 |
Сергей Довлатов. Заповедник.
|
|
|
|
МОЕЙ ЖЕНЕ. КОТОРАЯ БЫЛА ПРАВА
В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади.
Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной:
- Там налево есть одно местечко...
Мой сосед заинтересованно приподнялся:
- В смысле - уборная?
Всю дорогу он изводил меня: "Отбеливающее средство из шести букв?..
Вымирающее парнокопытное?.. Австрийский горнолыжник?.."
Туристы вышли на залитую светом площадь. Водитель захлопнул дверцу и
присел на корточки у радиатора.
Вокзал... Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные
солнцем дрожащие неоновые буквы...
Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами.
Интуитивно выявил буфет.
- Через официанта, - вяло произнесла буфетчица.
На пологой груди ее болтался штопор.
Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными
бакенбардами.
- Что вам угодно?
- Мне угодно, - говорю, - чтобы все были доброжелательны, скромны и
любезны.
Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.
- Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.
- С чем?
- С колбасой, наверное...
Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. "Стакан бы не
выронить..." А тут еще рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из
нашего автобуса.
Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.
- Бутерброды кончились, - проговорил он с фальшивым трагизмом.
Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у
эпилептика. Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться:
- Взгляните на меня с любовью!
Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические
междометия.
|
|
|
Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с
шуршанием развернул конфету.
Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул
бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее,
дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.
Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися
фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти,
яиц и прочих интимностей.
Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались.
Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:
- Давайте познакомимся.
- Аврора, - сказала она, протягивая липкую руку.
- А я, - говорю, - танкер Дербент. Девушка не обиделась.
- Над моим именем все смеются. Я привыкла... Что с вами? Вы красный!
- Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я - конституционный демократ.
- Нет, правда, вам худо?
- Пью много... Хотите пива?
- Зачем вы пьете? - спросила она. Что я мог ответить?
- Это секрет, - говорю, - маленькая тайна...
- Решили поработать в заповеднике?
- Вот именно.
- Я сразу поняла.
- Разве я похож на филолога?
- Вас провожал Митрофанов. Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы
хорошо его знаете?
- Хорошо, - говорю, - с плохой стороны...
- Как это?
- Не придавайте значения.
- Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую... Воспоминания Керн... И
какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.
- Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить...
читать.
- С вами невозможно разговаривать...
Шофер поглядел в нашу сторону. Экскурсанты расселись.
Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.
- Летом, - сказала она, - в заповеднике довольно хорошо платят.
Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.
- И это на двести рублей больше, чем он стоит.
- А вы еще и злой!
- Будешь злым, - говорю. Шофер просигналил дважды.
- Едем, - сказала Аврора.
В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились.
|
|
|
Желтью занавески усиливали ощущение духоты.
Я перелистывал "Дневники" Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось
дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость.
Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его
знакомый - гений?!
Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери
Рылеева...
Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля
наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную,
прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров
макет.
В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора
заверила какие-то бумаги и нас повезли в "Геру" - самый фешенебельныйместный
ресторан.
Я колебался - добавлять или не добавлять? Добавишь - завтра будет
совсем плохо. Есть не хотелось... Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели
липы. Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь
грустное. Например, последний разговор с женой...
- Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая
любовь, - фальшива. Это - лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь.
А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых
минимальных предпосылок... С твоими пороками нужно быть как минимум
Хемингуэем...
- Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек
Лондон хороший писатель?
- Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в
ломбарде... Я все могу простить. И бедность меня не пугает... Все, кроме
предательства!
- Что ты имеешь в виду?
- Твое вечное пьянство. Твое... даже не хочу говорить... Нельзя быть
художником за счет другого человека... Это подло! Ты столько говоришь о
благородстве! А сам - холодный, жестокий, изворотливый человек...
- Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.
- Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни
миллионов!
- Ну и что? В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой
великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше. Поскольку исключает
вознаграждение...
- Это слова. Бесконечные красивые слова... Надоело... У меня есть
|
|
|
ребенок, за которого я отвечаю...
- У меня тоже есть ребенок.
- Которого ты месяцами игнорируешь. Мы для тебя - чужие...
(В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь
факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И
неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса...)
- Умышленно, - говорю, - я зла не делал...
Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту
записал:
Любимая, я в Пушкинских Горах,
Здесь без тебя - уныние и скука,
Брожу по заповеднику, как сука.
И душу мне терзает жуткий страх...
И так далее.
Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор
оставалось километров сто.
Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением
Магеллана. Спросил зачем-то:
- Вы не знаете, при чем тут Магеллан?
Продавец задумчиво ответил:
- Может, умер... Или героя дали...
Наклеил марку, запечатал, опустил... В шесть мы подъехали к зданию
туристской базы. До этого были холмы, река, просторный горизонт с неровной
кромкой леса. В общем, русский пейзаж без излишеств. Те обыденные его
приметы, которые вызывают необъяснимо горькое чувство.
Это чувство всегда казалось мне подозрительным. Вообще страсть к
неодушевленным предметам раздражает меня... (Я мысленно раскрыл записную
книжку.) Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых
путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб. Мне чуждо сонное
долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста,
горделивая уверенность владельца королевского пуделя...
Говорят, евреи равнодушны к природе. Так звучит один из упреков в адрес
еврейской нации. Своей, мол, природы у евреев нет, а к чужой они равнодушны.
Что ж, может быть, и так. Очевидно, во мне сказывается примесь еврейской
крови...
Короче, не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю их
восторгам. Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку. И
развивается как суррогат патриотизма...
Я согласен, больную, парализованную мать острее жалеешь и любишь.
|
|
|
Однако любоваться ее страданиями, выражать их эстетически - низость...
Ладно...
Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии
четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а
база - на солнцепеке. Правда, есть номера с душевыми кабинами... Изредка -
горячая вода...
Заходим в экскурсионное бюро. Сидит такая дама, мечта отставника.
Аврора сунула ей путевой лист. Расписалась, получила обеденные талоны для
группы. Что-то шепнула этой пышной блондинке, которая сразу же взглянула на
меня. Взгляд содержал неуступчивый беглый интерес, деловую озабоченность и
легкую тревогу. Она даже как-то выпрямилась. Резче зашуршали бумаги.
- Вы не знакомы? - спросила Аврора. Я подошел ближе.
- Хочу поработать в заповеднике.
- Люди нужны, - сказала блондинка.
В конце этой реплики заметно ощущалось многоточие. То есть нужны именно
хорошие, квалифицированные специалисты. А случайные, мол, люди - не
требуются...
- Экспозицию знаете? - спросила блондинка и неожиданно представилась: -
Галина Александровна.
- Я был здесь раза три.
- Этого мало.
- Согласен. Вот и приехал снова...
- Нужно как следует подготовиться. Проштудировать, методичку. В жизни
Пушкина еще так много неисследованного... Кое-что изменилось с прошлого
года...
- В жизни Пушкина? - удивился я.
- Извините, - перебила Аврора, - меня туристы ждут. Желаю удачи...
Она исчезла - юная, живая, полноценная. Завтра я услышу в одной из
комнат музея ее чистый девичий голос:
"...Вдумайтесь, товарищи!.. "Я вас любил так искренне, так нежно..."
Миру крепостнических отношений противопоставил Александр Сергеевич этот
вдохновенный гимн бескорыстия..."
- Не в жизни Пушкина, - раздраженно сказала блондинка, - а в экспозиции
музея. Например, сняли портрет Ганнибала.
- Почему?
- Какой-то деятель утверждает, что это не Ганнибал. Ордена, видите ли,
не соответствуют. Якобы это генерал Захомельский.
- Кто же это на самом деле?
- И на самом деле - Закомельский.
- Почему же он такой черный?
- С азиатами воевал, на юге. Там жара. Вот он и загорел. Да и краски
темнеют от времени.
- Значит, правильно, что сняли?
- Да какая разница - Ганнибал, Закомельский... Туристы желают видеть
Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш
директор и повесил Ганнибала... Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. А
какому-то деятелю не понравилось... Простите, вы женаты?
Галина Александровна произнесла эту фразу внезапно и, я бы сказал -
застенчиво.
- Разведен, - говорю, - а что?
- Наши девушки интересуются.
|
|
|
- Какие девушки?
- Их сейчас нет. Бухгалтер, методист, экскурсоводы...
- Почему же они мной интересуются?
- Они не вами. Они всеми интересуются. У нас тут много одиноких. Парни
разъехались... Кого наши девушки видят? Туристов? А что туристы? Хорошо,
если у них восьмидневка. Из Ленинграда так на сутки приезжают. Или на
трое... А вы надолго?
- До осени. Если все будет хорошо.
- Где вы остановились? Хотите, я позвоню в гостиницу? У нас их две,
хорошая и плохая. Вы какую предпочитаете?
- Тут, - говорю, - надо подумать.
- Хорошая - дороже, - объяснила Галя.
- Ладно, - сказал я, - денег все равно нет...
Она сразу же куда-то позвонила. Долго кого-то уговаривала. Наконец
вопрос был решен. Где-то записали мою фамилию.
- Я вас провожу.
Давно я не был объектом такой интенсивной женской заботы. В дальнейшем
она будет проявляться еще настойчивее. И даже перерастет в нажим.
Вначале я относил это за счет моей потускневшей индивидуальности. Затем
убедился, насколько огромен дефицит мужского пола в этих краях. Кривоногий
местный тракторист с локонами вокзальной шлюхи был окружен назойливыми
румяными поклонницами.
- Умираю, пива! - вяло говорил он.
И девушки бежали за пивом... Галя заперла дверь экскурсионного бюро. Мы
направились через лес в сторону поселка.
- Вы любите Пушкина? - неожиданно спросила она,
Что-то во мне дрогнуло, но я ответил:
- Люблю... "Медного всадника", прозу...
- А стихи?
- Поздние стихи очень люблю.
- А ранние?
- Ранние тоже люблю, - сдался я.
- Тут все живет и дышит Пушкиным, - сказала Галя, - буквально каждая
веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за
поворота... Цилиндр, крылатка, знакомый профиль...
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский
стукач.
- Борька, хрен моржовый, - дико заорал он, - ты ли это?!
Я отозвался с неожиданным радушием. Еще один подонок застал меня
врасплох. Вечно не успеваю сосредоточиться...
- Я знал, что ты приедешь, - не унимался Гурьянов...
Впоследствии мне рассказали такую историю. Была тут в начале сезона
пьянка. Чья-то свадьба или день рождения. Присутствовал местный сотрудник
госбезопасности. Заговорили обо мне. Кто-то из общих знакомых сказал:
- Он в Таллинне.
Ему возразили:
- Нет, уже год, как в Ленинграде.
- А я слышал, что в Риге у Красильникова...
Следовали новые и новые версии. Чекист сосредоточенно поедал тушеную
утку. Затем приподнял голову и коротко высказался:
- Есть данные - собирается в Пушкинские Горы...
- Меня ждут, - сказал Гурьянов, как будто я его удерживал,
Он посмотрел на Галю:
- А ты похорошела. Никак зубы вставила?
Карманы его тяжело оттопыривались.
- Вот засранец! - неожиданно произнесла Галина. И через минуту: - Как
хорошо, что Пушкин этого не видит.
- Да, - сказал я, - это неплохо.
Первый этаж гостиницы "Дружба" занимали три учреждения. Гастроном,
парикмахерская и ресторан "Лукоморье". Надо бы, думаю, Галину пригласить за
все ее услуги. Денег я захватил ничтожно мало. Один размашистый жест грозил
катастрофой.
Я промолчал.
Мы подошли к барьеру, за которым сидела женщина-администратор. Галя
меня представила. Женщина протянула увесистый ключ с номером 231.
- А завтра подыщите комнату, - сказала Галина, - можно в поселке...
Можно на Ворониче, только это дорого... Можно в одной из ближайших деревень:
Савкино, Гайки...
- Спасибо, - говорю, - выручили.
--Ну, я пошла.
Фраза оканчивалась едва уловимым вопросительным знаком: "Ну, я
пошла?.."
- Проводить вас?
- Я живу в микрорайоне, - таинственно реагировала девушка.
Затем - отчетливо и внятно, чересчур отчетливо и внятно:
- Провожать не обязательно... И не думайте, что я такая...
Она удалилась, гордо кивнув администратору. Я поднялся на второй этаж и
отпер дверь. Кровать была аккуратно застелена. Репродуктор издавал
прерывистые звуки. На перекладине распахнутого стенного шкафа болтались
вешалки.
В этой комнате, в этой узенькой лодке, я отплывал к неведомым берегам
самостоятельной холостяцкой жизни.
Я принял душ, смывая щекотливый осадок Галиных хлопот, налет автобусной
влажной тесноты, коросту многодневного застолья.
Настроение заметно улучшилось. Холодный душ подействовал как резкий
окрик.
Я вытерся, натянул гимнастические брюки и закурил.
В коридоре раздавался стук шагов. Где-то звучала музыка. Под окнами
шумели грузовики и бесчисленные мопеды.
Я улегся поверх одеяла, раскрыл серый томик Виктора Лихоносова. Решил
наконец выяснить, что это за деревенская проза? Обзавестись своего рода
путеводителем...
Читая, я незаметно уснул. Проснулся в два ночи. Предутренний летний
сумрак заливал комнату. Уже можно было сосчитать листья фикуса на окне.
Я решил спокойно все обдумать. Попытаться рассеять ощущение катастрофы,
тупика.
Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в
центре. Следовало разбить это поле на участки и браться за дело. Разорвать
цепь драматических обстоятельств. Проанализировать ощущение краха. Изучить
каждый фактор в отдельности.
Человек двадцать лет пишет рассказы. Убежден, что с некоторыми
основаниями взялся за перо. Люди, которым он доверяет, готовы это
засвидетельствовать.
Тебя не публикуют, не издают. Не принимают в свою компанию. В свою
бандитскую шайку. Но разве об этом ты мечтал, бормоча первые строчки?
Ты добиваешься справедливости? Успокойся, этот фрукт здесь не растет.
Несколько сияющих истин должны были изменить мир к лучшему, а что произошло
в действительности?..
У тебя есть десяток читателей. Дай Бог, чтобы их стало еще меньше...
Тебе не платят - вот что скверно. Деньги - это свобода, пространство,
капризы... Имея деньги, так легко переносить нищету...
Учись зарабатывать их, не лицемеря. Иди работать грузчиком, пиши
ночами. Мандельштам говорил, люди сохранят все, что им нужно. Вот и пиши...
У тебя есть к этому способности - могло и не быть. Пиши, создай шедевр.
Вызови душевное потрясение у читателя. У одного-единственного живого
человека... Задача на всю жизнь.
А если не получится? Что ж, ты сам говорил, в моральном отношении
неудавшаяся попытка еще благороднее. Хотя бы потому, что не
вознаграждается...
Пиши, раз уж взялся, тащи этот груз. Чем он весомее, тем легче...
Тебя угнетают долги? У кого их не было?! Не огорчайся. Ведь это
единственное, что по-настоящему связывает тебя с людьми...
Оглядываясь, ты видишь руины? Этого можно было ожидать. Кто живет в
мире слов, тот не ладит с вещами.
Ты завидуешь любому, кто называет себя писателем. Кто может, вытащив
удостоверение, документально это засвидетельствовать.
Но что же пишут твои современники? У писателя Волина ты обнаружил:
"...Мне стало предельно ясно..." И на той же странице:
"...С беспредельной ясностью Ким ощутил..." Слово перевернуто вверх
ногами. Из него высыпалось содержимое. Вернее, содержимого не
оказалось.Слова громоздились неосязаемые, как тень от пустой бутылки...
Ах, не о том, не о том зашла речь!.. Как надоели вечные твои уловки!..
Жить невозможно. Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело. Но
твое дело - слово. А всякое Дело с заглавной буквы тебе ненавистно. Вокруг
него - зона мертвого пространства. Там гибнет все, что мешает делу. Там
гибнут надежды, иллюзии, воспоминания. Там царит убогий, непререкаемый,
однозначный материализм...
И снова - не то, не то...
Во что ты превратил свою жену? Она была простодушной, кокетливой,
любила веселиться. Ты сделал ее ревнивой, подозрительной и нервной. Ее
неизменная фраза: "Что ты хочешь этим сказать?" - памятник твоей
изворотливости...
Твои безобразия достигали курьезов. Помнишь, как ты вернулся около
четырех ночи и стал расшнуровывать ботинки. Жена проснулась и застонала:
- Господи, куда в такую рань?!.
- Действительно, рановато, рановато, - пробормотал ты.
А потом быстро разделся и лег... Да что тут говорить...
Утро. Шаги, заглушаемые алой ковровой дорожкой. Внезапное прерывистое
бормотание репродуктора. Плеск воды за стеной. Грузовики под окнами.
Неожиданный отдаленный крик петуха...
В детстве лето было озвучено гудками паровозов. Пригородные дачи...
Запах вокзальной гари и нагретого песка... Настольный теннис под ветками...
Тугой и звонкий стук мяча... Танцы на веранде (старший брат доверил тебе
заводить патефон)... Глеб Романов... Ру-жена Сикора... "Эта песня за два
сольди, за два гроша...", "Я тобою в Бухаресте грезил наяву...".
Выжженный солнцем пляж... Жесткая осока... Длинные трусы и следы
резинок на икрах... Набившийся в сандалии песок...
В дверь постучали:
- К телефону!
- Это недоразумение, - говорю.
- Вы - Алиханов?
Меня проводили в комнату сестры-хозяйки. Я взял трубку.
- Вы спали? - поинтересовалась Галина.
Я горячо возразил.
Я давно заметил, что на этот вопрос люди реагируют с излишней
горячностью. Задайте человеку вопрос: "Бывают ли у тебя запои?" - и человек
спокойно ответит - нет. А может быть, охотно согласится. Зато вопрос "Ты
спал?" большинство переживает чуть ли не как оскорбление. Как попытку
уличить человека в злодействе...
- Я договорилась насчет комнаты.
- Вот спасибо.
- В деревне Сосново. Пять минут от турбазы. Отдельный вход.
- Это главное.
- Хозяин, правда, выпивает.
- Еще один козырь.
- Запомните фамилию - Сорокин. Михаил Иваныч... Пойдете через турбазу
вдоль оврага. С горы уже деревню видно. Четвертый дом... А может, пятый. Да
вы найдете. Там свалка рядом...
- Спасибо, милая.
Тон резко изменился.
- Какая я вам милая?! Ох, умираю... Милая... Скажите пожалуйста...
Милую нашел...
В дальнейшем я не раз изумлялся этим мгновенным Галиным преображениям.
Живое участие, радушие и простота сменялись крикливыми интонациями
оскорбленного целомудрия. Нормальная речь - визгливым провинциальным
говором...
- И не подумайте чего-нибудь такого!
- Такого - никогда. И еще раз - спасибо...
Я отправился на турбазу. На этот раз здесь было людно. Вокруг стояли
разноцветные автомашины. Группами и поодиночке бродили туристы в курортных
шапочках. У газетного киоска выстроилась очередь. Из распахнутых окон
столовой доносился звон посуды и визг металлических табуреток. Здесь же
резвилось несколько упитанных дворняг.
На каждом шагу я видел изображения Пушкина. Даже возле таинственной
кирпичной будочки с надписью "Огнеопасно!". Сходство исчерпывалось
бакенбардами. Размеры их варьировались произвольно. Я давно заметил: у наших
художников имеются любимые объекты, где нет предела размаху и вдохновению.
Это в первую очередь - борода Карла Маркса и лоб Ильича...
Репродуктор был включен на полную мощность:
- Внимание! Говорит радиоузел пушкиногорской туристской базы. Объявляем
порядок дня на сегодня...
Я зашел в экскурсионное бюро. Галину осаждали туристы. Она махнула
рукой, чтобы я подождал.
Я взял с полки брошюру "Жемчужина Крыма". Достал сигареты.
Экскурсоводы, получив какие-то бумаги, удалялись. За ними к автобусам
бежали туристы. Несколько "диких" семейств жаждало присоединиться к группам.
Ими занималась высокая худенькая девушка.
Ко мне застенчиво приблизился мужчина в тирольской шляпе:
- Извините, могу я задать вопрос?
- Слушаю вас.
- Это дали?
- То есть?
- Я спрашиваю, это дали? - Тиролец увлек меня к распахнутому окну.
- В каком смысле?
- В прямом. Я хотел бы знать, это дали или не дали? Если не дали, так и
скажите.
- Не понимаю.
Мужчина слегка покраснел и начал торопливо объяснять:
- У меня была открытка... Я - филокартист...
- Кто?
- Филокартист. Собираю открытки... Филос - любовь, картос...
- Ясно.
- У меня есть цветная открытка - "Псковские дали". И вот я оказался
здесь. Мне хочется спросить - это дали?
- В общем-то, дали, - говорю.
- Типично псковские?
- Не без этого.
Мужчина, сияя, отошел... Миновал час пик. Бюро опустело.
- С каждым летом наплыв туристов увеличивается, - пояснила Галина.
И затем, немного возвысив голос:
- Исполнилось пророчество; "Не зарастет священная тропа!.."'
Не зарастет, думаю. Где уж ей, бедной, зарасти. Ее давно вытоптали
эскадроны туристов...
- По утрам здесь жуткий бардак, - сказала Галина.
Я снова подивился неожиданному разнообразию ее лексики.
Галя познакомила меня с инструктором бюро - Людмилой. Ее гладкими
ножками я буду тайно любоваться до конца сезона. Люда вела себя ровно и
приветливо. Это объяснялось наличием жениха. Ее не уродовала постоянная
готовность к возмущенному отпору. Пока что жених находился в тюрьме...
Затем появилась некрасивая женщина лет тридцати - методист. Звали ее
Марианна Петровна. У Марианны было запущенное лицо без дефектов и неуловимо
плохая фигура.
Я объяснил цель моего приезда. Скептически улыбаясь, она пригласила
меня в отдельный кабинет.
Искаженная цитата, у Пушкина - "народная тропа".
- Вы любите Пушкина?
Я испытал глухое раздражение.
- Люблю.
Так, думаю, и разлюбить недолго.
- А можно спросить - за что?
Я поймал на себе иронический взгляд. Очевидно, любовь к Пушкину была
здесь самой ходовой валютой. А вдруг, мол, я - фальшивомонетчик...
- То есть как? - спрашиваю.
- За что вы любите Пушкина?
- Давайте, - не выдержал я, - прекратим этот идиотский экзамен. Я
окончил среднюю школу. Потом - университет. (Тут я немного преувеличил. Меня
выгнали с третьего курса.) Кое-что прочел. В общем, разбираюсь... Да и
претендую всего лишь на роль экскурсовода...
К счастью, мой резкий тон остался незамеченным. Как я позднее убедился,
элементарная грубость здесь сходила легче, чем воображаемый апломб...
- И все-таки? - Марианна ждала ответа. Причем того ответа, который ей
был заранее известен.
- Ладно, - говорю, - попробую... Что ж, слушайте. Пушкин - наш
запоздалый Ренессанс. Как для Веймара - Гете. Они приняли на себя то, что
Запад усвоил в XV-XVII веках. Пушкин нашел выражение социальных мотивов в
характерной для Ренессанса форме трагедии. Он и Гете жили как бы в
нескольких эпохах. "Вертер" - дань сентиментализму. "Кавказский пленник" -
типично байроническая вещь. Но "Фауст", допустим, это уже елизаветинцы. А
"Маленькие трагедии" естественно продолжают один из жанров Ренессанса.
Такова же и лирика Пушкина. И если она горька, то не в духе Байрона, а в
духе, мне кажется, шекспировских сонетов... Доступно излагаю?
- При чем тут Гете? - спросила Марианна. - И при чем тут Ренессанс?
- Ни при чем! - окончательно взбесился я. - Гете совершенно ни при чем!
А Ренессансом звали лошадь Дон Кихота. Который тоже ни при чем! И я тут,
очевидно, ни при чем!..
- Успокойтесь, - прошептала Марианна, - какой вы нервный... Я только
спросила: "За что вы любите Пушкина?.."
- Любить публично - скотство! - заорал я. - Есть особый термин в
сексопатологии...
Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его.
- Вы-то сами любили кого-нибудь? Когда-нибудь?!..
Не стоило этого говорить. Сейчас она зарыдает и крикнет:
"Мне тридцать четыре года, и я - одинокая девушка!.."
- Пушкин - наша гордость! - выговорила она. - Это не только великий
поэт, но и великий гражданин...
По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос.
Только и всего, думаю?
- Ознакомьтесь с методичкой. А вот - список книг. Они имеются в
читальном зале. И доложите Галине Александровне, что обеседование прошло
успешно...
Мне стало неловко.
- Спасибо, - говорю, - простите, что был невоздержан.
Я свернул методичку и положил в карман.
- Аккуратнее, у нас всего три экземпляра.
Я вытащил методичку и попытался ее разгладить.
- И еще, - Марианна понизила голос, - вы спросили о любви...
- Это вы спросили о любви.
- Нет, это вы спросили о любви... Насколько я понимаю, вас интересует,
замужем ли я? Так вот, я - замужем!
- Вы лишили меня последней надежды, - сказал я уходя.
В коридоре Галина познакомила меня с экскурсоводом Натэллой. Снова -
неожиданная вспышка заинтересованности:
- Будете у нас работать?
- Попытаюсь.
- Сигареты у вас есть?
Мы вышли на крыльцо.
Натэлла приехала из Москвы, движимая романтическими, вернее -
авантюрными целями. По образованию - инженер-физик, работает школьной
учительницей. Решила провести здесь трехмесячный отпуск. Жалеет, что
приехала. В заповеднике - толчея. Экскурсоводы и методисты - психи. Туристы
- свиньи и невежды. Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к
своей любви. Единственный порядочный человек - Марков...
- Кто такой Марков?
- Фотограф. Законченный пропойца. Я вас познакомлю. Он научил меня пить
"Агдам". Это нечто фантастическое! Он и вас научит...
- Премного благодарен. Но боюсь, что в этом деле я и сам - профессор.
- Давайте как-нибудь поддадим! Прямо на лоне...
- Условились.
- А вы человек опасный.
- То есть?
- Я это сразу почувствовала. Вы жутко опасный человек.
- В нетрезвом состоянии?
- Я говорю не о том.
- Не понял.
- Полюбить такого, как вы, - опасно. И Натэлла почти болезненно
толкнула меня коленом... Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те,
которые считают ненормальными всех остальных...
- Выпейте "Агдама", - говорю, - и успокойтесь. Я хочу отдохнуть и
поработать. Опасности для вас не представляю...
- Это мы еще посмотрим, - истерически расхохоталась Натэлла.
Затем она кокетливо взмахнула холщовым мешком с изображением Джеймса
Бонда и удалилась.
Я направился в Сосново. Дорога тянулась к вершине холма, огибая унылое
поле. По краям его бесформенными грудами темнели валуны. Слева зиял поросший
кустами овраг. Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных
березами. В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные
декорации. Грязные овцы с декадентскими физиономиями вяло щипали траву. Над
крышами летали галки.
Я шел по деревне, надеясь кого-то встретить. Некрашеные серые дома
выглядели убого. Колья покосившихся изгородей были увенчаны глиняными
сосудами. В накрытых полиэтиленом загонах суетились цыплята. Нервной
мультипликационной походкой выступали куры. Звонко тявкали лохматые
приземистые собаки.
Я пересек деревню, вернулся. Помедлил возле одного из домов. Хлопнула
дверь, и на крыльце появился мужчина в застиранной железнодорожной
гимнастерке.
Я поинтересовался, как найти Сорокина.
- Толик меня зовут, - сказал он.
Я представился и еще раз объяснил, что мне нужен Сорокин.
- А где он живет? - спросил Толик.
- В деревне Сосново.
- Так это Сосново и есть.
- Я знаю. Как же мне его найти?
- Тимоху, что ли, Сорокина?
- Его зовут Михал Иваныч.
- Тимоха помер год назад. Замерз поддавши...
- Мне бы Сорокина разыскать.
- Видно, мало поддал. А то бы выжил...
- Мне бы Сорокина...
- Не Мишку случайно?
- Его зовут Михал Иваныч.
- Так это Мишка и есть. Долихи зять. Знаете Долиху, криво повязанную?
- Я приезжий.
- Не с Опочки?
- Из Ленинграда.
- А, знаю, слышал...
- Так как бы Михал Иваныча разыскать?
- Мишку-то?
- Вот именно.
Толик откровенно и деловито помочился с крыльца, Затем приоткрыл дверь
и скомандовал:
- Але! Раздолбай Иваныч! К тебе пришли.
И, подмигнув, добавил:
- С милиции, за алиментами...
Тотчас высунулась багровая рожа, щедро украшенная синими глазами:
- Это... Кому?.. Вы насчет ружья?
- Мне говорили, у вас сдается комната.
На лице Михал Иваныча выразилось сильнейшее замешательство.
Впоследствии я убедился, что это - его обычная реакция на любое, самое
безобидное заявление.
- Комнату?.. Это... Зачем?
- Я работаю в заповеднике. Хочу снять комнату. Временно. До осени. Есть
у вас лишняя комната?
- Дом-то маткин. На мать записан. А матка во Пскове. У ей ноги
распухши...
- То есть, вы комнату не сдаете?
- Прошлый год евреи жили. Худого не скажу, люди культурные... Ни тебе
политуры, ни одеколона... А только - белое, красное и пиво... Лично я евреев
уважаю.
- Они Христа распяли, - вмешался Толик.
- Так это когда было! - закричал Михал Иваныч. - Это еще до революции
было...
- Комнату, - говорю, - сдаете или нет?
- Проводи человека, - распорядился Толик, застегивая ширинку.
Мы шли втроем по деревенской улице. У изгороди стояла тетка в мужском
пиджаке с орденом Красной Звезды на лацкане.
- Зин, одолжи пятерочку! - выкрикнул Михал Иваныч.
Тетка отмахнулась.
- Угоришь с вина... Слыхал, постановление вышло? Всех алкашей повесить
на тросу!..
- Куда?! - расхохотался Михал Иваныч, - Железа не хватит. Всей нашей
металлургии придет хана...
Потом добавил:
- Вот курва старая. Ты у меня еще дров попросишь... Я в лесничестве
работаю - дружбист!
- Кто? - не понял я.
- Бензопила у меня... "Дружба"... Хуяк - и червонец в кармане.
- Дружбист, - ворчала тетка, - с винищем дружишь... До смерти не
опейся...
- Трудно, - как будто даже посетовал Михал Иваныч.
Это был широкоплечий, статный человек. Даже рваная, грязная одежда не
могла его по-настоящему изуродовать. Бурое лицо, худые мощные ключицы под
распахнутой сорочкой, упругий, четкий шаг... Я невольно им любовался...
Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков
чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные
темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла -
заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.
В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел
цветной портрет Мао из "Огонька". Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине
с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг,
заменявший гирю, касался пола.
Две кошки геральдического вида - угольно-черная и розовато-белая -
жеманно фланировали по столу, огибая тарелки. Хозяин шуганул их
подвернувшимся валенком. Звякнули осколки. Кошки с безумным ревом перелетели
в темный угол.
Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе
нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими
овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.
Откровенно говоря, я немного растерялся. Сказать бы честно: "Мне это не
подходит..." Но, очевидно, я все-таки интеллигент. И я произнес нечто
лирическое:
- Окна выходят на юг?
- На самый, самый юг, - поддакнул Толик. За окном я увидел
полуразрушенную баню.
- Главное, - сказал я, - вход отдельный.
- Ход отдельный, - согласился Михал Иваныч, - только заколоченный.
- А, - говорю, - жаль.
- Эйн момент, - сказал хозяин, разбежался и вышиб дверь ногой.
- Сколько платить?
- А нисколько.
- То есть, как? - спрашиваю.
- А вот так. Неси шесть бутылок отравы, и площадь за тобой.
- Нельзя ли договориться более конкретно? Скажем, двадцать рублей вас
устраивает?
Хозяин задумался:
- Это сколько будет?
- Я же говорю - двадцать рублей.
- А если на кир перевести? По рупь четыре?
- Девятнадцать бутылок "Розового крепкого". Пачка "Беломора". Два
коробка спичек, - отчеканил Толик.
- И два рубля - подъемных, - уточнил Михал Иваныч.
Я вынул деньги.
- Туалет осмотреть желаете?
- Потом, - говорю. - Значит, условились? Где вы оставляете ключ?
- Нет ключа, - сказал Михал Иваныч, - потерян. Да ты не уходи, мы
сбегаем.
- У меня дела на турбазе. В следующий раз...
- Как знаешь. Я на турбазу вечером зайду. Надо Лизке поджопник дать.
- Кто это - Лизка? - спрашиваю.
- Баба моя. В смысле - жена. На турбазе сестрой-хозяйкой работает. Мы с
ей разошедши.
- Так что же вы, бить ее собираетесь?
- Кому?.. Ее повесить мало, да неохота связываться. Ружье у меня
отобрать хотели, вроде я гроз<
|
|
|
