Образ царя Фёдора – создание творческой фантазии Толстого

 

Новую пьесу драматург создавал гораздо дольше, чем первую: он начал «Царя Федора Иоанновича» в конце 1864 года и завершил к весне 1865 года первую редакцию, которая до нас не дошла - она не удовлетворила автора и была уничтожена. Толстой «вычеркнул всю драму и начал с начала»; весной 1868 года была завершена та пьеса, которая нам сегодня известна. Трудности новой работы были связаны, очевидно, с тем, что источники не давали Толстому существенного материала для образа царя Федора: исторические сведения были крайне скудны; летописцы Смутного времени создали условный образ «блаженного на престоле»; Карамзин не пошел дальше представления о «жалком венценосце». Если вспомнить убеждение Толстого в праве художника «отступать» от истории и «дополнять» ее, то этим правом он с блеском воспользовался в своей новой трагедии: оригинальнейший характер Федора - целиком создание творческой фантазии драматурга. Но фантазия эта не выходила из русла все той же магистральной его идеи. Увлеченно работая над пьесой, он писал в одном из писем: «Это очень интересный характер по своей пассивности или слабости, которая именно и рождает катастрофу». Позже, в «Проекте» постановки новой трагедии, драматург обрисовал уже не только общий контур, но и главные особенности этого героя: «...я позволил себе изобразить Федора не просто слабодушным постником, но человеком, наделенным от природы самыми высокими душевными качествами, при недостаточной остроте ума и совершенном отсутствии воли... Доброта Федора выходит из обыкновенных границ... Великодушие Федора не имеет пределов. Личных обид для него не существует, но всякая обида, нанесенная другому, способна вывести его из обычной кротости...» К государственным делам Федор не способен; но драматург нашел для своего героя иной род деятельности: «...у меня он почти всегда занят желанием кого-нибудь помирить, или оправдать, или спасти... для него примирить враждующих - есть не только долг, но и наслаждение». Эта миротворческая деятельность Федора оказывается не только главным проявлением его характера, но становится и движущей пружиной всего действия, и стержнем построения трагедии. Свой замысел драматург обрисовал в «Проекте» постановки новой пьесы: «Две партии в государстве борются за власть: представитель старины, князь Шуйский, и представитель реформы, Борис Годунов. Обе партии стараются завладеть слабонравным царем Федором как орудием для своих целей. Федор, вместо того чтобы дать перевес той или другой стороне или же подчинить себе ту или другую, колеблется между обеими и чрез свою нерешительность делается причиной: 1) восстания Шуйского и его насильственной смерти; 2) убиения своего наследника, царевича Дмитрия, и пресечения своего рода». Федор слишком поздно сознает, «до какой степени было несостоятельно его притязание государить»; и последствия этой трагической вины царя огромны: «Из такого чистого источника, какова любящая душа Федора, истекает страшное событие, разразившееся над Россией долгим рядом бедствий и зол».

Но эти бедствия Смутного времени - в будущем, а пока на сцене происходит борьба вокруг царя Федора. В трагедии образован как бы «треугольник» главных действующих лиц: Федор - Годунов - Шуйский. Царь не просто мечется между двумя враждующими боярами, но во взаимоотношениях с каждым из них выявляются некоторые существенные черты его необычного психологического склада. Редкостная доброта Федора есть, по Толстому, дар, способный преображать всю личность человека; именно это происходит в той сцене, где царь и его правитель приходят к одному и тому же решению по поводу бояр, бежавших в Литву: Годунову это решение продиктовано его государственным умом, а к Федору оно приходит совсем иным путем. Вот как комментирует эту сцену сам драматург: доброта Федора так велика, что «может иногда достичь высоты, где чувство и ум, составляющие на низших ступенях отдельные свойства, сходятся вместе и смешиваются в нераздельном сознании правды. Поэтому Федор, несмотря на свою умственную ограниченность, способен иногда иметь взгляды, не уступающие мудростью государственным взглядам Годунова». Однако подобное «равенство мудрости» - редкий момент отношений царя и правителя: Федор почти всегда уступает уму и воле Годунова, утешая себя иллюзией, что тот действует по его указам. Этой тягостной для себя зависимостью от сильного правителя царь оплачивает свою лень и природное отвращение к государственным делам.

Насколько внутренне чужд Федору Годунов, настолько родственна ему личность противника Годунова - Шуйского. «Имей Федор силу и ум, он был бы похож на Шуйского»,- замечает Толстой. Знаменитого воеводу, героя осады Пскова, князя Ивана Петровича Шуйского драматург наделяет такой же «детской чистотой души», что и царя Федора. В пьесе есть ситуация, когда Иван Петрович идет к царю обличать вероломство Годунова, хотя для рассудительных сторонников Шуйского ясно, что его правота совсем не гарантирует ему победы, - так оно и выходит. По поводу этих действий своего героя Толстой замечал: «...князь Иван Петрович в этом случае такой же младенец, как и сам Федор, такой же, как и всякий чистый человек, не верящий, что наглая неправда может взять верх над очевидной правдой». Стоит отметить, что в главном историческом источнике толстовской трилогии - «Истории» Карамзина - Шуйский обрисован совсем иначе: он не уступает Годунову в интриганстве и притворстве. Очевидная идеализация драматургом князя Ивана Петровича Шуйского не случайна. Для социально-политических взглядов Толстого, для проблематики его трилогии чрезвычайно важна тема феодальной аристократии - ее существа, ее прав и обязанностей, ее отношений с самодержавной властью. Среди галереи разнообразных образов бояр трилогии резко выделяется Иван Петрович Шуйский, в котором Толстой изобразил свой идеал рыцаря-аристократа: прямота, благородство, великодушие, сильный характер в соединении с мягким сердцем. Но самое главное в Шуйском то, что он есть как бы воплощение «рыцарственной чести»: в кульминационном месте трагедии, когда (на вопрос царя о заговоре) он может или спасти своих сообщников и себя, сказав неправду, или погубить все дело, ответив «по чести», он предпочитает погибнуть, но не ответить нечестно. Этот «гиперболизм чувства чести», акцентированный в образе Шуйского, будет понятен, если учесть то огромное значение, которое придавал этому качеству Толстой не только в истории феодального сословия, но и в исторических судьбах всей России. Приведем здесь красноречивейший отрывок из «Проекта» постановки «Царя Федора Иоанновича», который не только служит комментарием к проблематике всей трилогии, но и характеризует личность и идеологию ее создателя. Подчеркивая то обстоятельство, что его Шуйский предпочтет скорее погубить свою голову, нежели ответить неправду на вопрос царя, Толстой пишет: «Здесь, быть может, не бесполезно сделать возражение на ошибочное мнение, что чувство чести в XVI веке было исключительно принадлежностью Запада. К прискорбию, мы не можем скрыть от себя, что в московский период нашей истории, особенно в царение Ивана Грозного, чувство это, в смысле охранения собственного достоинства, значительно пострадало или уродливо исказилось и что если мы обязаны московскому периоду нашим внешним величием, то, купив его внутренним своим унижением, мы дорого за него заплатили. Но в смысле долга, признаваемого человеком над самим собой и обрекающего его, в случае нарушения, собственному презрению, чувство чести, слава богу, у нас уцелело... Связь с Византией и татарское владычество не дали нам возможность возвести идею чести в систему, как то совершилось на Западе, но святость слова осталась для нас столь же обязательною, как была для древних греков и римлян. Довольно потеряли мы нашего достоинства в тяжелый московский период, довольно приняли унижений всякого рода, чтобы не было нужды отымать у наших лучших людей того времени еще и возможность религии честного слова, потому только, что это чувство есть также западное».

«Когда бы князь Иван // Петрович Шуйский жив был, я б ему // Мой завещал престол...» — восклицает в финале трагедии Федор, не имеющий наследника и слишком поздно убедившийся, к чему привело страну его правление. Федору же отдал драматург и обязательное «дидактическое резюме» пьесы - в этом же монологе царь горестно восклицает

Моей виной случилось все! А я –

Хотел добра, Арина! Я хотел

Всех согласить, все сгладить - боже, боже!

За что меня поставил ты царем!

2.6 Борис Годунов в трактовке Толстого

 

Работая вслед за первой пьесой об Иване Грозном над трагедией о царе Федоре, драматург отчетливо видел перед собой двух главных героев в их полярной противоположности; Толстой имел своей целью представить «деятельное и страдательное начала - в их крайних пределах», как сообщал он 20 февраля 1867 года в письме своей знакомой Сайн-Витгенштейн. В этом же письме он говорил об одинаково плачевном результате и деспотической тирании, и безвольной слабости: «...если я себе представляю Иоанна как гору, которая подавляет страну, то сын его Федор представляется мне как какой-то овраг, в котором все проваливается». Двумя столь несхожими самодержцами - грозным отцом и смиренным сыном - завершается 300-летняя московская династия Калиты, но не исчерпывается для Толстого «трагическая идея самодержавной власти». Какой же новый поворот получит она, кто теперь примет на себя «тяжесть шапки Мономаха»?

 

Высокая гора был царь Иван.

Из недр ее удары

Подземные равнину потрясали,

Иль пламенный, вдруг вырываясь, сноп

С вершины смерть и гибель слал на землю.

Царь Федор не таков!

Его бы мог я

Скорей сравнить с провалом в чистом поле.

 

Свое сравнение Ивана и Федора драматург тут передает персонажу, который, добиваясь царского престола, хочет избежать пагубных крайностей двух последних правлений и вести страну новым путем законности, разума и прогресса: это Борис Годунов, герой последней части исторической трилогии Толстого.

Хотя мысль посвятить Годунову отдельную трагедию возникла у Толстого лишь во время работы над «Царем Федором Иоанновичем», покатому логически вело все построение первых двух пьес: не только в «Царе Федоре», но и в «Смерти Иоанна Грозного» Борис Годунов был выдвинут драматургом на авансцену событий. Для того чтобы сделать Годунова одним из главных действующих лиц последнего года жизни Ивана Грозного, драматургу пришлось активно воспользоваться своим правом «отступления от истории»: уже с самого начала трагедии (с эпизода отречения Грозного от престола) Толстой наделил Бориса такой властью, которой он в действительности не имел. Но самым значительным проявлением «исторического вымысла» драматурга стало превращение Годунова в сознательного убийцу Грозного (Борис добивает царя, жизнь которого висит на волоске, предсказанием о его неизбежной кончине, сообщенным в точно рассчитанный момент). Па этот поступок Годунов в пьесе Толстого решается потому, что он уже получил предсказание волхвов о своем будущем царствовании: это предсказание «поражает его, как электрический удар. Все, что доселе смутно носилось перед ним, выступает ясной осязательно», - писал драматург. Теперь Годунов должен идти к своей цели безостановочно, что бы ни вставало на его пути. Таким образом, Толстой «бросил жребий» своего героя уже в первой пьесе (хотя, по сообщению летописца, эпизод с волхвами в жизни Годунова произошел в царствование Федора, а не Грозного), в финале которой годуновская карьера изображена в стремительном нарастании. Судьба этого героя, выходя за пределы первой трагедии, пронизывает затем насквозь вторую, чтобы, наконец, завершиться в третьей. Борис оказывается главным героем всей трилогии - почему Толстой позже и сообщал: «Мною была написана трилогия «Борис Годунов» в трех самостоятельных драмах».

Итак, в 60-е годы XIX века создана драматическая трилогия, главный герой которой - Борис Годунов. Толстой-драматург открыл новую страницу той «годуновской темы», которая три столетия складывалась в русской исторической и художественной литературе. Не иссякал интерес к этому выдающемуся деятелю - и вновь и вновь искали историки и художники разрешения «загадки Годунова». В XVII веке первый исследователь жизни Годунова - Иван Тимофеев, автор «Временника»,- признал, что не может уразуметь, что преобладало в Борисе: добро или зло. Тот же вывод сделан и три столетия спустя - академиком С. Платоновым в книге «Борис Годунов»: «До сих пор исторический материал, касающийся личной деятельности Бориса, настолько неясен, а политическая роль Бориса настолько сложна, что нет возможности уверенно высказаться о мотивах и принципах его деятельности и дать безошибочную оценку его моральных качеств».

Каков же Борис в трактовке Толстого? Главный герой дан у него в движении, в эволюции, он представлен по-разному в отдельных частях трилогии.

 

Его всегда степенные приемы,

И этот взгляд, ничем невозмутимый,

И этот голос, одинако ровный,

Меня страшат недаром! –

 

говорит в первой пьесе царица Мария, мать Дмитрия. Здесь рисунок годуновского образа наиболее прост и однозначен: внешнее «благолепие», обходительность, сладкоречие скрывают безграничное честолюбие, неукротимую энергию и огромную силу воли, которые направлены к одной цели - престолу. Некоторая традиционность образа «злодея-узурпатора» сказалась здесь потому, что драматург не открыл еще - и для себя, и для зрителя - положительного начала в своем герое. Это произошло в процессе работы над второй и третьей частями трилогии. Уже сразу после завершения первой пьесы, в «Проекте» ее постановки на сцепе Толстой писал: «Честолюбие Годунова столь яге неограниченно, как властолюбие Иоанна, но с ним соединено искреннее желание добра, и Годунов добивается власти с твердым намерением воспользоваться ею к благу земли... Светлый и здоровый ум его показывает ему добро как первое условие благоустройства земли, которое одно составляет его страсть, к которому он чувствует такое же призвание, как великий виртуоз к музыке». Эта характеристика, ничего не объясняя в образе Годунова первой пьесы, по существу вся направлена на будущего Бориса - как он раскрылся во второй и третьей частях трилогии. В конце второй пьесы всемогущий правитель Годунов произносит монолог, где, признавая одинаково пагубными для Руси правления «неистового» Ивана и «благостного» Федора, он открывает смысл своего призвания

 

Семь лет прошло, что над землею русской,

Как божий гнев, пронесся царь Иван.

Семь лет с тех пор, кладя за камнем камень,

С трудом великим здание я строю,

Тот светлый храм, ту мощную державу,

Ту новую, разумную ту Русь,

Русь, о которой мысля непрестанно

Бессонные я ночи провожу.

 

А третья пьеса начинается с триумфа Бориса, который, наконец, добился престола, и это избрание на царство выглядит абсолютно справедливым - ведь Русь цветет под его рукой

 

Всё благодать: анбары полны хлеба –

Исправлены пути - в приказах правда –

А к рубежам попробуй подойди

Лях или немец!

 

И вот Толстой, полюбив своего героя за его самозабвенную деятельность по благоустройству державы, за его страсть к просвещению и культуре, за его неприятие косности диких и неразумных форм правления, дает возможность Борису в начале своей третьей трагедии добиться полного триумфа. Но делает Толстой это только для того, чтобы следом за этим всю пьесу превратить в картину падения самодержца и крушения всего «годуновского дела». В чем же причина этой катастрофы? Здесь, наверное, самое время вспомнить наиболее известного предшественника Толстого в драматургическом решении «годуновской темы» - Пушкина. В пушкинской трагедии активная роль принадлежит Самозванцу - однако не он становится причиной падения Годунова: Григорий Отрепьев побеждает потому, что связь между царем и народом уже порвалась и Борису противостоит не столько Самозванец, сколько вся земля. Отсутствие народа, как активной действующей силы национальной истории, это может, самое главное отличие «Царя Бориса» Толстого (и всей трилогии) от «Бориса Годунова» Пушкина... Всю «годуновскую проблему» Толстой - в соответствии со своим методом «морально-психологического историзма» - перенес внутрь индивидуальной психологии своего героя. Однако уже здесь, в пределах своего подхода, Толстой отчетливо обнаружил связь с некоей пушкинской традицией. Эта подробность творческой истории «Царя Бориса» заслуживает того, чтобы на ней остановиться.

Во время работы над третьей частью трилогии Толстой получил от известного историка Погодина книжку, посвященную Годунову. Это было, правда, не историческое исследование, а драма под названием «История в лицах о царе Борисе Федоровиче Годунове». К драматургическому искусству это сочинение имело мало отношения, но не лавры драматурга побудили Погодина написать его: побудительной причиной была полемика с пушкинской концепцией Годунова, а уже для большей убедительности автор облёк свое сочинение в «драматическую форму». Главным пунктом расхождения был вопрос о виновности Годунова в гибели царевича Дмитрия. Познакомившись с пушкинской трагедией, Погодин предпринял историческое исследование «угличского дела» и в 1829 году напечатал статью, где доказывал невиновность Годунова. Пушкин продолжал отстаивать собственную точку зрения - и тогда Погодин написал в 1831 году свою «историю в лицах». Однако издал он ее только в 1868 году и послал Толстому, очевидно, не без умысла - чтобы убедить драматурга принять его точку зрения. 30 ноября 1869 года Толстой написал Стасюлевичу: «Погодин прислал мне свою драматическую повесть о царе Борисе, где он выставляется невинным в смерти Дмитрия. Это мне не годилось; он должен быть виновным». Это весьма существенное признание для понимания концепции Толстого: здесь утверждается независимость от частного исторического или юридического факта собственной духовной проблематики искусства, а Годунов, как убийца невинного ребенка и есть огромная нравственно-политическая проблема, впервые выведенная на этот уровень национальной трагедией Пушкина.

Однако Толстой, наследуя пушкинскую традицию, дает новый вариант художественного решения «годуновской темы» - в соответствии с духом своего времени и собственными драматургическими принципами. Бросается в глаза отсутствие в его трагедии роли Самозванца: этот персонаж оказался не нужен Толстому прежде всего потому, что конфликт царя и «воскресшего Дмитрия» целиком решен как нравственно-психологическая проблема «преступления и наказания». Объясняя, почему в его трагедии Борис остается почти бездеятельным, драматург говорил: «Бой, в котором погибает мой герой, это - бой с призраком его преступления, воплощенным в таинственное существо, которое ему грзит издалека и разрушает все здание его жизни. «...вся моя драма, которая начинается венчанием Бориса на царство, не что иное, как гигантское падение, оканчивающееся смертью Бориса...» (письмо Сайн-Витгенштейн от 17 октября 1869 г.).

1234	Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: