в двусторонних отношениях появилась в конце 1928 г., когда Советский Союз предложил Польше и Литве подписать протокол о немедленном введении в силу пакта Бриана-Келлога об отказе от войны как орудии национальной политики. Отказ литовского правительства от советского предложения и умелое маневрирование польской дипломатии в январе 1929 г. поставили Москву перед выбором: либо согласиться с принципом "круглого стола" всех европейских соседей, либо признать неудачу своей инициативы. Подписание Московского протокола 9 февраля 1929 г. явилось, по выражению Патека, "очень успешным для Польши днем": "ZSSR uległ nam zasadniczo dopuszczając do podpisania Protokołu przy okrąglym stole z Rumunją i Bałtami"[10]. Укоренению в советской политике новых подходов, вытекавших из согласия СССР на многосторонний региональный акт, препятствовали неутешительные для нее ближайшие международные последствия Московского протокола, и в апреле 1929 г. советские руководители вступили на путь искусственного обострения отношений с Польшей[11]. "Военная тревога", достигшая кульминации в марте 1930 г., побудила Москву всерьез задуматься о возобновлении переговоров с поляками о пакте ненападения. В конечном счете Советы ограничились половинчатыми заявлениями о желании укреплять добрососедские отношения с Польшей, и в апреле 1930 г., под влиянием некоторой стабилизации внутреннего и международного положения СССР, идея советско-польского гарантийного договора вновь отошла на задний план[12].

Нежелание Москвы взять на себя почин возобновления с Польшей переговоров о ненападении основывалось на целом ряде обстоятельств. Во-первых, советская дипломатия отдавала себе отчет в том, что инициирование ею новых переговоров предоставляло полякам возможность реализовать выдвинутые ими в 1926-1927 гг. условия заключения гарантийного пакта (тем более, что с главным из них – принципом "круглого стола" – Москва уже была вынуждена фактически согласиться в 1929 г.). Во-вторых, в стратегическом партнерстве СССР и Германии в начале 1930 г. обнаружилась глубокая трещина. Хотя кризис Рапалло к лету 1930 г. был временно преодолен, в обеих странах понимали, что серьезной основой для их политического сотрудничества могло являться лишь совместное продолжение антипольского курса. В-третьих, с весны 1930 г. в правящих кругах СССР появились надежды на то, что развитие экономического кризиса и связанных с ним социальных и национальных конфликтов вызовет дезинтеграцию "режима полковников" и предоставит Москве чрезвычайные выгоды для проведения решительной политики в отношении Польши. Наконец, покушение на взрыв здания советской миссии в конце апреля 1930 г. создало обстановку дипломатических трений вокруг проводимого польскими властями расследования. Единственной, пожалуй, областью советско-польских отношений, к развитию которых с лета 1930 г. Москва проявляла явный интерес, являлось обеспечение поставок в СССР черных металлов и каменного угля, что требовало и расширения советского экспорта в Польшу.

В дело, однако, вмешались новые обстоятельства, приведшие к фактическому возобновлению в конце 1930 г. переговоров о пакте ненападения – в Варшаве начал свою деятельность новый советский посланник.

 

2. «Советское предложение» 1930 г.

В январе 1930 г. в Варшаву прибыл новый полномочный представитель СССР – 45-летний Владимир Александрович Антонов-Овсеенко. Его революционной биографии могли бы позавидовать многие пилсудчики: военная служба и неутомимая конспирация, перестрелки с полицией, аресты и побеги из тюрем, смертный приговор. В октябре 1917 г. он руководил взятием Зимнего дворца, в гражданской войне командовал армиями и Украинским фронтом (1919). В начале 1924 г., после публичного обещания призвать к ответу "зарвавшихся партийных вождей", начальник Политуправления Красной Армии Антонов-Овсеенко был отправлен ими на дипломатическую работу – полпредом в Чехословакии (1924-1927) и Литве (1928-1929).

"Следует беспристрастно признать, что Антонов-Овсеенко является глубоко идейной личностью и, пожалуй, одним из последних «романтиков революции»», – свидетельствовал Ян Берсон,[13]. Посвященность борьбе с царизмом сочеталась у него с импонирующим пилсудчикам почти безразличным отношением к программным вопросам социальной революции: Антонов-Овсеенко начинал как эсер[14] и, побывав едва ли не во всех социал-демократических группировках, лишь в середине 1917 г. примкнул к большевикам. Основатель Варшавского военного комитета РСДРП, он, как вспоминал Б. Медзиньский, проходя мимо памятника Мицкевичу, демонстративно салютовал ему офицерской саблей[15]. В Польше помнили и его усилия поднять восстание гарнизона Новой Александрии. При вручении посланником верительных грамот главе государства 30 января 1930 г. они "говорили по-польски о прежней Варшаве, прежнем Дашинском, о вооруженной демонстрации на Гжибовской площади и т. д."[16]. Неудивительно, что последний президент Второй Республики (тогда – молодой заместитель начальника Восточного отдела МИД) c удовольствием констатировал: Антонов-Овсеенко "всегда был и является исключительно дружественным в отношении Польши"[17].

Вряд ли могут быть сомнения, что принимая решение о назначении нового полпреда в Польше, Политбюро ЦК ВКП(б) рассчитывало, что репутация, старые связи и личные качества Антонова-Овсеенко помогут смягчить внешний эффект от внутренних и внешних потрясений, которые обещала вызвать начатая Кремлем "революция сверху"[18]. Однако благодаря тем самым чертам Антонова-Овсеенко, которые привлекли внимание к его кандидатуре, Наркомат по иностранным делам получил в его лице не только исполнителя, но и непростого партнера в определении советской политики в отношении Польши.

"Правильно!" – восклицал член Коллегии НКИД Борис Стомоняков (в чьем ведении находились отношения СССР с западными соседними государствами), читая в начале апреля 1930 г. рассуждения полпреда о том, что "всякое правительство пилсудчиков есть правительство подготовки войны с СССР" и кабинет В.Славека благодаря обострению внутриполитической обстановки в Польше и "в связи с известным международным положением может явиться правительством превентивной войны против СССР"[19]. Антонов-Овсеенко, однако, быстро осваивался в варшавских кругах, общаясь не только с разжигавшими его подозрительность национал-демократами, но и с видными пилсудчиками (Славеком, Матушевским, Свитальским, Голувко). Уже через месяц, оценивая ситуацию после покушения на варшавское полпредство, он утверждал: "Правительство Славека как таковое не заинтересовано в данное время в обострении отношений с нами"[20]. В конце мая Антонов-Овсеенко представил НКИД два письма-доклада о польской политике. Сужение социальной базы режима санации не означает ослабления правительства, утверждал он, "сеймовая оппозиция дезориентирована и дезорганизована", тем более нет в стране и революционной ситуации. Правительство Славека, прогнозировал полпред, "будет весьма склонно к миролюбивым жестам" и "не прочь вести с нами переговоры о пакте [ненападения] и торговом договоре", хотя и не желает проявлять в этом деле инициативы. Внутренняя борьба в лагере пилсудчиков не позволяет польской дипломатии подать СССР ясный сигнал. Поэтому «я считал и считаю вполне возможным взятие нами дипломатического почина в отношении этих переговоров, – заключал свое обращение Антонов-Овсеенко. – Иное наше отношение будет лишь укреплять позиции крайне авантюрного крыла “полковников”»[21].

В конце мая Коллегия Наркоминдела отклонила предложения Антонова-Овсеенко. В ответных письмах в Варшаву член Коллегии НКИД на правах старого товарища (именно Стомоняков – бывший соученик Антонова-Овсеенко по Воронежскому кадетскому корпусу – убедил его примкнуть к социал-демократам) преподал полпреду урок марксизма: "Нельзя... преувеличивать значения заявлений Вержбицкого и Квятковского. Необходимо иметь в виду экономические корни агрессивности крупного польского промышленного и финансового капитала. Федералистическая концепция Пилсудского, несомненно, отвечает интересам крупного польского капитала"[22]. Полпред упорствовал: "Информация о рабочем движении и о положении в компартии, даваемая нашей печатью, страдает колоссальным преувеличением", "правительство полковников внутренне консолидировалось". Советскому Союзу и впредь предстоит иметь дело с Пилсудским, убеждал он Москву, и ей не следует делать ставку на эндеков, которые "по существу стоят на фашистской платформе", выступая за усиление центральной власти и уменьшение прав Сейма[23]. Позиция Москвы оставалась неизменной, и Антонову-Овсеенко приходилось ждать импульса со стороны польских контрагентов.

Эти ожидания были отчасти вознаграждены, когда 7 августа он нанес А.Залескому прощальный визит перед отъездом в отпуск. "Уже провожая меня, – говорилось в записи полпреда, – З[алески] вдруг заявил: По своему возвращению из Женевы, т.е. в начале октября, я займусь радикально нашими отношениями с Вами (sic). И притом не только экономическими, но и политическими. Надо покончить с тем положением, при котором нас могут рассматривать как орудие враждебных Вам (sic) замыслов". Я ответил: "В добрый час! Мы указали путь к этому""[24]. Таким образом, Антонов-Овсеенко дал понять, что Москва заинтересована в открытии переговоров о гарантийном договоре, и тем самым вступил на путь неповиновения Наркоминделу.

После возобновления дипломатического сезона в октябре 1930 г. польская дипломатия взяла на себя инициативу в постановке вопроса о заключении согласительной конвенции между СССР и Польшей. Выдвижение на первый план этого вопроса объяснялось тем, что участие обоих государств в пакте Келлога и Московском протоколе 1929 г. означало принятие ими общих обязательств неприменения военной силы в отношении друг друга. С другой стороны, содержание такого, по своему существу чисто двустороннего, политического соглашения как согласительная конвенция исключало из рассмотрения самые трудные вопросы, возникшие в переговорах о пакте ненападения (тем более что в октябре 1930 г. НКИД фактически отказался от сделанной в 1926 г. уступки и заявил, что при заключении пакта ненападения СССР настаивал бы на формуле безусловного нейтралитета). Намечаемая согласительная конвенция выступала частью "индуктивного" подхода, инициатором активного применения которого явился С. Патек. Перед отъездом в отпуск в июне 1930 г. он сообщил Б. Стомонякову о разработке им своей программы улучшения советско-польских отношений и о намерении обсудить ее с Пилсудским. Разговор с маршалом получился "трудным", но Патек оставался оптимистом[25]. Возвратившись в Москву в конце сентября, он заговорил с наркомом иностранных дел Максимом Литвиновым о необходимости "сделать что-либо для улучшения отношения", пояснив, что имеет в виду заключение согласительной, почтово-посылочной, авиационной и пограничной конвенций между СССР и Польшей. Литвинов ограничился уточняющими вопросами и заявлением, что Москва "готова обсудить любые предложения, направленные к улучшению отношений"[26]. В середине октября посланник посетил Николая Крестинского, после десятилетнего пребывания на посту полпреда СССР в Германии только что приступившего к новым обязанностям первого заместителя наркома (на время отсутствия Стомонякова ему были поручено также ведение дел с Польшей и Прибалтикой), чтобы повторить свои предложения, оговариваясь, впрочем, что "по существу и конкретно он готов будет говорить через полтора-два месяца". Крестинский полагал, что такое поведение Патека "не является серьезным зондажем", предвещающим официальные предложения Польши[27].

Однако тогда же (в середине октября) о желании польского правительства вести с СССР переговоры о согласительной конвенции заговорил с советским представителем и сам Залеский. Антонов-Овсеенко советовал НКИД не относиться пренебрежительно к польской инициативе, "напротив – принять ее всерьез и добиваться уточнения польских предложений"[28]. Руководство НКИД считало, что заключать согласительную конвенцию с Польшей при имеющихся условиях было бы ошибкой. "...Согласительная процедура предполагает, что между двумя государствами существуют хорошие отношения, что конфликтов возникает мало, но что есть иногда потребность один-другой спорные вопросы юридического характера поручить свежим людям, не тем, которые ежедневно в министерствах иностранных дел занимаются этими вопросами и которые не смогли уже договориться", – объяснил Крестинский Патеку, сославшись и на то, что договор между СССР и Германией о согласительной процедуре был заключен через три года после подписания Берлинского договора о дружбе и нейтралитете[29]. "Особое мнение" Антонова-Овсеенко насторожило его руководителей, и по инициативе наркома Литвинова Коллегия НКИД срочно рассмотрела разногласия по поводу согласительной конвенции и единодушно солидаризировалась с позицией Крестинского[30]. Польский зондаж был, таким образом, отвергнут.

С другой стороны, «Залеский в порядочной мере "охладел" по возвращении из Женевы», признавал Антонов-Овсеенко, сравнивая высказывания польских дипломатов в августе и октябре 1930 г., «программа, предлагаемая нам ныне Патеком, значительно сужена". В обстановке сложившегося пата НКИД считал, что активность в контактах с поляками следует проявлять лишь при переговорах о советских заказах в Польше и о соответствующих таможенных послаблениях для советского экспорта. Полпред думал иначе: "Надо суженной программе Патека противопоставить свою", включающую договор о ненападении и торговый договор, подкрепив их рядом конкретных соглашений[31]. Предложение начать дипломатическое наступление в Польше он, как и прежде, основывал на анализе ее внутреннего положения: "Непосредственной революционной ситуации в Польше не наблюдается. Нет пока и серьезного обострения экономического кризиса. Движение в Галиции носит характер начального аграрного террора и не угрожает сколько-нибудь серьезно польской государственности. Нет симптомов дальнейшего распада ББ. Напротив – дезорганизация и распад в лагере Центролева. Пилсудский имеет огромные шансы на победу на выборах и на оформление "конституционным порядком" фашистского строя в Польше"[32].

В начале ноября полпред выехал на несколько дней в Москву. 12 ноября он посетил польскую миссию и беседовал с Патеком, который сказал ему, что не отнесся серьезно к той критике, которой Крестинский подверг идею первоочередного подписания согласительной конвенции, поскольку тот-де был не в курсе его переговоров со Стомоняковым. Патек убеждал советского коллегу в преимуществах своего метода ("многие частные соглашения взаимен общих – принципиальных договоров") и выражал надежду, что их беседа возобновляет неформальные советско-польские консультации ("Мы тщетно ждали Вашего ответа, и вот возобновляем разговор"). Согласно записи полпреда, Патек дал понять, что не исключен и предлагаемый Антоновым путь разрешения основных проблем посредством заключения "общего большого трактата", т.е. гарантийного пакта[33]. По версии Патека, разговор закончился тем, что Антонов-Овсеенко взял на себя роль главного посредника между руководителями двух стран и ответственность за дальнейшие переговоры, предупредив посланника: "Не обижайтесь тоже, но я скажу Залескому, что я разговариваю здесь [в Москве] со Стомоняковым"[34]. В личном общении с руководством НКИД полпред продолжал настаивать на том, что "польскому плану переговоров" – в существование которого в Наркоминделе не верили – "надо противопоставить свой, глубоко продуманный и, в случае успеха, обеспечивающий нам серьезное закрепление наших позиций в Польше"[35].

С этой идеей он и вернулся в Варшаву. Результаты выборов 16 ноября утвердили Антонова-Овсеенко в правильности его прежних прогнозов: "Пилсудский получил свой Сейм... Свобода политического маневрирования (для маршала) увеличена". В аргументации полпреда зазвучал и новый мотив: не оставляя своих внешнеполитических целей на востоке (чему способствует происшедшее "решительное подавление центробежных устремлений на кресах"), «на ближайшее время, поль[ское] пра[вительство] вынуждено считаться с "германской опасностью" как с основной». Необходимость оговорки и кавычек лишь подчеркивает неожиданный, почти революционный для тогдашнего советского мышления вывод Антонова-Овсеенко о том, что угроза Польше со стороны Германии может служить не только платформой советско-немецкой дружбы, но и основой для серьезного сближения Москвы с Варшавой[36].

Исполняя предписанный ему демарш (отсутствие информации по делу о взрыве полпредства, оживление белоэмигрантской печати), 22 ноября полпред по своей инициативе заговорил с Залеским о желательности приступить "вплотную к разрешению общих вопросов, в свое время поставленных", – пакта ненападения и торгового договора. ""Но мы по существу к этому идем", возразил З[алеский], "только от частного мы хотим идти к общему... Я, впрочем, не возражаю и против вашей постановки вопроса. На днях я увижусь с маршалом и тогда смогу сообщить вам точно, каков окончательно наш план переговоров"". К ярости сотрудников НКИД, на вопрос министра о том, где советская сторона хотела бы вести такие переговоры, Антонов-Овсеенко ответил, что это не имеет значения[37]. Двумя неделями позже Антонов-Овсеенко на завтраке у Т.Голувко (переведенного с должности руководителя Восточного отдела МИД на пост руководителя фракции ББ в Сейме) услышал от него одобрительный отзыв о "новых-де предложениях с нашей стороны". Полпред возражал лишь против слова "новых": "Предложение о заключении торгового договора не ново..., предложение пакта неагрессии мы никогда не снимали". Для доказательства мирных намерений Польши влиятельный пилсудчик с редкой откровенностью заговорил о давлении, испытываемой ею со стороны Франции и Германии, заинтересованных в активном противодействии СССР, в особенности – "о непрестанном давлении из-за границы... к примирению с Германией за счет Литвы и нас [СССР]». "Конечно, – передавал полпред слова Голувко, – такие предложения бывали. И, конечно, если бы мы отдали немцам Коридор и м[ожет] б[ыть] часть В[ерхней] Силезии, они б поддержали нас в овладении Литвой и вошли б в союз с нами против вас. Но маршал никогда на этой не пойдет"[38]. За этой неофициальной реакцией вскоре последовало заявление министра иностранных дел.

10 декабря Залеский сообщил полпреду, "что маршал считает необходимым поставить вопрос о них [“наших взаимоотношениях”] с надлежащей широтой, относясь, в частности, положительно к подписанию пакта о неагрессии". Министр добавил, что через несколько дней новый директор Восточного отдела Т. Шетцель должен представить ему программу предстоящих переговоров с СССР. " Полной уверенности в том, что намерения поляков на этот раз серьезны, у меня, впрочем, нет", – заканчивал свой доклад Антонов-Овсеенко[39].

Гораздо больший скепсис проявила к заявлению Залеского Москва, имевшая к тому же перед глазами предельно уклончивого Патека (до конца декабря он избегал встреч с руководителями НКИД, а при эпизодических обменах мнений "не сказал ничего сколько-нибудь нового и существенного"). "...Я первый буду рад признать свою ошибку, – писал Стомоняков, – если на этот раз слова Залеского выходят из рамок таких разговоров, которые, как это полезно отметить, не раз уже совпадали с моментами резкого обострения польско-германских отношений. Я думаю, однако, – и в этом мы здесь, кажется, все согласны, – что слова Залеского не отражают никакого перелома в польской политике в отношении СССР, и что никаких серьезных намерений у Пилсудского в отношении сближения с нами и теперь нет. В крайнем случае, речь, может быть, идет на польской стороне о том, чтобы втянуть нас в такие несерьезные переговоры с целью, с одной стороны, оказать воздействие на Германию и сделать ее более сговорчивой в отношении Польши, и с другой стороны, вызвать в Германии недоверие к нашим намерениям в отношении Германии". Наконец, Стомонякова встревожили ответы полпреда на замечания Голувко о новых советских предложениях: "...О какой "новой постановке" идет речь? Делали ли Вы какие-нибудь предложения полякам?" — "...Нам никоим образом не следует брать на себя инициативу новых разговоров с поляками о гарантийном пакте или о торговом договоре: без какой бы то ни было пользы для нас такая инициатива лишь вызвала бы у поляков представление о слабости нашего положения и о чрезвычайной нашей заинтересованности в торговом договоре"[40].

Антонов, вероятно, понимая, что толчок к возобновлению переговоров между СССР и Польшей уже дан, на этот раз взял под козырек и заявил, что "строго следовал инструкциям Коллегии. Поэтому никаких своих предложений я полякам не делал. Мои разговоры были зондажного свойства". В рамках складывавшегося у Антонова-Овсеенко собственного видения польской политики уклончивость Патека получила благоприятное истолкование. "Окончательная установка в отношении нас была принята маршалом лишь в последнее время..., – писал он Стомонякову 20 декабря, – Патеку, наверное, даны были инструкции пока, до получения новых указаний, воздержаться от разговора с Вами, так что это его воздержание может как раз свидетельствовать о более серьезных намерениях поляков, чем проявленные Патеком"[41].

В предновогодние дни 1930 г. и в НКИД, и в советской миссии в Варшаве, приученных к неторопливости польской дипломатии, не ждали никаких потрясений, тем более что сотрудники МИД были распущены на праздники, а Пилсудский выехал на Мадеру. Его отъезд, не без затаенной надежды писал Стомоняков, "снимает, вероятно, на долгое время с повестки дня какие-либо серьезные шаги с польской стороны"[42]. Советские деятели пребывали в неведении о том, что накануне Рождества Залеский направил известие Патеку ("do wylącznej wiadomośсi Pana Posła") o том, что маршал Пилсудский «в принципе решил принять предложение (propozycją) Овсеенко об актуализации до настоящего времени в действительности никогда не прекращавшихся переговоров" o заключении "układu politycznego" и торгового трактата. Министр разъяснял, что в проекте политического договора, который он намеревался передать советскому посланнику после Нового года, "главное ударение мы сделаем на проблеме согласительной процедуры (koncylacji), украсив его двумя или тремя статьями, основанными на Пакте Келлога и Протоколе Литвинова ". Несмотря на то, что такое соглашение о неприменении силы и мирном разрешении споров должно было отличаться от гарантийного договора (договора о ненападении) MИД рассчитывал применить к нему принцип "круглого стола" – "обеспечить как для Балтийских Государств, так и для Румынии возможность одновременного участия (przystąpienia) в идентичном соглашении". Одновременно (или даже ранее) польским посланникам в Бухаресте, Риге, Таллине и Хельсинки была направлена телеграмма MSZ о "предложении Овсеенко" и принципиальной позиции Польши в этом вопросе[43]. Уже 30 декабря М.Арцишевский передал это сообщение премьеру Латвии Цельминсу[44].

В первые дни 1931 г. в Наркоминдел стали поступать сообщения о демарше Арцишевского и о попытке польской миссии уже 2 января "через московских инкоров протолкнуть в западноевропейскую печать сообщение о том, что между НКИД и Миссией начались переговоры"[45]. Руководители Наркоминдела решили действовать безотлагательно. Решением Коллегии НКИД 3 января Крестинскому и Стомонякову было предписано: "Разъяснить германскому посольству в Москве, что никаких новых фактов в советско-польских переговорах за последние дни не произошло. Такие же заявления поручить сделать полпредам в Берлине и в Прибалтике при первом удобном случае"[46]. Однако в тот же день в румынской газете "Lupta" появилось сообщение о том, что, стремясь к срыву переговоров о возобновлении польско-румынского союза, СССР предложил Польше "арбитражное соглашение", включающее обязательства неучастия во враждебных группировках[47]. В комментарии польского АТЕ это известие было подправлено: "Следует считаться с возможностью заключения нового пакта о неагрессии между Советами и пограничными государствами"[48].

Получив эти известия Литвинов дал распоряжение опубликовать официальное категорическое опровержение: "Никакие переговоры о каком бы то ни было соглашении между СССР и Польшей за последнее время не имели места"[49]. Оно открыло необычную кампанию советской дипломатии по дезавуированию сведений о подготовке политического соглашения между Москвой и Варшавой. Сообщения на этот счет – не более чем польская пропагандистская акция, убеждал Стомоняков итальянского посла в Москве, которая "преследует особые политические цели": "сделать более сговорчивой Румынию", "оказать воздействие на Германию", "укрепить и углубить свое влияние в Прибалтике"[50]. Сове

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: