И все-таки: вы верите, что смартфон может обладать сознанием?

А чем сознание человека отличается от сознания животных?

Д. Ч.: Мы не можем знать наверняка. Сознание — очень субъективная вещь. Сорок лет назад философ Томас Нагель (Thomas Nagel) сформулировал вопрос, ставший знаменитым: каково это — быть летучей мышью? Было бы проще, если бы у нас был прибор, которым можно было бы провести над головой и получить на мониторе точную картину. Но пока его нет. Нам приходится судить о сознании других существ при помощи рассуждений по аналогии. Но я думаю, что наше сознание принципиально не отличается от сознания от других существ. До сих пор никто не нашел ни одной ключевой черты сознания, которая бы делала его уникальным для человека.

А в будущем такой прибор мог бы появиться?

Д. Ч.: Думаю, это вполне возможно. Но чтобы это устройство определяло хоть что-нибудь, сначала нам нужна единая теория: что есть сознание. Необходимо понять, как осуществляется связь между физическим миром и ментальными состояниями. Тогда мы сможем просканировать мозг, получить данные и передать их в наше сознание. Тогда, возможно, мы могли бы получить ощущение «каково это — быть летучей мышью».

Если допустить, что у нас есть такая теория, как мог бы работать такой прибор? Что он должен показывать?

Д. Ч.: Теория панпсихизма, которая мне близка, говорит, что сознание разлито повсюду. Тогда вы просто создаете устройство, которое всегда говорит «Да». Но, конечно, дело не в том, чтобы оно подтвердило или опровергло что-то. Оно должно указать на конкретные состояния, которые мы называем сознательными, — например, запах или вкус. Оно должно определять, в каком именно состоянии сознания находится субъект, а не просто обладает ли он сознанием или нет. Эти состояния, например, у смартфона, были бы совершенно иными, чем у нас. Каково быть смартфоном? Не такой глупый вопрос, если задуматься.

Откуда в таком случае берется сознание?

Д. Ч.: Мне нравится теория нейробиолога Джулио Тонони (Giulio Tononi). Он говорит о сознании как об информации, интегрированной определенным образом. Важно не количество, а качество этой информации. В мозге информация обладает высокой степенью интегрированности. У смартфона этот уровень может быть ниже. Но это тоже будет сознание, только другого порядка.

Получается, сознание может быть и у группы людей? И даже у всего человечества?

Д. Ч.: Да, может быть, у Земли есть свое сознание. У России, у Москвы и у нас, собравшихся за этим столом, тоже есть свое сознание. Это зависит от того, какую теорию вы возьмете. Согласно теории Тонони, у всех систем, которые находятся внутри других, более крупных систем, есть свое сознание.

Какие эксперименты вы проводили?

Д. Ч.: Я делал много компьютерных моделей. Нейросети, которые могли учиться и развиваться. Но эта работа не совсем связана с сознанием. Я ставил много мысленных экспериментов. Но я также уделял много внимания экспериментам психологов, психиатров, нейроученых и кибернетиков.

В чем вообще состоит задача философа? Свести воедино данные разных наук? Или предложить какой-то отдельный взгляд?

Д. Ч.: Одна из задач философии — помогать создавать общую картину мира. Есть отдельные дисциплины: математика, физика, нейробиология, психология. Каждая из них работает над одним элементом — будь то элементарные частицы, клетки живого организма или психические процессы. Философ может отступить назад и посмотреть на ситуацию в целом. Конечно, он должен быть хорошо осведомлен о последних открытиях в науке. Но он не должен быть ограничен ими. Я не думаю, что философия является «наукой наук» — в гегелевском смысле, как объединитель всего. К тому же некоторые наши результаты не являются научными. Но они стимулируют развитие теорий.

Философы часто используют необычные метафоры и образы, чтобы объяснить свою мысль. Откуда вы черпаете вдохновение для своих идей?

Д. Ч.: Это зависит от того, какой проблемой вы занимаетесь и какой смысл видите в том или ином образе. Допустим, одна из ключевых метафор для изучения сознания — «философский зомби». Изначально идея пришла из культов вуду. Зомби — это существа, которые не имели свободной воли и действовали как рабы. Потом это понятие перекочевало в голливудские фильмы, где оно стало обозначать оживших мертвецов, которые ведут себя агрессивно. В философии это понятие используется для мысленного эксперимента: оно обозначает гипотетических существ, у которых нет сознания, но которые выглядят и ведут себя точно так же, как мы. Если существование таких существ в принципе возможно, тогда сознание не сводится только к процессам в нашем мозге.

В последнее время я часто размышляю над технологиями. Например, меня интригует идея расширенного сознания: вещи, которые нас окружают, становятся носителями нашей памяти. Тот же смартфон — в каком-то смысле продолжение меня. Он помогает мне помнить разные вещи, ориентироваться в пространстве. В середине 90-х не было смартфонов. Но мы пользовались метафорой интернета. Сейчас меня все больше занимает идея виртуальной реальности: носимые гарнитуры, шлемы, очки. Это целый новый мир. Он создает много новых вопросов. Насколько реальна виртуальная реальность? В каком смысле мы можем говорить о своем существовании в ней? У меня самого есть два таких устройства. Одно из них я даже взял с собой в Москву.

И все-таки: вы верите, что смартфон может обладать сознанием?

Д. Ч.: У нас нет свидетельств того, что у смартфонов есть сознание. Но нет и четких доказательств обратного. Интуиция может подсказывать, что это бред. Но можем ли мы здесь полагаться на интуицию? У разных культур есть разные интуитивные представления о том, как устроен мир. Мне важны факты. Пока у нас слишком мало данных, чтобы говорить определенно

 

№15. Донна Харауэй. Антропоцен, капиталоцен, плантациоцен, Ктулуцен: создание племени. ХЖ, №99, 2016 (фрагменты)

Нет сомнения, что антропогенные процессы воздействуют планетарно, находясь в интер- и интрадействии с другими процессами и видами живых существ с тех пор, как можно идентифицировать человеческий род (несколько десятков тысяч лет), и произошло колоссальное развитие агрокультуры (несколько тысяч лет). Конечно, самыми первыми величайшими планетарными терра-формерами (и ре-формерами) были (и по-прежнему остаются) бактерии и другие микроорганизмы, охваченные бесчисленным множеством разнообразных типов интер- и интрадействия (включая людей и их практики, технологические и не только). За миллионы лет до появления сельского хозяйства наша планета уже начала претерпевать серьезную трансформацию в результате распространения семенных растений, а также множества других революционно-эволюционных экологических событий.

Люди вступили в эту самонадеянную борьбу достаточно рано, еще до того, как превратились в существ, позже названных Homo sapiens. Но я думаю, что проблему названия, релевантного Антропоцену (прим. Новый геологический термин для обозначения тех изменений, к которым привела человеческая деятельность на планете; преображающая сила - человек), Плантациоцену (прим. Преображающая сила – основанное на эксплуатации сельское хозяйство) или Капиталоцену (прим. «преображающая сила – капитал»), следует рассматривать в связи с масштабом, темпом/скоростью, синхронностью и комплексностью. Анализируя системные феномены, мы должны постоянно ставить вопросы о том, когда изменение степени становится изменением разновидности и каково воздействие людей (не Человека), помещенных в биокультурные, биотехнические, биополитические и исторические условия, по отношению и в сочетании с воздействием совокупностей других видов и иных биотических/абиотических факторов. Ни один вид, даже наш высокомерный, претендующий на то, что так называемая «западная письменная культура эпохи современности» позволила ему создать индивида, не действует в одиночку; историю как эволюционную, так и любую другую, вершат совокупности органических видов и абиотических акторов.

Но существует ли переломный момент, меняющий для всех и всего название «игры» жизни на Земле? Дело не только в изменении климата, но еще и в том, что давит на нашу планету все более тяжким грузом — токсичные химические вещества, добыча полезных ископаемых, загрязнение подземных и наземных озер и рек, обеднение экосистемы, массовое истребление людей и других живых существ и т.д. — все это системно-связанные паттерны, угрожающие коллапсом одной масштабной системы за другой. Рекурсия может затянуться.

Анна Цин в своей недавней работе «Дикие биологии» предполагает, что переломным моментом между Голоценом и Антропоценом может стать уничтожение большей части убежищ, которые могли служить для восстановления многообразия видовых совокупностей (с людьми или без) уже после таких масштабных событий, как опустынивание, или вырубка лесов, или …или... Похожие мысли высказывал координатор Исследовательской сети мировой экологии Джейсон Мур, отмечая, что бесплатная окружающая среда скоро закончится; обесцениваемая природа больше не может поддерживать добычу полезных ископаемых и производство, характерные для современного мира, поскольку большая часть природных ресурсов истощена, сожжена, выработана, отравлена, истреблена или исчерпана. Размер инвестиций и весьма креативные и деструктивные технологии могут отсрочить расплату, но дармовая окружающая среда закончена. Анна Цин утверждает, что Голоцен был долгим периодом, в который изобилие убежищ — пространств для бегства — поддерживало воспроизводство мира в его богатом культурном и биологическом разнообразии. Пожалуй, поругание, заслужившее название Антропоцен, — это и есть утрата пространственных и временных возможностей найти убежище для людей и других живых существ. Я разделяю мнение о том, что Антропоцен — это, скорее, пограничное событие, чем эпоха, подобно границе К-Т между Меловым периодом и Палеогеном. Антропоцен маркирует значительные скачкообразные изменения; то, что придет на смену, не будет похожим на предшествующее. Думаю, наша задача — сделать Антропоцен как можно короче/тоньше и всячески культивировать всем вместе воображаемые грядущие эпохи, в которые возможно восстановление убежищ.

Прямо сейчас Земля полна беженцев, людей и животных, которые не могут найти себе пристанища.

Потому, думаю, оправдано возникновение нового громкого имени, даже более чем одного. Итак — Антропоцен, Плантациоцен и Капиталоцен.

 Я также настаиваю, что нам нужно название для динамических постоянно действующих сим-хтонических сил, частью которых являются люди, и чье бытование находится под угрозой. Может быть, но лишь может быть, и только при условии активного взаимодействия всех жителей Земли, возможно, будет процветание многовидовых, включающих и людей, сообществ. Я называю все это Ктулуценом — прошлым, настоящим и грядущим. Эти реальные и возможные временные пространства названы не в честь монстра-женоненавистника Ктулху из расовых кошмаров, вышедшего из-под пера писателя-фантаста Лавкрафта (обратите внимание на различие в написании), а скорее, в честь многообразных сил, обвивших своими щупальцами всю Землю… «Мой» Ктулуцен, пусть даже отягощенный своими сомнительными псевдогреческими завитушками, охватывает бесчисленное множество временных и пространственных сущностей, мириады совокупностей интраактивных существ, в том числе сверхчеловеческое противоположное человеческому, сверхчеловеческое и человеческое как гумус. Даже переведенные на английский язык и попавшие в такой текст, как этот, Нага, Гайя, Тангароа, Медуза, Женщина-паук и подобные им многие тысячи имен прекрасно чувствуют себя в спекулятивном формате, который не мог и вообразить себе Лавкрафт — во взаимосвязанной сети умозрительных сюжетов, теоретического феминизма, научной фантастики и научного факта...

Смертные создания могут достойно жить и умереть в эпоху Ктулуцена лишь одним способом — объединив усилия для воссоздания убежищ, способствуя частичному и функциональному биолого-культурно-политико-технологическому восстановлению и реконструкции, одновременно скорбя о невосполнимых потерях. Мы уже так много потеряли и потеряем еще больше. Чтобы начался новый расцвет поколений, должно преодолеть мифы о бессмертии и невозможности живым встать в ряд с мертвыми и вымершими. «Голосам тех, кого нет» Орсона Скотта Карда предстоит много работы. И еще больше для того, чтобы оказаться в мире Урсулы Ле Гуин, в том, куда «Всегда возвращаются домой».

Я верю в компост, а не в постчеловечность: все мы — компост, а не постчеловеки. Граница Антропоцен/Капиталоцен говорит о многом, в том числе о том, что неизмеримое, необратимое истребление уже не за горами, и не только для 11 миллиардов (или около того) человек, которые будут жить на Земле в конце XXI века, но и для огромного количества других созданий. (Стоит говорить о труднопредставимом, но разумном числе — 11 миллиардов — если уровень рождаемости останется на низком уровне; что будет, если он увеличится, прогнозировать бессмысленно). Порог исчезновения — это не просто метафора; развал системы — это не кинотриллер. Спроси любого беженца, любого вида.

Ктулуцену нужен, как минимум, один лозунг (конечно, их должно быть больше); продолжая провозглашать: «Киборги за выживание Земли», «Бегай быстро, кусай сильно» и «Заткнись и тренируйся», я предлагаю «Делай свое племя, а не детей».

 

№16. С.Харрис. Свобода воли, которой не существует (фрагменты)

Можно с уверенностью сказать, что никто не стал бы ломать копья из-за свободы воли, если бы речь шла всего-навсего о привлекательной абстрактной идее. Сам факт того, что это понятие пережило века, следует приписать в первую очередь нашей природе. Ведь в большинстве своем мы действительно ощущаем, будто управляем мыслями и действиями (как бы ни было трудно это объяснить с точки зрения логики и вообще науки). Так что идея свободы воли восходит к чувственному опыту. Тем не менее этот аспект обычно теряют из виду, как только разговор касается философии.

В философской литературе существуют три основные трактовки проблемы свободы воли: детерминизм, либертарианизм и компатибилизм. Сторонники детерминизма и либертарианизма разделяют мнение, что если наше поведение полностью предопределено жизненным опытом, то свободная воля – фикция. (По этой причине и первым, и вторым приписываются «инкомпатибилистские» взгляды.) Детерминисты считают, что все в нашем мире взаимозависимо, тогда как сторонники либертарианизма (не путать с политической философией – либертарианством) воображают, что совершающий действие человек каким-то волшебным образом должен преодолеть рамки причинной обусловленности. Либертарианисты иногда упоминают такой метафизический объект, как душа, видя в наших волевых актах ее проявление. Компатибилисты находят воззрения сторонников детерминизма и либертарианизма ошибочными, заявляя, что свобода воли сочетается с принципами детерминизма.

Сегодня единственно приемлемый вариант для адептов свободы воли, нуждающихся в философском обосновании, – встать на позиции компатибилизма…Компатибилисты считают, что человек свободен в своих действиях до тех пор, пока не сталкивается с внутренними и внешними препятствиями, не дающими ему поступать в соответствии с его истинными намерениями и желаниями. Если вам хочется еще одну порцию мороженого и никто не заставляет вас его есть, вы, покупая мороженое, демонстрируете свободу воли. Люди, однако, претендуют на большую автономность. Нравственные представления и ощущение свободы действий обусловлены тем, что мы воспринимаем себя как источник наших мыслей и поступков. Выбирая жениха, невесту или книгу для чтения, мы не испытываем никакого воздействия предшествующих событий, над которыми у нас нет контроля. Мы охотно наделяем себя и окружающих свободой, отрицая влияние объективных факторов, связанных с жизненным опытом. Когда же оказывается, что мы не правы (о чем свидетельствуют данные нейрофизиологических исследований мыслительной деятельности и поведения человека), мы уже не понимаем, какими правдоподобными доводами можно было бы обосновать наши привычные представления о личной ответственности.

Проанализируем утверждение: насильники и убийцы совершают преступления по собственной воле. Если оно не полная бессмыслица, значит, преступники имели возможность поступить иначе – и не под влиянием случайных неконтролируемых факторов, а потому, что они, как разумные существа, обладали свободой мысли и действий. Сказать, что они были вольны не насиловать и не убивать, – значит признать, что они могли подавить в себе импульсы агрессии (либо даже пресечь само их появление), даже будучи в том состоянии, в каком они пребывали в момент преступления (с учетом всех факторов влияния, включая деятельность мозга). Допустить наличие свободы у жестоких убийц равносильно вынесению приговора. В противном же случае пространство для обвинения сужается, и даже самый закоренелый социопат отчасти выглядит жертвой. В тот момент, когда мы задумываемся о причинах, следствиями которых стали сознательные акты насильников и убийц, и в зоне нашего внимания оказывается целая вереница таких причин, уходящая в их детство и за его пределы, вина преступников перестает представляться такой уж очевидной.

Компатибилисты в своей обширной литературе обошли эту проблему весьма хитроумно…Согласно компатибилистам, если человек хочет совершить убийство и идет на преступление по собственному желанию, действия этого человека отражают его свободу воли. Построение нарочито нелепое как в этическом, так и в научном плане. Людьми владеет много противоречивых желаний, однако некоторые из них, с какой стороны ни посмотри, являются патологией (то есть абсолютно неприемлемы). Большинство из нас в каждый конкретный момент находятся во власти сразу множества взаимоисключающих целей и стремлений. В конце концов одно из противоборствующих желаний необъяснимым образом берет верх над другим. И где же здесь свобода?

В каждый момент вы принимаете бесчисленное множество неосознанных «решений», мозг в их принятии не участвует, но задействованы разные органы. Однако вы не чувствуете себя ответственными за эти «решения». Вырабатывает ли сейчас ваш организм красные кровяные тельца и пищеварительные ферменты? Разумеется, и, если бы он «решил» поступить иначе, вы стали бы скорее жертвой перемен, чем их причиной. Сказать, что вы отвечаете за все происходящее в вашем теле, потому что все это «ваше», по сути своей означает претензию, никак не связанную ни с ощущением себя как личности, ни с моральной ответственностью, хотя именно эти два фактора и придают идее свободы воли философский смысл...

Люди чувствуют, что руководят своими мыслями и действиями (либо думают, что руководят), хотя это лишь иллюзия. Если бы мы им сообщили, что, по данным сканирования головного мозга, их выбор происходит за секунды до того, как они его осознают, это бы их чрезвычайно удивило: их статус сознательных индивидов, контролирующих свою внутреннюю жизнь, оказался бы под угрозой.

Как мы можем быть свободными личностями, если все наши осознанные намерения вызваны процессами в мозге, которые мы не запускали и которые мы абсолютно не контролируем? Никак. Сказать, что мой мозг осознанно или бессознательно решил подумать или поступить тем или иным образом и что на этом основывается моя свобода, значит пренебречь главным источником нашей веры в свободу воли – чувством, что мы сознательные личности. Люди чувствуют, что управляют своими мыслями и поступками, это и есть единственная причина, по которой проблема свободы воли достойна обсуждения.

Моральная ответственность

На вере в свободу воли основывается религиозное понимание греха, этой верой объясняется и наша приверженность карательному правосудию. Верховный суд США назвал свободу воли «универсальной и непреходящей» основой нашей правовой системы, в отличие от «детерминистского взгляда на поведение человека, несовместимого с базовыми положениями нашей системы уголовного права» (США против Грейсона, 1978). Казалось бы, любые интеллектуальные посягательства на свободу воли делают наказание людей за неправильное поведение сомнительным с этической точки зрения…

У мужчин и женщин, сидящих в камере смертников, дурная наследственность сочетается с дурными родителями, дурной средой и дурными идеями (больше других не повезло, конечно, невинным). За какие из этих величин с них можно спросить? Ни одно человеческое существо не отвечает за свою генетику или свое воспитание, однако у нас есть все причины полагать, что именно эти факторы определяют характер. Нашей системе правосудия следует учесть, что любой из нас мог бы попасть совсем в другую компанию. На самом деле аморально не признавать, что везение имеет отношение к морали…

Как бы мы ни держались за понятие свободы воли, большинство из нас знают, что нарушение работы мозга способно свести на нет самые благие помыслы. Этот сдвиг в понимании – шаг к более глубокому, последовательному и сострадательному взгляду на человечество и, кстати говоря, отступление от религиозной метафизики, что тоже прогресс. Мало что дало столько возможностей для разгула человеческой жестокости, как идея бессмертной души, неподвластной никаким влияниям материального мира, начиная с генетических и кончая экономическими. В рамках религии вера в свободу воли подразумевает понятие греха, оправдывающее не только суровое наказание при жизни, но и вечное наказание после смерти. С другой стороны, по иронии, прогресс в науке всегда сопровождается опасениями, что более полное понимание человеческой натуры приведет к дегуманизации общества.

№17. Делез Ж. Post scriptum к обществам контроля. История

 Фуко разместил дисциплинарные общества в XVIII и в XIX столетии; они достигли своего расцвета к началу ХХ-го. Они приступили к организации гигантских пространств изоляции. Индивид непрерывно переходит от одного закрытого пространства к другому, у каждого из которых свой собственный закон: вначале семья, затем школа («ты теперь уже не у себя дома, в семье»), потом казарма («ты уже не в школе»), потом завод, время от времени больница, возможно, тюрьма, которая является пространством изоляции par exellence. Именно тюрьма является моделью для подражания: при виде рабочих на заводе героиня «Европы 51» (фильм Росселлини) восклицает: «Я убеждена, что наблюдаю за заключенными».

Фуко дал прекрасный анализ идеального проекта пространств изоляции, особенно бросающихся в глаза на заводах; концентрировать, распределять пространство, упорядочивать время, расположить производительную силу в пространственно-временном континууме так, чтобы полученный результат превышал сумму изначальных сил. Но Фуко знал и о кратковременности этой модели: она приходит на смену обществам суверенитета, цели и функции которых были совершенно иными (скорее собирать налоги, чем организовывать производство, скорее приговаривать к смерти, чем управлять жизнью); переход происходил постепенно, и, кажется, Наполеон осуществляет грандиозную конверсию одного общества в другое. Но и дисциплинарные общества в свою очередь вошли в стадию кризиса, уступая постепенно место новым силам, которые сначала развивались медленно, но после второй мировой войны заметно ускорили свое формирование: теперь мы уже живем не в дисциплинарном обществе, мы не являемся более таковым.

Мы все находимся в стадии всеобщего кризиса всех пространств изоляции — тюрьмы, больницы, завода, школы, семьи. Семья является неким «интерьером» и находится в таком же состоянии кризиса, что и другие интерьеры, учебные, профессиональнее и т. д. Осведомленные министры постоянно заявляли о реформах, которые предполагались неизбежными. Реформировать школу, реформировать промышленность, медицину, армию, тюрьмы; но каждый знает, что эти институты обречены, и вопрос лишь во времени. Речь идет лишь о том, чтобы управлять их агонией и занять людей до той поры, пока не установятся новые силы, уже стучащиеся в дверь. Именно общества контроля идут на смену дисциплинарным. «Контроль» — вот слово, которым Берроуз предлагает назвать нового монстра, а Фуко признает за ним наше ближайшее будущее. Поль Вирильо постоянно анализирует ультраскоростные формы контроля в открытом пространстве, которые заменили собой старые дисциплинарные методы, действующие всегда в рамках закрытой системы. Здесь не вполне уместно обращаться к производству экстраординарных фармакологических препаратов, к атомной энергетике, к генетическим манипуляциям, хотя им и предназначено вмешаться в новые процессы. Здесь не вполне уместно задавать вопрос, какой из режимов является более жестоким или более терпимым, так как внутри каждого из них сталкиваются силы освобождения и порабощения. Например, кризис больницы как пространства изоляции, пространства, разбитого на сектора, привел к образованию открытых госпиталей, к появлению ухода за больными на дому, и, если сначала эти новые формы были знаком появления новых свобод, то затем они же приняли участие и в работе новых механизмов контроля, которые соперничают с самыми жесткими формами изоляции.

Логика Разнообразные интернаты, или пространства изоляции, через которые проходит индивид, представляют собой независимые переменные: предполагается, что всякий раз следует начинать с нуля, и хотя для всех этих пространств существует общий язык, это язык аналогий. В то же самое время механизмы контроля представляют собой вариации одной и той же структуры, образующей систему геометрических переменных, язык которой является цифровым (хотя и необязательно бинарным). Пространства изоляции представляют собой матрицы, отдельные модули, а контроль является модуляцией, это деформирующий самого себя модуль, постоянно меняющийся.

В дисциплинарных обществах человек постоянно начинает заново (от школы — к казарме, от казармы — к заводу), тогда как в обществах контроля, напротив, ничто никогда не кончается — корпорация, образовательная система, служба в армии являются метастабильными состояниями, которые могут существовать рядом друг с другом в рамках одной и той же модуляции как универсальной системы деформации. Кафка, появившийся уже на рубеже между двумя типами общества, в «Процессе» описал весьма ужасающие юридические формы: видимое оправдание дисциплинарных обществ (между двумя формами изоляции) и бесконечное откладывание рассмотрения дела в обществах контроля (в постоянных вариациях). Это два весьма различных модуса юридической жизни, и если сегодня наш закон проявляет себя столь нерешительно, если он пребывает в кризисе, то именно потому, что мы уходим от одной формы и вступаем в другую. Дисциплинарные общества имеют два полюса: личную подпись, которая обозначает индивида и число, или регистрационный номер, который указывает на его положение в массе.

Дело в том, что дисциплинарные общества никогда не видели здесь несовместимости, и даже в то время, когда власть массифицировалась и индивидуализировалась, т. е. собирала в единое тело тех, кем управляла, и вместе с тем моделировала индивидуальность каждого члена этого тела.. В обществах контроля, напротив, важны уже не подпись или номер, но шифр. Шифр — это пароль, тогда как дисциплинарные общества управляются лозунгами (как с точки зрения интеграции, так и сопротивления). Цифровой язык обществ контроля основан на шифре, который допускает вас к информации или отказывает в доступе. Мы больше не имеем дела с парой масса—индивидуум. Индивидуумы становятся úдивидуумамиù, а массы — сэмплами, рынками и банками данных. Возможно, деньги это различие выражают лучше всего, так как дисциплинарные общества всегда связаны с отчеканенной монетой, которая содержит в себе золото как количественный эталон. Общества контроля ссылаются на плавающий курс обмена, модуляцию, которая вводит в качестве шифра процент от различных валютных стандартов. Старый монетарный крот — это животное пространств изоляции, змея же — это животное обществ контроля. Мы перешли от одного животного к другому, от крота к змее, не только в режиме нашего существования, но и в том, что касается образа жизни и отношений с другими людьми. Дисциплинарный человек периодически производил энергию, человек же общества контроля, скорее, похож на волну, он словно выведен на орбиту и постоянно находится на связи. И поэтому повсюду серфинг вытесняет иные виды спорта.

Легко найти соответствие каждому типу общества в типе машины. Не потому, что машины определяют тот или иной тип общества, но потому, что они лишь выражают собой те социальные формы, которые их производят и используют. Старые общества суверенитета использовали простые машины — рычаги, тяги, часы. Более поздние дисциплинарные общества оснастили себя машинами, использующими энергию, вместе с пассивной опасностью энтропии и активной опасностью саботажа. Общества контроля имеют дело с машинами третьего типа — с кибернетическими машинами и компьютерами, пассивная опасность которых — зависание, а активная — пиратство и внедрение вирусов. Эта технологическая эволюция отражает на более глубоком уровне мутацию капитализма. Эту хорошо знакомую нам мутацию можно свести к следующему: капитализм XIX в. был капитализмом концентрации ради производства и собственности. Поэтому создается завод как пространство изоляции, а капиталист становится собственником средств производства, а также и других пространств, планировавшихся по аналогии (семейными домами для рабочих, школами и т. д.). Что касается рынка, то он иногда завоевывался посредством специализации, иногда через создание колоний, иногда благодаря снижению стоимости производства. Но в сегодняшней ситуации капитализм более не занимается производством, которое он часто отодвигает на периферию третьего мира, даже такие его сложные формы, как текстильную промышленность, металлургию или нефтепереработку. Это капитализм сверхпроизводства. Он более не покупает сырье и не продает изготовленные товары: он приобретает уже готовые товары или собирает их из отдельных частей. То, что желает продать, — это услуги; то, что он хочет купить, — это акции. Капитализм больше не занимается производством, он занимается готовой продукцией, ее сбытом или маркетингом. Теперь он распыляется, а завод уступает место корпорации. Семья, школа, армия, завод более не являются похожими друг на друга, но тем не менее различными пространствами изоляции, которые сходятся к единому собственнику, к Государству или к частной власти. Они становятся шифрованными фигурами, деформируемыми и трансформируемыми, одной и той же корпорации, у которой есть только управляющие. Контроль осуществляется через краткосрочные операции и молниеносные прибыли, но вместе с тем он непрерывен и безграничен. Дисциплинарные общества были, напротив, нацелены на долгосрочные проекты, действовавшие периодически. Человек отныне не человек-заключенный, но человек-должник. Справедливо, что капитализм удерживал в крайней нищете три четверти человечества, слишком бедного, чтобы стать должниками, и слишком многочисленного, чтобы находиться в заключении. Поэтому обществу контроля придется столкнуться не только с размыванием границ, но и с социальными взрывами в трущобах и гетто.

№18. Джейн Беннет. Пульсирующая материя: политическая экология вещей

Глава 3 Съедобная материя

Утверждение о том, что мусор, технические устройства, электричество и пожары имеют отношение к политике, едва ли является спорным. Так же как и утверждение о том, что все эти вещи образуют среду человеческого действия, служат ему средством или препятствием, хотя они и не считаются непосредственными участниками политического процесса. Но можем ли мы с помощью категорий «контекста», «инструмента» и «ограничения» ухватить все способности нечеловеческих тел? В этой главе я рассмотрю особое подмножество этих тел, а именно те тела, которые мы принимаем в пищу…Еда предстанет перед нами как актант, действующий внутри или рядом с человеком, который формирует намерения, подчиняется или не подчиняется моральным нормам, использует язык, обладает рефлексией, создает культуру, и как инициатор-производитель важных общественных эффектов….

Ситуацию, когда еда оказывается участником такого ассамбляжа, мы рассмотрим в двух направлениях. Двигаясь в первом направлении, мы будем опираться на научные исследования воздействия полезных (диетических) жиров на настроение человека и его когнитивные способности (а не просто на размер и объем тела). Двигаясь во втором направлении, мы окунемся в дискуссии XIX века о моральном и политическом влиянии того или иного рациона питания.

Ницше, еда воинов и музыка Вагнера. …Как сказал Дэвид Гудман в своей работе, посвященной критике агропищевых исследований в социологии, еда чрезвычайно редко признается «онтологически реальным и активным, живым присутствием».

Тем не менее в XIX веке было довольно легко найти философов, верящих, что пища способна формировать склонности отдельных людей и целых наций. Эти мыслители исследовали живой опыт приема пищи и отмечали глубокую связь между принимающим пищу и поглощаемой пищей. Ницше, например, утверждал (ничего не зная о рандомизированных исследованиях, использующих двойной слепой метод), что потребляемая пища меняет и преобразует психологическое, когнитивное, эстетическое и моральное состояния. Он указывал на «ложную диету (алкоголизм Средних веков, вздор vegetarians...)» как на один из источников «глубокой депрессии, свинцовой усталости, черной скорби физиологически заторможенных существ». Он верил, что причина, по которой «сами эти отдельные личности ощущают и „вкушают" иначе, коренится по обыкновению в специфике их образа жизни, питания, пищеварения, возможно, в излишке или недостатке неорганических солей в их крови и мозгу». Он предлагает следующие «полезные советы», основанные на его моральных принципах: «Никаких закусок в промежутках, никакого кофе: кофе омрачает. Чай полезен только утром»…В этих изречениях Ницше обращается к тому роду материальной агентности, который имеется не только в наркотиках вроде алкоголя и кофеина, но во всей еде вообще. В этой картине, образующейся из разбросанных отсылок к пище, съедобная материя выступает могущественным агентом, чем-то таким, что изменяет контактирующую с ней человеческую материю.

Ницше отмечает, что действенность тех или иных продуктов питания зависит от других видов пищи, входящих в рацион человека, от самого тела, которое эту пищу потребляет, от культуры и нации, в которых она потребляется. Он обсуждает, например, популярную в его время диетологическую книгу Луиджи Корнаро La vita sobria («Искусство жить долго»), Корнаро (1464-1566) дожил до 102 лет, съедая только двенадцать унций твердой пищи («хлеб, яичный желток, немного мяса и немного супа») и выпивая четырнадцать унций вина в день («вода, каким бы способом она бы ни была приготовлена, не обладает достоинствами вина и не способна принести мне облегчения»). Ницше недоволен тем, что такая диета способна увеличить витальность только некоторых тел, хотя Корнаро «рекомендует свою скудную диету как рецепт долгой и счастливой — а также добродетельной — жизни». Одна диета не подходит всем, говорит Ницше.

Действенность продуктов питания варьируется от одного тела к другому, но еще больший интерес в ницшевских рассуждениях о Корнаро вызывает его предположение о том, что воздействие «одной и той же» пищи на «одно и то же» тело может варьироваться во времени по мере того, как те или иные актанты вступают в игру или выходят из нее. «Пища воинов», если она хочет произвести воинов, должна суметь объединить свои силы с целым множеством других актантов. Ницше говорит о чем-то таком, что напоминает агентность ассамбляжа еды-людей-звуков-наций, обсуждая распространенный в бисмарковской Германии антисемитизм: он полагает, что п

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: