О разногласиях по поводу тезиса о превентивной войне

Германия в июне 1941 г. - жертва советской агрессии?

В споре о месте национал-социалистического прошлого в шкале исторического сознания немцев центральную роль играл Советский Союз. Работы таких видных историков как Эрнст Нольте, Клаус Хильдебранд, Иоахим Фест и других производили впечатление, что их авторы "проводя аналогию между массовыми истреблениями при Сталине и при Гитлере, хотели тем самым умалить преступления национал-социализма"{1}. Это не могло не вызвать бурной реакции. Допустимы ли такие аналогии - вот что оставалось предметом споров, а следовало бы задаться вопросом, ради чего они проводились. Никаких сомнений на этот счет не оставлял Михаэль Штюрмер. В своих передовицах во "Франкфурте альгемайне цайтунг" ("ФАЦ") он ратовал за достижение согласия на совсем иной принципиальной основе нежели та, которую имел в виду Кристиан Майер, вносивший свою лепту в полемику историков тем, что неизменно подчеркивал резкое обличение немецкой исторической наукой нацистских злодеяний{2}. Для Штюрмера же, напротив, важным было прежде всего новое, наступательное размежевание с советской системой; он говорил о крахе политики разрядки и призывал Запад к оказанию более интенсивного "культурного и политического воздействия на Центральную Европу", поскольку марксизм, по его словам, оказался "идеологией системного склероза"{3}. Перед лицом такого мессианского сознания умаление роли национал-социалистического прошлого было явлением функциональным, а может быть, даже неизбежным.

Вполне справедливы предостережения против стремления основывать национальную идентичность не на опыте национал-социалистического прошлого, а на "более позитивных" примерах идентификации. Ганс Моммзен в этой связи указал на то, что сознательный возврат к традиционным ценностям оживляет также уже преодоленные в сознании образы врагов{4}. И действительно, можно только поражаться, с каким легкомыслием Эрнст Нольте говорил об "азиатском деле", когда он пытался провести параллель между "Архипелагом ГУЛАГ" и Аушвицем. Моммзен поэтому счел себя обязанным сделать замечание, что снова пошли в ход словесные формулы обыденного расизма{5}. В рамках этих споров некоторые темы, считавшиеся в первые послевоенные годы слишком острыми, а затем в течение многих лет служившие предметом плодотворных научных дискуссий, опять приобрели актуальность{6}. В этом ряду вновь реанимированных сейчас тезисов находится и квалификация германского нападения на Советский Союз как превентивного удара. А ведь когда-то это было официальным нацистским оправданием операции "Барбаросса". Уже 22 июня 1941 г. Гитлер в своем обращении к населению пытался объяснить ему, почему сотрудничество с Советским Союзом было заменено военным положением. Он использовал все свое ораторское искусство, чтобы раздуть страх перед "еврейско-большевистским владычеством в Москве". Эта клика якобы стремилась к тому, чтобы "бросить в огонь пожара не только Германию, но и всю Европу"{7}. Потрясение от осознания того, что поход на Россию оказался совсем не военной "игрой на ящике с песком", как предсказывал Гитлер своему фельдмаршалу Кейтелю{8}, не проходило долгое время. Еще и сегодня раздаются голоса, упрямо утверждающие, несмотря на все данные исторической науки, свидетельствующие об обратном, что Гитлер 22 июня 1941 г. якобы предупредил действия сверхмощной и готовой к наступлению Красной Армии.

В спорах о прошлом Германии этот обновленный тезис о превентивной войне превратился в средство политической борьбы. Поначалу этому соблазну поддался некто Эрнст Топич, философ из Граца, выступивший, к удивлению многих читателей, в роли военного эксперта с книгой "Война Сталина"; однако он защищал настолько устаревшие и к тому же авантюрные позиции, что не оставалось никаких сомнений в том, что он не захотел считаться ни с какими результатами научных исследований. Уже по одной этой причине его работа не дала никаких новых научных положений о советской внешней и военной политике. Зато его книга оказала поддержку тем, кто до сих пор считает Гитлера прежде всего жертвой советской политики{9}.

Проблематичен и тот интерес, который привлекает к тезису о "превентивной войне" Гитлера такая уважаемая газета, как "ФАЦ", особенно с тех пор, как советский эмигрант Виктор Суворов высказал в британском военном журнале ту точку зрения, согласно которой Красная Армия хотела напасть на Германию летом 1941 г.{10} Хотя аргументация Суворова была настолько куцей, что критики даже поставили под сомнение "его способности как историка", Гюнтер Гилльэссен выразил в той же "ФАЦ" мнение, будто гипотеза о советском упреждающем ударе по Германии в 1941 г. приобрела некоторую убедительность. Кроме того, он высказал надежду на то, что доказательство наличия агрессивных намерений у Красной Армии освободило бы немцев от той "вины за нарушение мира", которую советский режим, ссылаясь на тяжелый ущерб, нанесенный Советам в войне, с тех самых пор пытается навязать Федеративной Республике{12}.

Между тем этой статье Гилльэссена была дана серьезная отповедь. Критиковавшие его вновь доказали, что операция "Барбаросса" не была реакцией Гитлера на какое-то развертывание советских вооруженных сил, а являла собой идеологически мотивированную и заранее спланированную истребительную войну против СССР{13}.

Дело, может быть, и обошлось бы этими стычками историков, если бы Йоахим Гоффман не пришел к выводу в 4-м томе труда, изданного Военно-историческим научно-исследовательским институтом во Фрейбурге под названием "Германский рейх и вторая мировая война", что тезис о превентивной войне вполне оправдан. Он подкрепил эту точку зрения еще раз в своем "Письме читателю"{14}.

Авторы, разделяющие мнение Гоффмана, исходят, как правило, из представления о том, что СССР до второй мировой войны и перед ее началом занимал доминирующую политическую и военную позицию в международной системе{15}. По существу, они опираются на три аргумента. Во-первых, Сталин летом 1939 г. имел полную свободу действий; он решил пойти на сотрудничество с Гитлером якобы для того, чтобы втянуть "капиталистическую державу" в войну. Топич здесь доходит до того, что называет Гитлера орудием исполнения планов сталинской мировой державы. Во-вторых, переговоры советского народного комиссара иностранных дел Молотова с германским правительством в ноябре 1940 г. характеризуются как пример того, что Советский Союз преследовал в отношении Запада почти не ограниченные экспансионистские интересы. Топич вновь подчеркнул в своем "Письме читателю", что Сталин хотел захватить всю континентальную Европу и что именно поэтому Молотов выдвинул очень большие территориальные претензии, тем самым сознательно провоцируя нападение Германии на Советский Союз. С помощью наступательной стратегии Красной Армии предстояло разгромить Германию на ее собственной территории. В-третьих, утверждают, что Красная Армия если не в 1941-м, то уж не позднее 1942 г., готовилась напасть на Германию. Из этого делают вывод, что Гитлер летом 1941 г. получил единственную возможность упредить Сталина.

Ввиду столь серьезных заявлений следует прежде всего задать вопрос о том, пришли ли эти авторы к указанной точке зрения в результате углубленного анализа фактических данных. Просмотр использованной ими литературы показывает, что это далеко не так. Гоффман опирается преимущественно на высказывания советских военнопленных, не принимая в расчет весьма сомнительное качество таких источников. Суворов же вообще не показывает никаких новых материалов, а выборочно (и к тому же неверно!) цитирует давно известные мемуары. Еще хуже то, что эти авторы не принимали во внимание значительные новые работы{16} или же лишь в некоторых случаях привлекали авторитетные исследования, но вовсе не учли результатов научного поиска таких ученых, как Андреас Хильгрубер или Джон Эриксон. А ведь именно монография Эриксона, столь часто цитируемая Гоффманом, относится к тем публикациям, в которых тезису о советских агрессивных намерениях в 1941 г. противопоставляется огромный и весьма убедительный материал{17}.

Методической небрежностью отличается и анализ советской внешней политики. В отличие от предположений Гоффмана в мемуарах советника в германском посольстве в Москве Густава Хильгера указывается, что советская дипломатия в первую очередь руководствовалась серьезными соображениями обеспечения безопасности страны{18}. Наукой с выходом в свет "Справочника по Восточной Европе" ("Остэуропа хандбух"), в котором исследована внешняя политика СССР на всех ее этапах до 1941 г., было еще раз всесторонне показано, что центральную роль в ней всегда играли интересы безопасности. Заслуга этой публикации состоит также и в том, что в ней выявлены внутренние предпосылки для такой внешней политики. Там, помимо всего прочего показана взаимосвязь сталинской внешней политики с советскими методами индустриализации, раскрыты те жертвы, которые понесли экономика, общество и государство в результате постановки нереальных целей при планировании, все новых волн "чисток" и связанной с ними массовой ликвидации специалистов, а также в результате экономического хаоса и недостаточной производительности труда. Эти удары, отбросившие страну назад, должны были непременно сказаться и на оборонных возможностях Советского Союза. СССР хотя и смог добиться в течение 3-го пятилетнего плана (1938-1942) высоких достижений в отдельных областях производства вооружений, однако не сумел устранить типичные побочные явления сталинской индустриализации такие, как "узкие места" на производстве, стагнация и дезорганизация в некоторых отраслях хозяйства. Это в свою очередь вело к задержке оснащения вооруженных сил, в частности, транспортными средствами, радиоаппаратурой, боеприпасами, способствовало пренебрежительному отношению к развитию инфраструктуры{19}.

Не были учтены в полной мере защитниками тезиса о превентивной войне и последствия больших "чисток" в Красной Армии для обороноспособности страны. Они затронули около 65% высшего офицерского состава. Судя по тому, что стало известно сегодня, были ликвидированы все командиры корпусов, почти все командиры дивизий, бригад и полков, большая часть членов военных советов и начальников политических управлений военных округов, большинство корпусных, дивизионных и бригадных комиссаров, примерно треть полковых комиссаров и неисчислимое множество офицеров младших рангов и политических функционеров. Жертвами "чисток" стали трое из пяти маршалов, 60 из 67 генералов - командиров соединении, все восемь адмиралов 1-го и 2-го рангов. "Ни в одной войне, включая и вторую мировую войну, никакая армия в мире не понесла таких потерь в старшем и высшем офицерском составе. Подобные потери не единожды в истории имели своим следствием полный военный разгром"{20}.

К этому добавились "чистки" в Наркомате обороны, в военных академиях, в разведке, контрразведке, среди ведущих конструкторов вооружений и военных теоретиков. Следствием такой ликвидации людей могло быть только серьезное ослабление Красной Армии. Такую же оценку она встретила и за рубежом. Ценность советских вооруженных сил упала до минимума прежде всего в глазах британских военных и правительственных кругов. Летом 1939 г. Красную Армию считали полностью деморализованной и недостаточно боеспособной при всей ее огромной численности и материальном обеспечении{21}. Если в августе 1939 г. в боях с японцами на Халхин-Голе советские вооруженные силы добились уважения, то после финляндско-советской зимней войны 1939/40 г. они его вновь потеряли.

Такая же картина сложилась и из докладов германского посольства в Москве{22}. Генерал Кёстринг, военный атташе и единственный настоящий эксперт по России среди немецких военных, целиком разделял мнение британцев. Еще в сентябре 1940 г. он пришел к выводу, что Красной Армии потребуется еще четыре года, чтобы преодолеть последствия "чисток". Несмотря на предположения некоторых военных, что советские вооруженные силы будут оказывать упорное сопротивление, германское военное командование в июне 1941 г. было убеждено в том, что "глиняный колосс", как они именовали Советский Союз, будет разбит в течение очень короткого времени{23}.

Теории превентивной войны нужно противопоставить следующие доводы:

1. Прежде всего, речь идет о том, чтобы выявить причины серьезной обеспокоенности Советского Союза вопросами обеспечения своей безопасности в канун второй мировой войны. При этом необходимо назвать помимо непропорциональности развития советской индустрии и последствий "чисток" еще и внешнеполитическую изоляцию, в которую Советский Союз был ввергнут британской политикой умиротворения, в также Мюнхенским соглашением. Для Кремля это было равносильно предательству. Председатель Совета Народных Комиссаров Молотов говорил на праздновании годовщины Октябрьской революции в 1938 г. даже о том, что агрессиями Германии, Италии и Японии фактически уже развязана "империалистическая война". Он упрекнул Великобританию, Францию и США за то, что они не создают единого антифашистского фронта, поскольку эти державы, по всей видимости, сохраняют фашизм в качестве "хорошего противоядия" против социализма. В Мюнхене агрессивной Германии дали в этом плане очередной стимул, и теперь в повестку дня внесено дальнейшее расширение войны{24}.

Эта речь была чем-то гораздо большим, нежели интерпретацией международной политики по ленинской схеме. В ней выражался страх советского руководства перед тем, что готовность Запада к дальнейшим уступкам "третьему рейху" в его территориальных притязаниях рано или поздно приведет и к территориальным претензиям к Советскому Союзу. Отсюда вытекала первая заповедь при обеспечении безопасности - осторожно преодолевать низкий уровень германо-советских отношений. В этой связи стоит взглянуть на часто цитируемую речь Сталина с упоминанием о "каштанах". В ней четко отразилось беспокойство СССР по поводу сообщений западной прессы о возможном присоединении Советской Украины к Закарпатской Украине, которая в октябре 1938 г. стала автономной областью федеративной Чехословацкой Республики{25}.

Взгляд за кулисы позволяет обнаружить, что реакция Сталина отнюдь не была преувеличенной. Французский министр иностранных дел Боннэ в то время действительно рассчитывал на то, что Германия преследует в отношении Украины такую же политику, как и в вопросе о Судетской области, и что она, опираясь на право на самоопределение, сумеет помочь сепаратистским движениям в Польше и СССР одержать победу. Поскольку в этом случае, как казалось, станет возможно решить конфликт мирным путем аналогично Мюнхенскому соглашению, французское военное командование вопреки подписанному в 1935 г. советско-французскому договору о военной взаимопомощи считало себя свободным от договорного обязательства облегчить положение Красной Армии действиями французских вооруженных сил, если Германия вторгнется на Украину{26}.

Лишь тогда, когда Франция поняла, что усиление мощи Германии за счет Востока увеличивает ее потенции для борьбы на Западе, она начала переориентацию. Но это мало что дало: Франции отводилась единственная роль - в конечном счете постоянно поддерживать позиции Великобритании. Последняя же летом 1939 г. всю свою политику строила на том, чтобы в рамках умиротворения агрессора прийти к мирному урегулированию с Германией. А переговоры с Советским Союзом служили при этом не более чем средством нажима, чтобы заставить Гитлера пойти на примирение, и этот факт не мог остаться скрытым от сталинского руководства и только еще больше усиливало его и без того глубокое недоверие к британско-французской политике.

В этом свете понятно, что историческая наука в течение некоторого времени считала британские гарантии независимости, выданные Польше, переменой курса, которая, как казалось, кладет конец политике умиротворения и дает Сталину свободу действий. Между тем тщательные исследования, опирающиеся на широкую источниковедческую базу, показали, что об этом не могло быть и речи. Лотар Кеттенакер резюмирует это в таких резких выражениях: "Обещанные Польше 31 марта гарантии были беспримерным блефом"{27}. Он интерпретирует их как даже несравнимый с Мюнхенским соглашением бесцеремонный обман Советского Союза. Ибо британской стороне должно было быть ясно, что Польша без эффективного взаимодействия с Советским Союзом не сможет обороняться, даже при учете всех недостатков и слабостей Красной Армии.

Еще один аспект анализа связан с пониманием сущности советской политики. Сближение с Германией казалось обеспечивающим большую безопасность не только по причине проведения западными державами политики умиротворения агрессора. Советский Союз вел летом 1939 г. военные действия против Японии на маньчжурско-монгольской границе. "Продолжительные пограничные бои усиливали для Советского Союза угрозу войны на два фронта на своем дальневосточном и на европейском флангах в том случае, если бы советское руководство вздумало принять решение о войне с Германией"{28}.

Как показывает глубокое исследование внутри- и внешнеполитического положения Советского Союза в 1939 г., его свобода действий была крайне ограниченной. Поэтому нельзя говорить об СССР как о "третьем радующемся", когда началась война{29}. Несмотря на вновь упрочившееся сотрудничество с Германией, сталинское руководство еще не считало свою страну избавленной от угрозы войны. На это указывает и сообщение ТАСС от 30 августа 1939 г., в котором населению было объявлено, что численный состав гарнизонов на западной границе СССР должен будет увеличиться в предвидении возможных "неожиданностей". Сверх того 10 сентября страну проинформировали о том, что завершился частичный призыв запасников в Красную Армию. Советские граждане понимали, что их руководство с недоверием наблюдает за развертыванием германского вермахта. Возникла паника, которая привела к скупке продовольственных продуктов спекулянтами и к возникшей в результате нехватке этих товаров{30}.

Если сегодня ставить вопрос о том, какая могла быть у СССР альтернатива партнерству с Германией, то можно говорить только о дальнейшем ведении переговоров с западными державами, которые могли бы продолжаться до наступления зимы 1939/40 г., что сделало бы германское наступление на Польшу технически неосуществимым и дало бы Советскому Союзу выигрыш во времени при весьма трудных переговорах о тройственном согласии. Однако те выгоды, которые сталинскому руководству обещало партнерство с национал-социалистами, делали приоритетным сотрудничество с Германией даже до того, как этот выбор оказался бы полностью исчерпанным.

2. Весьма однобоко считать отрицание Версальского (Парижского) мирного договора в первую очередь точкой совпадения интересов Германии и СССР{31}. Советская дипломатия первой поняла необходимость обеспечения безопасности, и этому были подчинены все прочие амбиции государства. Наряду с этим сталинский режим стремился и к территориальным приобретениям там, где этого можно было достичь без угрозы для собственной безопасности. Кто захочет составить перечень советских внешнеполитических целей, должен будет назвать прежде всего защиту и развитие социалистического строительства в СССР. Этот принцип, являющийся основой политики сосуществования, был вновь подтвержден на XVIII съезде ВКП(б) и, с советской точки зрения, служил основой для возобновления отношений с "третьим рейхом". Сталинское руководство надеялось получить таким образом спокойные границы (в том числе и с Японией), а также начать оживленный хозяйственный обмен, в котором оно остро нуждалось при выполнении своих пятилетних планов{32}.

Только тогда, когда учтены эти аспекты, можно утверждать, что последовавшие вскоре поставки советского сырья осуществлялись исключительно из заинтересованности в том, чтобы подготовить Германию к войне на истощение с Великобританией. Такой войны еще не виделось на горизонте, когда 19 августа 1939 г. было заключено германо-советское торговое соглашение и когда 28 сентября 1939 г. была достигнута договоренность о широком товарообмене{33}. С тех пор в Советском Союзе то и дело можно было слышать то, о чем было объявлено сразу после заключения германо-советского договора о ненападении, а именно "что благодаря достижению взаимопонимания с Германией мирная созидательная работа в СССР продолжается, несмотря на царящую во всем мире напряженность". Германо-советское сотрудничество является, мол, воплощением принципа мирного сосуществования, а кооперация обеих держав "предпосылкой успешной политики СССР". Если кому-то в капиталистическом мире это не нравится, то это не наша вина. Но это нравится советскому народу, чьи интересы являются законом для Советского правительства. И это в интересах немецкого народа, в отношении которого советский народ никогда не испытывал и не будет испытывать вражды"{34}.

Тональность этой типической цитаты ясна: советское руководство с удовлетворением воспринимало восстановление традиционного германо-советского сотрудничества. И, только смотря на вещи с этой точки зрения, можно понять, почему этот режим после подписания договоров с Германией, то есть с осени 1939 г., отводил столь высокий приоритет в своей внешней политике "третьему рейху". Ведь речь при этом шла не только о совместных действиях против Версальской системы. Конечно, Сталин, по-видимому, полагал, что обе страны, оказавшиеся "обделенными Версалем", особым образом связаны друг с другом и ориентированы против стран - победительниц в первой мировой войне. Отсюда понятно также, почему советская пропаганда не стеснялась клеймить Великобританию, эту устроительницу послевоенного мирового порядка, как главного врага Советского Союза. Соответственно развивались в негативном плане и британско-советские отношения, тогда как отношения с Германией оживлялись во многих областях в соответствии со старыми традициями. Сюда относились кроме хозяйственной сферы также и повышение в СССР внимания к немецкой культуре, равно как и отход от антифашистских позиций в вопросе о предоставлении политического убежища, и даже прямая поддержка национал-социалистической культурной политики вплоть до восприятия пропагандистских лозунгов и штампов, направленных против западных демократий{35}.

Не случайно поэтому в Советском Союзе были изданы крупным тиражом мемуары Бисмарка. Близкий доверенный человек Сталина Анастас Микоян не так давно в своих мемуарах еще раз подтвердил, что Сталин был хорошим знатоком Бисмарка и полагал, что Гитлер будет исходить из принципов, которые заложил в германскую политику в отношении России этот великий государственный деятель. По этой причине он и не считал возможным, что Гитлер отважится вести войну на два фронта{36}.

Если же принять во внимание советское понимание феномена фашизма, то позиция Сталина становится еще яснее. Национал-социализм рассматривался им не более как инструмент крупного капитала. Поэтому НСДАП представлялась отнюдь не самостоятельной политической силой. Она казалась зависящей от крупной индустрии, на желанное сотрудничество с которой и делалась ставка в Советском Союзе. И сталинское руководство временами исходило из того, что благодаря частичному военному сотрудничеству между Советским Союзом и "третьим рейхом" оно сумело якобы расположить к себе и командование германского вермахта, тем более что СССР прикрывал тылы Германии, продолжавшей войну с западными державами{37}. Вполне справедливо напомнил недавно Й.В. Брюгель еще раз слова, сказанные Сталиным: "Вместе с немцами мы были бы непобедимы"{38}. Таким образом, можно сделать вывод, что Сталин преследовал вполне логически обоснованную внешнеполитическую идею. Но она была основана на неверном понимании сущности национал-социалистического господства. Сталин недооценил политическую привлекательность мировоззренческих целей Гитлера для немцев. Это относилось также и к его убеждению, что расистская истребительная война с Советским Союзом не нужна для завоевания "жизненного пространства".

Было бы все-таки ошибкой, если, обсуждая внешнеполитические интересы СССР, мы в достаточной мере не затронули бы советские великодержавные амбиции. Уже XVIII съезд ВКП(б) в 1939 г. показал, что советское руководство обрело классическое великодержавное мышление, которое едва ли могло быть прикрыто революционным лексиконом. Свидетельство этому дали вскоре германо-советские соглашения (с их дополнительными секретными протоколами{39}, а также последовавшие за этим территориальные приобретения Советского Союза. Сталин при этом всегда представлял себя партнером Гитлера, и для него было важно, чтобы на каждом новом этапе войны росла мощь Советского Союза, стоящего на стороне Германии. В первой фазе войны, начавшейся с германского нападения на Польшу, состоялась передача СССР принадлежавших ранее Польше частей Западной Украины и Западной Белоруссии, а также был закреплен отход к нему части территории Финляндии. О второй фазе войны в Советском Союзе заговорили с началом военной кампании на Западе, развернутой германским вермахтом. Под впечатлением от побед Германии на Западе Советский Союз настоял на приобретении Эстонии, Латвии, Литвы и Бессарабии, а также Северной Буковины, закрепленных за ним по договору в качестве цены за прикрытие германских тылов. С заключением Пакта трех держав 27 сентября 1940 г. в представлениях сталинского руководства началась третья фаза войны. Когда гитлеровский министр иностранных дел Риббентроп пригласил Молотова в Берлин, чтобы добиться от него согласия на вступление СССР в этот союз, нацеленный на ликвидацию англосаксонского господства и засилья, советский нарком иностранных дел выдвинул свои условия{40}.

Тщательное изучение документов министерства иностранных дел об этом обмене мнениями позволяет уяснить, что Сталин уже в своем ответном послании на приглашение от германского министра иностранных дел намекал на то, что для Советского Союза на первом месте стоит устранение расхождений с Германией во взглядах на достигнутое в 1939 г. разграничение сфер интересов (оно уже тогда было предложено Советскому Союзу германской стороной). В то время как Гитлер изливался перед Молотовым в описаниях картин великого будущего Германии, подразумевая под этим вытеснение СССР из Европы в Азию, советский гость сосредоточил внимание целиком на ближайших целях. Он, прежде всего, потребовал принятия мер к стабилизации германо-советских взаимоотношений; во-вторых, Молотов дал понять, что Советский Союз не позволит ввести себя в заблуждение постановкой Гитлером перспективных целей{41}. Советская сторона полагала, что сможет уверенно выступить и потребовать новых территориальных приобретений за тесное взаимодействие с Германией в ее борьбе против Великобритании, а в то же время Сталин верил, что прочно втянул Германию в схватку с англосаксонской морской мощью, и не догадывался о том, что Гитлер уже начал планирование русской военной кампании{42}.

В историографии германо-советских отношений все время подробно описывается, как после визита Молотова в Берлин СССР предпринимал все мыслимые усилия, чтобы побудить Германию к еще большему сближению. При этом советская дипломатия колебалась между протестами (вплоть до прямой поддержки Югославии непосредственно в день нападения на нее Германии) против политического раздела Балкан державами - членами Пакта трех держав и прямо-таки подобострастным политическим ублажением Гитлера. Под впечатлением от мощного развертывания немецких войск у его западных границ СССР предпринял все возможное, чтобы выяснить истинные намерения немцев, поскольку он рассматривал такое сосредоточение войск как некий гигантский маневр, рассчитанный на шантаж. После этого советская пресса направила свои усилия на то, чтобы своими выступлениями убедить Германию, что сталинское руководство сохраняет бдительность. В "Правде" появились статьи с резкими опровержениями домыслов, будто бы Советский Союз намерен сдать в аренду Украину, и слухов о якобы предстоящей войне между СССР и Германией (!), а также об экономических и территориальных притязаниях правительства "рейха", как и о будто бы ведущихся переговорах по поводу новых и более тесных отношений между двумя державами{43}. Показательно в этом плане коммюнике ТАСС от 13 июня 1941 г. Оно информировало страну о том, что сталинское руководство имеет сведения о сосредоточении немецких войск, и вместе с тем содержало предложение Гитлеру начать об этом переговоры. Было сказано, что до сих пор перегоры об этом между обоими государства не велись, поскольку Германия не ставила никаких требований и не вносила никаких предложений{44}.

Совершенно по-другому выглядит интерпретация Виктора Суворова. Он как завороженный смотрит на развертывание советских войск, а так как для него дипломатия всегда стоит на службе войны ("дипломатия всегда должна работать на войну"), то и все дипломатические шаги Советского Союза, в том числе и сообщения ТАСС, были, как он считает, дезинформацией. Для него действительно только то, что говорят военные и их оружие{45}. Если бы все было так, то Суворов должен был бы ответить и на вопрос о том, почему именно командиры Красной Армии восприняли коммюнике ТАСС, как мы сегодня знаем, не иначе, как попытку ввести советский народ в заблуждение, то есть как "прямую государственную измену". Ведь сталинское руководство получило огромное количество предупреждений о готовящемся нападении немцев, в том числе и от советской разведки{46}. И мы то и дело читаем в военных мемуарах о том, что это коммюнике было для военного командования настоящей загадкой. Во второй декаде июня и даже 22 июня оно буквально запуталось в неразрешимом противоречии между необходимостью охранять советские границы перед лицом нарастающей концентрации немецких войск и возникшим одновременно с этим подозрением, что Советский Союз хочет спровоцировать Германию{47}.

3. Йоахим Гоффман в своих публикациях, безусловно, учитывает то обстоятельство, что СССР с начала сталинской индустриализации строил свои вооруженные силы, исходя из самых современных представлений о войне и армии, и что с учетом опыта первой мировой войны это строительство базировалось на концепции активной, наступательной обороны, дабы избежать позиционной войны на советской территории. Он принимает в расчет и то, что после крупных "чисток" существовало убеждение в том, что возможен отказ от такого варианта стратегической обороны в случае германского нападения, который вплоть до своей казни в 1937 г. отстаивал маршал Тухачевский. Гоффману известны и слабости Красной Армии; в частности, он ссылается на неприглядную картину, которую советские войска явили миру в ходе операций в Финляндии и Польше в 1939-1940 гг.{48}. Тем не менее он позволяет себе чересчур увлечься советскими данными о производстве вооружений перед началом войны в 1941 г. В противоположность этому сейчас вновь поднимается вопрос о том, что материальная часть и люди, взятые сами по себе, еще не могут обеспечить военный успех и что все зависит от качества вооружения и войск, от уровня развития военной теории и военной подготовки войск. Нужно согласиться с Берндом Бонветчем, когда он пишет: "По своему материальному оснащению Красная Армия уже в начале войны вряд ли уступала нападающей стороне... но общая оценка все же показывает, что немцы располагали превосходящим арсеналом вооружений и военной техники и к тому же умели очень эффективно использовать свое техническое превосходство. Однако главная причина советских неудач 1941 г. лежит не в этом и не в профессиональном превосходстве личного состава войск или большем военном опыте в начале войны. Решающим фактором была неспособность сталинской системы непредубежденно воспринимать суровую действительность. Эта обусловленная системой потеря ощущения реальности не могла не породить самоубийственных ошибок и упущений в ходе подготовки к войне и в ее ведении"{49}.

К тем же ошибочным решениям относятся среди прочих и особо подчеркиваемая Гоффманом (и важная для поддержки этого тезиса) роль советских соединений на выступах линии фронта под Белостоком и Львовом. Однако Гоффман перестает быть верным собственным посылкам, когда обращает внимание на то, какие последствия оставили крупные "чистки" в сфере советской военной науки. Тут нельзя ограничиться только разговором о тех усилиях, которые предпринимал советский народный комиссар обороны С.К. Тимошенко после финляндско-советской зимней войны для устранения выявившихся слабостей и недостатков. Нужно к тому же учесть, что мартовский (1940) пленум ЦК ВКП(б) именно потому принял решение о всеобъемлющей реорганизации вооруженных сил, их переоснащении и основательном изменении их программ боевой подготовки, что сложились столь благоприятные отношения с "третьим рейхом". Проведение масштабных и глубоких реформ должно было неизбежно поначалу снизить боеспособность вооруженных сил. Реорганизация должна была завершиться к лету 1942 г., однако типичные для советского производственного и распределительного секторов "узкие места", а также нехватка компетентных руководящих кадров серьезно ставили под вопрос эти оптимистические планы. Системы работала, как правило, с сильными перебоями и потерями. О том, что от этого страдало как производство вооружений, так и другие отрасли советского народного хозяйства, можно прочитать в тех же трудах, которые цитировал и сам Гоффман. Приведем лишь несколько примеров. Так, в июне 1941 г. еще не было закончено ни формирование войск, ни штатное оснащение новых частей и соединений. В западных военных округах полностью боеспособными были лишь 27% танков старых типов; солдаты еще не были переучены в соответствии с новыми требованиями; 25 авиационных дивизии находилось в процессе формирования. Модернизация старых и строительство новых аэродромов начались лишь весной 1941 г. Мобилизационный план производства боеприпасов на вторую половину 1941 г. и на 1942 г. был утвержден только 6 июня 1941 г.{50} Чересчур централизованная структура управления еще больше осложняла эти проблемы. Сталин и его соратники брали на себя право принятия решений в военных сферах. Поэтому высшие командиры Красной Армии смогли лишь после совещания в декабре 1940 г. добиться согласия хотя бы более серьезно, чем раньше, заняться разработкой оборонительных операций. Это было учтено в "Плане обороны западных границ" в конце апреля - начале мая{51}.

Между тем советское правительство снова и снова получало от американцев и англичан, а также из других источников информацию с предупреждениями о готовящемся нападении немцев. Кроме того, СССР уже в течение нескольких месяцев мог наблюдать передвижения немецких войск с запада на восток в связи с войной в Югославии и Греции, а затем их окончательное развертывание для операции "Барбаросса", которое, правда, началось только во второй половине мая 1941 г. Андреас Хильгрубер уже более 20 лет опровергает тезисы Филиппа Фабри, подтверждая свои находки ссылками на документы ОКВ, что у немецкой стороны тогда не было никаких сомнений в чисто оборонительном характере диспозиций войск Красной Армии. Только после ввода немецких войск в Болгарию 2 марта 1941 г. СССР продолжил усиление своих войск в пограничных округах. Через день после начала немецкого наступления на Балканах 7 апреля 1941 г. начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер высказал озабоченность возможностью советского наступления. Тем не менее политика СССР в отношении в Германии в то время свидетельствовала о том, что Сталин по-прежнему всецело рассчитывал на возможность усыпить внимание Гитлера. 11 апреля отдел Генерального штаба "Иностранные армии- Восток" подтвердил, что объявленный Советами дополнительный призыв в армию сохраняет <

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: