 |
Жизнь на перекладных и конец эры Сталина
|
|
|
|
Следующие два сезона были вполне для меня заурядными. Но танцевала я много. И в театре, и особенно в концертах. Колесила на перекладных по всей стране. Деньги зарабатывала. Север, запад, юг, восток. Реактивных самолетов тогда не было. Перелет Москва — Ереван занимал, к примеру, четырнадцать часов. Сегодня это звучит дико.
Сервис наш — советский. Разъедающие запахи бензина и пота пассажиров, оглушительное тарахтение моторов, незапирающаяся дверь в туалет. Грязь. Окурки. Шелуха семечек. Еду брали с собой. Качало воздушные посудины немилосердно…
Прилетали на гастроли, как было заведено, в самый последний момент. Публика в зале, а я, отупевшая после тряски, по дороге из аэропорта цепляю на свою оглохшую башку лебединый убор.
Еще вообразите советские гостиницы той поры.
Теплая вода — два часа в сутки. Всегда такая рыжая, что потом никак дома не отмоешься. Мыло возили с собой. В закутке — кипяток в ржавом жбане, при нем мятая кружка привинчена, на цепи. Это дохлое сооружение и есть гостиничный буфет. На каждом этаже дежурная (а то и две). Сверлят тебя злыми глазищами — не украла ли заезжая актерка наволочку или занавеску, не зашел ли кто к ней в номер попрать коммунистическую мораль. Уезжаешь, все перечтут, проверят, распишутся — можно отворять выходную дверь. И в каждой гостинице, в каждой без исключения, обязательно ремонт. Стучат молотками с восхода солнца, гвозди забивают в твою бедную головушку. Этот рок с ремонтом преследует меня всю жизнь, по всему свету. Это только со мной такая чертовщина, читатель, или вам тоже достается?..
Поездок были сотни. В харьковскую оперу, на семилетие освобождения Смоленска от немцев, на юбилей сталинского садовода Мичурина, который наобещался вождю народов скрестить такие сорта ячменя с виноградом, что будут плодоносить в тундре на берегу Ледовитого океана. Минск, Рига, Таллинн и — Рязань, Брянск, Калуга. Ленинград, Киев и — Серпухов, Орел.
|
|
|
Остановлюсь в перечне Я объездила всю страну. Избегала только Сибири. Лететь больно далеко. Да и слою страшное. Не тянуло туда.
Но что было делать. На мизерную театральную зарплату — не проживешь. А за каждую поездку платят наличными. И куда лучше, чем в театре. Намучаешься смертельно, но зато деньги в сумочке есть.
Труднее всего было выкроить время между занятостью в репертуаре и репетициями. Я всегда старалась спланировать поездку вокруг понедельника — нашего выходного. Нелетная погода. А она в России всю осень, зиму, весну — нелетная. Вылет задерживается. Сидишь в аэропорту, в захарканном зале ожиданий, клопы жрут, зябнешь, нервничаешь — не опоздать бы на утреннюю репетицию…
По весне в театре тоже начали ремонт. И труппа выступала в Зеленом театре Парка культуры Горького. Позже в Голливуде сделали кинобоевик про шпионов всех мастей и народов в этом самом парке Парк прославили. Но к нам — балету — это отношения не имело. Знали бы голливудские сценаристы, что в Зеленом театре Уланова танцевала «Красный мак», я — «Лебединое», наверняка накрутили бы с три короба…
Московские вечера холодные стылые часто моросит дождь. Приходилось незаметно добавлять что-то утепляющее Уланова под свою китайскую шелковую пижамку поддевала шерстяную кофточку. А я пару раз танцевала в двух трико. Поклонники огорчались — никак, растолстела.
Нового я в эти годы сделала немного. Танцевала Зарему в «Бахчисарайском», Вальпургиеву ночь в «Фаусте». Начала репетировать балет «Рубиновые звезды», к постановке которого присту пил Лавровский. Музыку написал Андрей Мелитонович Баланчивадзе — родной брат великого хореографа Джорджа Баланчина, — всю жизнь проживший в Грузии (я уже успела прогуляться по маленькой нью-йоркской улочке вблизи Бродвея, носящей имя американского Баланчина). Сталинский железный занавес развел братьев на десятилетия по двум континентам. Свиделись они только в годы брежневского застоя. Хореограф осуществил себя до конца. А композитор даже с невинным балетом сел на мель.
|
|
|
Сюжет балета был маловразумительный, но вполне угоднический к советскому режиму. Дело происходило на Кавказе. Героиня носила имя Джейран, и ее, естественно, репетировала Еле на Чикваидзе, жена Лавровского. Я числилась во втором составе, но вся работа приходилась на Чикваидзе.
Любовный треугольник, один из соперников — русский, второй — грузин. Фронт, подвиг, героическая гибель, девичья верность, возвращение с победой. Словом, «нерушимая дружба народов», которую провозгласил на века прозорливый Сталин. Сейчас эта дружба расползлась по швам, залита кровью. Но тогда под дулами пулеметов все сидели смирнехонько, подыгрывали монарху в его марксистской антиреалии.
Выстроить действие с заведомой фальшью было трудно. Лавровский, нервничая, без конца менял стержень конфликта: то погибал русский, то грузин, то Джейран намеревалась броситься со скалы, то возвращались целехонькие с фронта оба…
Артистов запутали вконец. Михаил Габович порвал ахилл, в пожарном порядке главную роль поручили другому. Им стал Юрий Жданов.
С грехом пополам дошли до чистового оркестрового прогона с публикой. Фактически генеральная.
Бесшумно, настороженно прибыла многолюдная цековская комиссия.
После запрещения оперы Мурадели «Великая дружба», постановления 1948 года о формалистах в музыке, смрадных жданов-ских речей, гражданских казней Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, Мясковского комиссия сама была с полными штанами от страха. Опять действие развертывается на Кавказе, опять автор музыки с грузинской фамилией, опять, опять…
Спектакль закрыли. Сочли за благо не доводить дело до премьеры. Но деньжищ ухлопали прорву.
Где же бдительность руководителей? Где были? Дремали?
Был снят директор театра Солодовников (я радовалась, враг повержен) и председатель Комитета по делам искусств Лебедев (это жаль, он вроде благосклонно ко мне относился). Что поделаешь, сыграли вничью, 1:1. Их кресла заняли многоопытные чиновники Анисимов и Беспалов.
|
|
|
История с «Великой дружбой» известна широко. Но публичная порка других спектаклей на сцене Большого осталась у исследователей в тени. А ведь после «Великой дружбы» официоз партии газета «Правда» громила оперы «Богдан Хмельницкий», «От всего сердца» и краем коснувшийся меня балет «Рубиновые звезды». Хотя «Звезды» партийцы душили через подушку, по-тихому.
Я ничего не забыла?..
В мае 1951 года отмечался 175-летний юбилей Большого театра.
В России юбилеи всегда в чести. Направо-налево раздают звания, премии, орденишки, грамоты. Как замаячит какая круглая дата, люди приходят в смятение и беспамятство — не упустить бы шанс свой, урвать, что достанется. Выгрызть. Следующий юбилей подойдет не скоро. Состаришься. Начинаются отчаянные интриги, подсидки, многие руки не ленятся подметные письма писать. Кто прыток — прорвется на прием к важному партийному лицу, грязью зальет всех и всякого. И нашему театральному юбилею предшествовала доносная чехарда.
Балет выдвинул меня на звание «заслуженной артистки». Но комсомольская организация бурно возражала. Политически незрела, мол. Своенравна. Но профсоюзная организация вякнула «за» — ездила по госпиталям, в шефских концертах плясала.
Начались тяжбы.
Новое начальство читало мою фамилию в тассовском перечне участников сталинского юбилея. Заприметило мое имя. Это и решило судьбу еще одного маленького сражения. 27 мая 1951 года я поднялась на несколько ступенек ввысь, стала «Заслуженной артисткой Российской Федерации». Список награжденных объявляли во всеуслышание по радио. Отныне в каждой программке, афише я значилась под этим титулом.
На Ленфильме начали снимать первый советский балетный фильм «Мастера русского балета». Видеокассету с ним можно купить и сегодня в Америке и Европе Судьба мне улыбнулась, и я запечатлелась в нем в роли Заремы в дуэте с Улановой — Марией.
|
|
|
Но улыбка судьбы была обратной стороной ее гримасы к бесподобной ленинградской балерине Алле Шелест. Это еще одна ученица Вагановой, и одна из самых одареннейших. Фильм весь снимался на базе балета Кировского театра. Я одна в нем из Москвы.
А дело было вот как. Готовилась к съемкам Шелест. Но за несколько дней до начала работы над фильмом Алла попала в автомобильную катастрофу. Ноги-руки остались целы. Но ветровое стекло, разбившись, порезало ей лицо. Вдобавок сильный удар о стояк кабины сломал нос Какие тут съемки. В пожарном порядке вызвали из Москвы меня.
Много раз, беря интервью, мне по всему свету задавали один и тот же вопрос кто из балерин, на Ваш вкус, на вершине балетного Олимпа? И всю жизнь я называла три имени. Семенова, Уланова, Шелест. Их назову и сегодня. Лучше балерин за свою жизнь увидеть мне не довелось. Павлову и Спесивцеву живьем я не застала. По сохранившимся наивным кинокадрам и фотографиям могу утверждать, что это были великие танцовщицы. Но меня спрашивали о моих зрительских впечатлениях из зала. И я отвечала. Семенова, Уланова, Шелест.
Уланова и Семенова оставили о себе легенды. Их имена не нужно было комментировать. А имя Аллы Шелест в мире не знают. Меня всегда переспрашивали. Кто третья? Шелест? Из Кировского театра? Какой спелинг ее имени? Ш? е? л? е? с? т?? Правильно?..
Жизнь бывает несправедлива к таланту. Но поэт, композитор, художник пробьются через века. Если у них термоядерный заряд, конечно.
Пролежала «Неоконченная симфония*' Шуберта на чердаке венского дома пятьдесят два года. И ничего, не испортилась. Не взял шедевр тлен. Рисовал Ван Гог свои подсолнухи и ландшафты. Издевались над ним, в лицо смеялись. Ничего. Выдюжил. Только вздорожал до миллионов в цене. Повесилась Марина Цветаева в Елабуге. Одна-одинешенька, никем, совсем никем не признанная. Но настал, «как драгоценным винам», ее черед. Хмурится грустное лицо Марины с витрин книжных магазинов по всему свету. Корит. Где же вы были, люди, когда я веревку к крюку прилаживала?..
А балеринам — горше. Прошел их век, кончился, ничего не осталось. Пустота. Кто рукоплескал им, слал корзины роз — уже в могиле. Не поделятся своим восторгом с балетоманами.
В редчайших случаях, когда балерина гениальна, не меньше, — фотография, даже самая старомодная, скажет знатоку многое. Птица, и когда сидит, видно, что птица.»
Многие роли Шелест я не могу забыть. Жиэель, Эгина, та же За рема. «Слепая» в постановке Якобсона заставляла меня плакать. А выжать из коллеги слезу ой как трудно.
Но сценическая судьба Шелест была несчастливой. Всю жизнь что-то приключалось с ней в последний момент. Рушилось. Она сама трунила над своим злым роком, что в девятилетнем возрасте собралась с одногодкой-мальчиком в кино. Нарядилась в лучшее выходное розовое платье. В кулачке зажала деньги, которые родители дали на сласти и билет. Внезапно мальчик столкнул Аллу в грязную лужу, вырвал деньги и с гиком убежал. Она сидела мокрая, перепачканная в липкой глине, уязвленная в самое сердце нестерпимой обидой, и горько рыдала. Так и сложилась вся ее последующая жизнь…
|
|
|
Годы расцвета Шелест пришлись на время, когда никто из России никуда не ездил. Премьер было мало. Худруком Кировского балета был Сергеев, и все, что делалось, делалось на его жену Наталью Дудинскую. Для Шелест на светофоре всегда был зажжен красный свет. В сорок с небольшим ее незаметно вывели на пенсию.
У Шелест был дар необыкновенного перевоплощения. На сцене она была немыслимо красива. Божественно красива. После представления затухала, снимала грим, вставала под душ. И когда проходила через толпу наэлектризованных ею поклонников, запрудивших тесный артистический подъезд, то ее не узнавали. Она шла домой одна. Так была неприметна.
…Я опять отвлеклась. За морозными окнами театра и Щепкинского, 8 еще продолжалась сталинская эра. Только год на календаре поменялся — с 52 на 53. Шла вакханалия разоблачения врачей — «убийц в белых халатах». По воле зловещего замысла НКВД все они были евреями. Агентами сионизма. Мрачными тенетами муссировались страшные слухи, что Сталин намерен переселить все иудейское племя на Дальний Восток, в Биробиджан. Он уже выселил целые народы — немцев Поволжья, крымских татар, чеченцев, ингушей. За одну ночь выселил! Опыт у советской карательной службы на сей счет был хороший. Что ждет меня?..
Из поликлиники Большого театра вышвырнули за дверь отоларинголога Валю Фельдман. Оперные в ней души не чаяли, она лечила их несмыкания связок.
Разве можно работать при императорском учреждении дочери врага, убийцы-терапевта профессора Фельдмана, который пропечатан в черном списке в газетах! И поделом — уже сидит в тюрьме. Парторг театра, некий товарищ Яковлев — парторгов слали со стороны, этой стороной всегда были НКВД и ЦК, — на многолюдном собрании артистов в Бетховенском зале Большого потрясал сжатыми кулаками…
— Бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Враги у нас под носом, дочь убийцы Фельдман свила гнездо в нашей поликлинике…
Но Господь смилостивился. 2 марта 1953 года Левитан зачитал ледяным голосом бесперспективный бюллетень о здоровье подлинного убийцы — Сталина. Похоже, мы осиротеем.
Четвертого я стояла в афише в «Раймонде». Состоится спектакль? Или отменят?..
Все вполголоса спрашивали друг друга. Никто ответить не мог. Шашкин, осунувшийся от усердия, накручивал диски телефонов. Но никакой команды «сверху» не поступило.
«Раймонду» я, однако, станцевала. Кое-кто из знакомых, кому я оставляла просимые билеты в кассе, на спектакль не пришел. Испугался. Билеты пропали. Как еще все обернется. Выздоровеет вдруг чудотворный гений, и соседи донесут, что в самый решающий, трагический момент истории семья NN развлекалась, безыдейные балетики посещала…
Пятого Сталин умер. К Колонному залу, где лежало его тщедушное усатое тельце, потекли безбрежные толпы людей. Мне, как участнице концерта в день его семидесятилетия, выдали «драгоценный» пропуск. Партком, похоже, счел нас знакомцами.
Через станцию метрополитена «Охотный ряд», что напротив нашего театра (жила-то я на Щепкинском, 8, близехонько), мне удалось влиться, предъявив пропуск сомкнутой вдвое шеренге солдат, в человечье море.
Колонный зал, бывший зал Дворянского собрания, где по новой большевистской традиции отпевают и оплакивают советских вождей, обит черным крепом. На сцене, за кисейной черной занавеской, симфонический оркестр. Неясный силуэт дирижера. Звучит тягучая, медленная классическая музыка. Кажется, Бетховен. Я приближаюсь к гробу. Задуренная оголтелой пропагандой, утираю набежавшую слезу. Как же мы теперь жить-то будем? Пропадем, погибнем. За спиной, внезапно, мужчина полушепотком:
— Теперь-то тебя никто не боится…
Я в ужасе, даже не оборачиваюсь. Наверное, провокация. Испытывают.
Вечером дома, с приличествующей случаю Великой Потери постной физиономией, сажусь за ужин. Но мать с кухонными тарелками веселая, ликующая, не скрывает радости:
— Сдох-таки тиран…
Как не страшно произнести такое вслух! Я внутренне содрогаюсь…
Но начинается новая эра. Эра без Сталина.
Глава 23
ПОЕЗДКА В ИНДИЮ
Эта глава — трагикомическая. Слякотной осенью того же 1953 года меня вызвали на Неглинную улицу. К товарищу Беспалову Н.Н. Теперь у нас был не Комитет по делам искусств, а Министерство культуры. Страна семимильными шагами двигалась к коммунизму. С министерствами ей двигаться сподручнее. Быстрее добредем.
Министром после смерти Сталина был назначен боевой партизан Пономаренко. В войну ведомое им партизанское соединение лихо пускало под откос немецкие эшелоны. Тут рукой подать до искусства. Но Пономаренко витал в небе. А Беспалов сидел на Неглинной, через улицу от Большого, нами, смертными, руководил (точный чин его я не упомню: то ли Зам, то ли Первый Зам).
Я в его кабинете. В витиеватом разговоре Беспалов желает понять, созрела ли я для настоящей поездки за границу. Фестивали в Праге, Будапеште, Берлине были пробой. Репетицией, так сказать. Ковали социалистическую сознательность.
Окольно спрашивает, какой политический строй в Индии, какой город — столица, многочислен ли индийский рабочий класс?.. А потом сразу обрушивает:
— Тут у нас сложилось мнение включить Вас в артистическую группу в двухмесячную поездку по Индии. Справитесь? Я назначен руководителем…
А я бы с Австралией справилась, с Новой Зеландией совладала бы. Даже с островами Фиджи. Но туда пока поездки не предвидится. Не начали еще их народы справедливой борьбы за социальное равенство. А индусы зашевелились, с интересом стали взирать, только-только высвободившись от английского владычества, как восходит заря счастливой жизни над Великим соседом. Советским Союзом то есть.
Собеседование с Н.Н.Беспаловым было только началом.
Еще для поездки требовались две письменные рекомендации от членов партии. За меня поручились Михаил Габович и Ольга Моисеева, артистка кордебалета. Если 6 я что натворила, с них содрали бы шкуру. И опять анкеты с сотнями вопросов, медицинские справки, решения всяческих бюро.
Но через игольное ушко я в сей раз прошла. Включена в поездку.
Таких счастливцев отобрали тридцать шесть.
Певцы Большого Максим Дормидонтович Михайлов и Лео кадия Масленникова. Опять же пианист Юрий Брюшков (помните концерт Голейзовского?). Скрипачка Каверзнева. Группка танцоров из хора Пятницкого (русские народные плясы, дробушки в расписных сарафанах и рубахах навыпуск). Певец из Азербайджана Бейбутов (народные восточные мелодии). Узбекская танцовщица Тургунбаева (аккомпанементом был бубен). Мой партнер в этой поездке Юрий Гофман. Популярные в то время народные певицы сестры Федоровы — русский джаз-голл (все они потом дружно перебрались на Запад, повыходя по очереди замуж). Итого — сборная солянка, помесь французского с нижегородским. Концерт часа на четыре, досмотреть его до конца деликатным индусам было не под силу. Но терпели, мучились.
И… сопровождающие.
Сам Беспалов. Незаменимый, везде поспевающий Шашкин, востроносая переводчица, верткий администратор, выдававший мизерную деньгу. Кто-то еще… И два официальных представителя ГБ (государственная безопасность). Щербаков и, кажется, Столяров. От них пришли мои серьезные беды. После Индии я шесть лет была невыездной. Здорово съездила. Ничего не скажешь.
В обжигающе морозный декабрьский день вся наша семидесятидвуногая депутация (нас было, напомню, 36) отправилась из Москвы поездом в Вену. Там пересели в другой поезд до Рима. Из Рима надо было самолетом лететь до Дели (через Карачи). Но два дня в Риме нам от судьбы выдались. После Шпицбергена, Чимкента, Свердловска попасть в Вечный город даже на семидесяти двух ногах — радость.
Что описывать Рим! Я вдыхала, дивилась, восхищалась… Но отойти чуть в сторону, задержаться у фрески Микеланджело было нельзя. Сопровождающие, как назойливые мухи, контролировали буквально каждый шаг твой. Да еще с усердием присоединились работники советского посольства. Все в длинных габардиновых макинтошах. Все одного цвета. И все-таки узникам, рабам показали Рим. Довообрази мое состояние, читатель.
Летим. Минуем Карачи. Выходим на трап самолета в Дели в тридцатипятиградусную жару. Темноокие индийские красавицы в сари надевают тридцать шесть венков на тридцать шесть советских шей. Незнакомый говор. Воркотня переводчиков. Склоненные в «намаете» хозяева — принимающая сторона. Беспалов держит ответный спич, через слово поминая усопшего Сталина. Но уж без прежнего трепета. Еще для проформы. Нас везут в гостиницу. Дорога из Москвы заняла шесть дней. Послезавтра первый концерт.
Индусы расщедрились, и каждому артисту, кто со званием (а я артистка теперь «заслуженная»), предоставили отдельный номер. Вот приволье… Но не тут-то было. В соседнем номере разместились чекисты. Щербаков и опять, кажется, Столяров. Второго я помню смутно — у него какое-то другое задание было, следить за кем-то еще. А Щербаков, это было как день ясно, — мой персональный сторож. Чуть скрипну дверью, Щербаков голову из своего номера высовывает. Взглядом мерит. Куда я — туда и он.
Слежка была омерзительна и очень утомляла. Войду в магазин, словно из-под земли вырастает Щербаков, наклоняется через плечо, шумно дышит, доглядывает — чем интересуюсь.
Вы много по магазинам ходите. Вообще вещи надо выбирать быстрее. Это не Москва, — учит меня Щербаков хорошим манерам, приблизив почти вплотную потное лицо в гостиничном лобби. У него дурно пахнет изо рта.
Задерживаюсь после приема с популярными киноактерами Раджем Капуром и Наргис. Они хотят сфотографироваться со мной на память. Щербаков нервно переминается с ноги на ногу и люто косится на циферблат часов.
Не надо от группы отделяться. Вы же в коллективе. Долго лясы точите, — выговаривает мне Щербаков в легковой машине на обратном пути.
Скидываю в музее, в сторонке, намявшую за день пальцы туфлю. Присаживаюсь на скамью. Ходить устала.
— Опять Вы отделились от всех. И обувь снимать не положено. Туфли Ваши в пыли. Аккуратнее чистить надо, — шипит мне в ухо Щербаков, едва мы выходим из музея на улицу в заливающийся солнцем день.
Я несколько раз срываюсь в ответ. Сносить два месяца эти нравоучения человечьего терпения не было. После каждого срыва мой сыщик становился мрачнее и злобивее. Я понимала, что совершаю глупость. Отыграется мне больно. Но масштаб расправы был мне все же не очевиден.
Каждый день шли концерты. Мы побывали во многих городах. Индусы из классического репертуара принимали лишь моего «Умирающего лебедя». У «Лебедя» был постоянный успех. Все остальные номера, включая мои собственные (а я танцевала па-де-де из «Дон Кихота», вальс Хачатуряна, адажио из «Золушки»), публика встречала только с вежливостью. Им было важно знать, что это означает, про что это. А про что па-де-де из «Дон Кихота»? Я и сама не знаю.
Индусы люди непьющие. Михайлов же пел лишь пьяные песни. «Широкая масленица», «Налей-ка по чарке еще», «Сдвинем бокалы», «Сладка водочка да наливочка». Голос у него зычный, мощный, звон в ушах стоит. Индусы пугались. Да мимикой певец доигрывал недостающее, изображая последнюю стадию опьянения. Индусы и вовсе недоумевали, глубже вжимались в кресла.
Пространная ария из «Проданной невесты», проплаканная Масленниковой, сочувствия не вызывала. Скрипичные и фортепианные миниатюры публика лишь терпела, украдкой позевывая и скрипя стульями.
И все-таки нас принимали дружелюбно и сердечно.
Три раза, целых три раза, на концерты приходил Джавахарлал Неру. Один раз с ним была Индира со смуглым мальчуганом в аккуратной белой индийской курточке. Это был Раджив, теперь уже разорванный на куски бомбой террористки. Если бы люди могли заглядывать в свое будущее!..
На приеме после одного из концертов в Дели я сидела по правую руку от Неру, так распорядился его протокол. Премьер несколько раз начинал заговаривать со мной то по-английски, то по-французски, смотря умнющими вопрошающими глазами. Но я, неграмотная, как и все население моей страны — кому да зачем в Советской тюрьме могли сгодиться иностранные языки, беду кликать? — пробавлялась междометиями и жестами.
Неру подозвал переводчика-индуса и задал мне несколько занятных вопросов. Знаю ли я, что лебедь самое верное из живых существ на земле, что когда самец погибает, то самка, взмыв высоко в небо, камнем бросается на землю, не раскрыв крыльев, и разбивается насмерть. Что лебедь в смертельной агонии громко горестно стонет, можно сказать поет, — звуки осмысленные и мелодичные. Что лебединое чувство семьи должно стать образцом для человечества.
Принесли дымящийся проперченный плов, и Неру стал аппетитно есть его концами своих тонких аристократичных сандаловых пальцев, изящно сложив их в щепоть, жестом пригласив меня следовать его примеру. Прозвучала реплика, сказанная через замершего, как мумия, за нашими спинами полиглота-индуса:
— Это блюдо есть вилкой и ножом — все равно что любить через переводчика.
Я принялась смачно поглощать вкусный плов пальцами.
С другого стола истуканом смотрел на меня Щербаков. Волком смотрел. Кусок застрял в горле. И тут соглядатай бдит. Жрал бы на дармака, подлая душа, не отвлекался. На площади Дзержинского таким пловом, небось, не накормят.
После ужина Щербаков бесшумно, как рысь, оказался возле меня.
О чем премьер-министр разговаривал с Вами? Почему Вы не позвали нашего советского переводчика?
Неру спрашивал меня про Вас…
Вы всерьез или…
Все едят, а один не притронулся. Может, он верующий, постится?..
Щербаков понял, что я издеваюсь. Побелел от злости.
Но это были цветочки. Ягодки поджидали меня в Бомбее. После первого концерта на сцену, минуя растерявшихся индусов-дозорных, пришла и стала искать меня бывшая ученица Вагановой Воробьева. Откуда она взялась здесь? Как оказалась? Раскидала судьба российских людей по всему белу свету. Годами позже я встречала «пропавших без вести» солдат войны и на Тайване, в Северной Ирландии, Перу. Запрятались они в дальнюю даль от сталинских ищеек, стремясь выжить. Не хотелось им класть головы на плаху, мыть золото на Колыме, околевать за Полярным кругом.
С Воробьевой я знакома не была. Миг бомбейской встречи свел нас первый и последний раз в жизни. Наспех представившись, сказав, что живет в Индии с войны, она бросилась мне на шею и, обливаясь ручьями слез, наговорила комплиментов. Это был взрыв чувств от встречи с балетной классикой, родной речью, позабытыми соотечественниками. В полотняном халатике, шлепанцах на босу ногу, только-только обтершись мокрым полотенцем, в каплях воды, я, смущаясь, внимала ее сбивчивой речи.
В порыве чувств Воробьева протянула мне свою вытканную индийской парчой зеленую замшевую сумочку. Там были конфеты.
— Это все, что у меня есть с собой. Возьмите на память… В проеме двери возник Щербаков.
Обняв меня на прощание, Воробьева торопливо ушла.
— Что Вам всучила эта предательница? Зачем взяли? Почему говорили с ней? Конфеты наверняка отравленные. Это опаснейшая провокация…
Щербаков вошел в раж. Наконец-то! Вот они, эмигрантские козни, подкуп, яд. Будет теперь, что доложить по начальству в Москве. Обезвредил провокатора. Звездный час поездки. Не зря потратилось рабочее государство на его суточные, отработал их сторицей. Теперь и в чине повысят…
Эти дармоеды-соглядатаи, не знающие ни слова ни на одном языке, во всякой поездке — пыточная традиция захлебнулась лишь в 1990 году — искали малейший повод, чтобы раздуть целое дело, сочинить историю, выставить себя в геройском свете, очернить артиста. Хотел, мол, остаться, сбежать. Если бы не мы, наша зоркость.
Коли поездка проходила гладко — все были шелковые, паиньки, безответные, молчаливые, то тогда чекисты выдумывали туфту: как плелась паутина вражеского заговора около советского человека, как он чуть было не поддался, дрогнул, проявил слабость. Прельстился на посулы. И сгинуть бы ему, горемыке, в бездонном омуте иностранных разведок. Но Органы разглядели все козни и происки… Правдоподобие истории обычно зиждилось на том персонаже (или тех), кто выехал за границу со скрипом. В чьем личном деле были зазубрины, темные пятна. Хотя и стерильных людей оговаривали не за понюшку табаку, писали свои доносные «телеги».
Я и по сей день не знаю, была ли слежка Щербакова ретивым выполнением начальственного наказа. Либо это был садист, мерзавец, действовавший по наитию. Дорого дала, чтобы хоть краем глаза заглянуть в свое пухлое личное дело, настряпанное кагебистами!
Сколько жизненных сил выкрали у меня эти люди без чести и совести.
А персонаж я была подходящий. Есть чем поживиться. Неблагополучная биография, ершистый, нетерпеливый, независимый характер, захлестывающая через край горячность. Щербаков и вновь, кажется, Столяров, без сомнения, изучали мое личное дело, мусолили его страницы.
…Щербаков резко выхватил зеленую сумочку. Выгреб конфеты и вышвырнул их в распахнутое в ночи окно. — А сумочку я еще изучать буду…
Я понуро выглянула вниз. На улице темень. Конфет не видно. Одна завалялась — белеет возле фонаря. Поднять, что ли, когда спустимся? Никакие они не отравленные Глаза у Воробьевой были чистые, светлые Может, их слезы омыли?..
Но конфеты так и остались на мостовой. Я боялась ослушаться.
Назавтра в Бомбее опять шел концерт советско-индийской дружбы. Михайлов стращал индусов русским похмельным застольем. Бейбутов выводил сладкие фиоритуры. Пятницкие девчата, соблазнительно сверкая изнанками сарафанов, сбивали каблучки немыслимыми дробушками. Брюшков длинно играл Шопена. Я танцевала своего «Лебедя». Гастрольная жизнь продолжалась.
И были еще магазины, покупки.
Если я упущу из внимания самую важную, самую главную, основную цель всякой поездки любого из моих соотечественников за границу — «прибарахлиться», «отовариться», «приодеться» (как только перевести это на иностранный язык), — я безбожно согрешу против истины. Индия — первая моя несоциалистическая, всамделишная заграница, и магазинную школу я проходила здесь.
Никто никогда не писал на эту гнусную запретную тему. Все стыдливо потупляли глаза. И взаправду в этой унизительной магазинной беготне было вдоволь позора. Но кто был виною тому?
Мы — запуганные, затюканные, нищие, с медвежьими отечественными товарами запруженных толпами универмагов? Или наша власть — надменная, ханжеская, изолгавшаяся, в добротных шевиотовых костюмах из специальных цековских ателье?..
Деньги всегда были малые-малые, смех один. Но в эту водевильную сумму надо было умудриться втиснуть все свои бесчисленные желания.
Обувь нужна? Нужна. Демисезонное пальто? Позарез. Приличный чемодан на разъезды? Давняя мечта. Шелковая кофточка под строгий костюм? Вот бы найти за четверть цены. А подарки домашним? Без них не вернешься. Сувениры приятелям? Обязательно… Вот и ломаешь голову — ночью, в автобусе, а то и на сцене И ухитрялись ведь. Сводили концы с концами. Кое-как. Но сводили. Вот она, эйнштейновская теория относительности применительно к командировочным первой страны социализма!..
А в магазинах, как перед смертью, все равны. И солидный Беспалов, не доехав на черном лимузине за квартал до отеля, ныряет, ссутулившись, в торговый ряд. Жена на порог не пустит. И идейный Шашкин, горячий обличитель империалистического рвачества и капиталистического образа жизни, уйдет с репетиции, сославшись на зубную боль, а сам туда же Про артистов не говорю — они как на ладони. Что с них возьмешь. И даже аскетичные гебешные стражи — Щербаков и, окончательно вспомнила, Столяров, которые нерувский плов не попробуют, лишь бы задание Родины выполнить, — уйдут со спектакля, по очереди, тайно, скрытно, спешно (к концу представления надо быть на боевом посту), — за теми же туфлями, демисезонными пальто, чемоданами, кофточками, чулками, сувенирами… жены список в Москве на покупки составили. Без желанных вещиц дверь не отопрут.
Два индийских месяца подошли к концу. Все, что я купила на командировочные рупии, уместилось в прочном новеньком саквояже Кроме безделушек и сувениров содержимое его составляли расписные цветастые материи. Буду платья выходные шить.
Опять дорога в шесть дней. Опять Дели, Карачи, Рим. Поезд, Вена, поезд.
Заснеженная, мерзлая Москва. Я вернулась в хмурую российскую зиму. В новый, 1954 год. Что меня ждет? Так я впервые съездила за границу.
Застывшее доселе время свершило первый шаг. Хрущев, заручившись поддержкой маршала Жукова, опережающим ударом смел с исторической сцены главу карательных органов ГБ. Берия был арестован и расстрелян. Государственный переворот осуществился под покровом новой премьеры Большого — оперы Шапорина «Декабристы». Вся смутная история страны «вьется возле моего театра». Из песни слова не выкинешь.
В Москву все чаще стали наведываться заморские гости — главы иностранных государств. Вроде как «оттепель» началась. Всех их водили в Большой. На балет. И всегда почти — «Лебединое». Флаги повесят. Гимны сыграют. В зале свет зажгут. Все поднимутся. Главы из царской, центральной ложи пухленькой тщедушной ручкой москвичам милостиво помашут — мир, дружба, добрые люди. Позолоченные канделябры притухнут… и полилась лебединая музыка Петра Ильича.
С высокими гостями в ложе всегда Хрущев. Насмотрелся Никита Сергеевич «Лебединого» до тошноты. К концу своего царствия пожаловался он мне как-то на одном из приемов:
— Как подумаю, что вечером опять «Лебединое» смотреть, аж тошнота к горлу подкатит. Балет замечательный, но сколько же можно. Ночью потом белые пачки вперемешку с танками снятся…
Такие у наших вождей шутки в ходу были.
А где гости — там и приемы. Новая мода пошла гулять по Москве По приемам ходить. Если во времена Сталина иностранные посольства и слали по особым случаям именитым артистам полоумные приглашения на адрес театральной дирекции, то неминуемо застревали они в сите энкаведешных спецотделов театра. Да никому здравомыслящему и в голову не могло взбрести топать в посольское логово. Разве что жизнь надоела. Оттуда прямым ходом путь один — в Сибирь, на муку.
А тут позвонят тебе по внутреннему телефону на репетицию, пять раз извинятся:
— Майя Михайловна, для Вас на четверг приглашение есть. Зайдите, будьте добры, как закончите, в ложу дирекции…
Зайдешь, а тебе совет дают…
— Ходить не рекомендовано. Впрочем, сами решайте. Но я бы не пошел. Мы, на всякий случай, уже сообщили, что Вы заняты. Но — сами решайте…
Невольно приходит на память история, как популярного тенора Сергея Лемешева подвыпившие члены Политбюро одолевали заказами — спойте то, то или то… И как миролюбец-демократ Сталин третейски прекращал партийный «базар»:
— Не надо неволить артиста. Пусть поет, что ему вздумается. Я полагаю, что ему хочется исполнить для нас «Сердце красавиц» из «Риголетто»…
Но бывало и наоборот.
Звонили из Министерства иностранных дел, Майя Михайловна. Очень важно, чтобы Вы были завтра на приеме у французов. Сам посол — Ваш большой поклонник.
Я мнусь, мямлю, ссылаясь на назначенную репетицию. От этих приемов — одни неприятности.
— Репетицию мы попросим перенести. Балетная канцелярия пойдет навстречу. Обязательно на приеме надо быть!..
Слишком поздно я смекнула, что у двух могущественных организаций — КГБ и Министерства иностранных дел — два разнящихся интереса.
МИДу для дипломатических козней и далеко просчитанных затей светские пустопорожние рауты позарез нужны. А КГБ исправно делает свою черную работу — следит, подслушивает, доносит. Объектом деяний обоих ведомств я как раз и стала. Станцую «Лебединое» — иностранцы хотят со мной познакомиться, восхититься, о жизни поговорить, есть ли у меня в предплечьях кости, поинтересоваться.
А КГБ добавляет и добавляет компромата в мое перепухшее досье: с чужеземцами дружбу водит, лишнее говорит, вольнодумствует, политикой партии тяготится, да и декольте сомнительное. Жена глубокоуважаемого товарища NN совершенно правильно выразила свое неудовольствие. А жена глубокоуважаемого товарища NN размером с морскую корову. В ее вечернем туалете все шесть маленьких лебедей вольготно разместятся.
Рядом с номенклатурными женами я воистину белая ворона. Как ни сяду, ни улыбнусь, ни подвинусь — все по-людски. Партийные жены злятся, бесятся, ревнуют. У них все по-коровьи, по-носорожьи. После каждого приема, чувствую, врагов и, главное, врагинь у меня добавилось…
Мало-помалу по театру начал пробегать освежающий ветерок — новые веяния: намечается концертная поездка в Швейцарию, потом во Францию. Оба раза в числе участников стояло и мое имя. Но потом как-то «рассасывалось», в самый последний момент. Ехали другие А я — «позарез нужна театру». Так мне объясняли наши авторитеты. Нужна так нужна. Другой раз поеду.
Пока ничто меня не настораживало. Съездила в Индию, два парчовых платья себе пошила, выходные туфли еще не сносились. А искусство и в Москве есть кому демонстрировать. То Аденауэра Хрущев приведет, то магната Херста, то финна Кекконена. И новые работы увлекают.
Лавровский ставит «Каменный цветок» Прокофьева — его посмертный опус. Кончил Сергей Сергеевич эту партитуру то<
|
|
|
