Путешествие на остров Киферу

СИЛЬВИЯ

Глава первая

ПОТЕРЯННЫЙ ВЕЧЕР

 

Я вышел из театра, где каждый вечер появлялся в ложе па авансцене, как и приличествует истинному воз­дыхателю. Порою зал был битком набит, порою почти пуст. Но меня ничуть не трогало, сидит ли в партере лишь гор­сточка деланно оживленных любителей, а в ложах красу­ются только чепцы да вышедшие из моды платья, или кругом теснится взволнованная, воодушевленная толпа, и все ярусы блистают цветистыми туалетами, драгоцен­ными камнями, счастливыми лицами. Впрочем, зрелище на подмостках задевало меня не больше, пока во второй или третьей сцене какого-нибудь тогдашнего скучнейшего шедевра не появлялась та, чьи черты были мне так зна­комы, и не озаряла пустыню, не вселяла жизнь в эти бесплотные до тех пор тени единым своим вздохом, еди­ным взглядом.

Всеми фибрами я ощущал, что жизнь моя — в ней и что она живет для меня одного. Ее улыбка переполняла мне душу безграничным блаженством, переливы голоса, такого нежного и вместе на удивление звучного, отзыва­лись трепетом любви и радости. Она была для меня во­площением всех совершенств, отвечала моим самым высо­ким идеалам, самым прихотливым желаниям — прекрас­ная, как день, когда огни рампы снизу освещали ее лицо, сумрачная, как ночь, когда огни эти гасли и только лучи люстры лились на нее сверху, являя ее почти такой, какая она была в действительности — разгоняющей тьму лишь сиянием своей красоты, подобная божественным Горам, чье единственное украшение — звезда во лбу и чей силу­эт так отчетливо рисуется на коричневом фоне фресок в Геркулануме!

За целый год я так и не удосужился разузнать о ее жизни вне сцены, я боялся замутить магическое зеркало, отражавшее ее облик, лишь изредка ловил обрывки раз­говоров о ней — о женщине, а не об актрисе. Они интере­совали меня не больше чем слухи об элидской царевне или трапезундской царице. У меня был дядюшка, кото­рый в предпоследние десятилетия XVIII века вел жизнь, открывшую ему этот век до самых глубин, так вот, он еще в ранней моей юности внушил мне, что актрисы не женщины, что природа забыла наделять их сердцем. Он, само собой, разумел своих современниц, но я, выслушав столько историй об иллюзиях и разочарованиях, пере­смотрев столько портретов на слоновой кости — прелест­ных медальонов, украшавших потом дядюшкины табакер­ки,— столько пожелтевших записок и выцветших лент, узнав все подробности о том, как эти истории начинались и к какому пришли концу,— я привык плохо думать обо всех актрисах вообще, забывая, что у каждого века своя особая печать.

В странное мы жили время: такое обычно следует за революциями или знаменует упадок некогда блистатель­ных царствований. Не было в нем ни рыцарственности Фронды, ни элегантной и нарядной порочности Регент­ства, ни скептицизма и безудержного распутства Дирек­тории; вместо этого — смесь из порывов к деятельности, сомнений, лени, великолепных утопий, философских и религиозные исканий, неопределенной восторженности, окрашенной чаяниями возрождения, оскомины от былых междоусобиц, смутных надежд — короче говоря, некое по­добие эпохи Перегрина и Апулея. Плотский человек жаждал букета роз, который вдохнул бы в него новую жизнь, ибо этих роз касались руки прекрасной Изиды; веч­но юная и чистая богиня являлась нам в ночные часы, и тогда мы испытывали глубокий стыд за наши потерян­ные дни. Честолюбие, однако, не было свойственно мое­му поколению, алчная грызня из-за высоких постов и по­четных должностей отвращала нас от тех сфер, где можно было бы приложить свои силы.

Так что единственным нашим прибежищем была та, принадлежащая поэтам, пресловутая башня из слоновой кости, на которую мы всходили все выше и выше, дабы оградить себя от черни. На высотах, куда наши учителя вели нас за собою, мы могли наконец надышаться чистым воздухом одиночества, мы пили забвение из золотой чаши сказаний, мы опьянялись поэзией и любовью. Любовь — увы — смутные образы, розовые и голубые тона, метафи­зические призраки! Увиденная вблизи реальная женщина больно уязвляла наши наивные души; она мнилась нам лишь в облике царицы или богини, поэтому всего важнее было не подходить к ней слишком близко.

Впрочем, иные из нас не высоко ставили подобные парадоксы в духе Платона и вторгались в наши навеян­ные Александрией грезы, потрясая факелом подземных богов, на мгновение озаряющим тьму искристым своим следом. Потому-то, выходя из театра с ощущением отдаю­щей горечью грусти, а ее всегда оставляет по себе рас­таявшая мечта, я охотно присоединялся к обществу, где за многолюдными ужинами не было места меланхолии: ее изгонял нескудеющий блеск беседы тех избранных умов, живых, пронзительных, мятежных, порою возвы­шенных, которых неизменно порождают эпохи обновле­ния или упадка; эти споры, случалось, достигали такого накала, что самые робкие из нас подходили к окнам по­глядеть, не грядут ли уже полчища гуннов, татар или ка­заков, дабы навсегда положить предел этим тирадам со­фистов и риторов.

«Будем пить, будем любить, иной мудрости не суще­ствует!» — таков был девиз самых молодых.

— Я постоянно встречаю тебя в театре и всегда в од­ном и том же. Скажи, ради которой ты туда ходишь?

Ради которой? Но мне казалось, что ради другой ни­кто бы и не пошел. Тем не менее я назвал имя.

— Ну что ж,— снисходительно сказал мой прия­тель, — взгляни, вон там играет в вист счастливец, кото­рый только что проводил ее домой, но, верный правилам нашего общества, навестит ее скорее всего лишь утром.

Без особого волнения я бросил взгляд на того, о ком шла речь. Что ж, молодой человек, весьма корректно оде­тый, приятные манеры, бледное, выразительное лицо, ис­полненные кротости и меланхолии глаза. Он бросал на игорный стол золотые монеты и проигрывал с полнейшим хладнокровием.

— Какая мне разница, он или любой другой? — от­ветил я.— Кто-то ведь должен быть, а этот, судя по все­му, вполне достойный избранник.

— Ну а ты?

— Я? Я ищу лишь зримый образ, больше мне ничего не нужно.

Я решил уйти, но, проходя по читальной комнате, ма­шинально заглянул в газету. Кажется, я хотел посмотреть курсовой бюллетень. В числе обломков былого моего бо­гатства сохранились иноземные акции на довольно внуши­тельную сумму. Прошел слух, что они, давно упавшие в цене, теперь, в результате смены министерства, снова начнут котироваться. Действительно, курс их стоял уже очень высоко. Я снова разбогател.

Эта новость отозвалась во мне лишь одной мыслью: захоти я сейчас — и женщина, так давно любимая, будет моею. Стоит протянуть руку — и я коснусь своего идеала.Полно, не ошибка ли это, не ирония ли какой-то опечат­ки? Но и в других газетах были те же сведения. Деньги, свалившиеся на меня, как бы сплавились в золотую ста­тую Молоха. «Что сказал бы,— подумал я,— тот молодой человек, займи я его место возле женщины, которую он оставил в одиночестве?» От этой мысли я вздрогнул, гор­дость моя взбунтовалась.

Нет, нет, это невозможно, в моем возрасте любовь не убивают золотом; растлителем я не стану. Да и вообще, что за допотопные представления! С чего я взял, что эта женщина продажна? Глаза мои рассеянно скользили по страницам газеты, которую я все еще держал в руках, и вдруг остановились на строчках: «Праздник букета в про­винции. Завтра лучники Санлиса должны вернуть букет лучникам Луази». Эти простые слова пробудили во мне чувства совсем иного рода: всплыло воспоминание о дав­но позабытой провинциальной жизни, далекое эхо немудреных празднеств моей юности. Звуки рога и барабана будили отзвук в дальних деревушках и лесах, молодые девушки плели гирлянды, составляли букеты и, распевая хором, украшали их лентами. Потом эти дары бросали в медленно ползущую мимо неуклюжую повозку, запряжен­ную волами, а мы, дети местных жителей, вооруженные луками и стрелами и важно именующие себя рыцарями,— мы шествовали за повозкой, ничуть не подозревая, что из года в год лишь отправляем праздничный ри­туал друидов, переживший и многие монархии и многие новые вероучения.

Глава вторая

АДРИЕННА

Дома я лег спать, но и в постели не обрел покоя. В полудремотном забытьи я воскрешал в памяти всю мою юность. Вот такое состояние, когда рассудок еще сопро­тивляется причудливым узорам сновидений, позволяет иной раз вместить в немногие мгновения самые яркие картины, выхваченные из целого периода жизни.

Снова передо мной высился замок времен Генриха IV, я видел его островерхие шиферные крыши, бурый фасад, зубчатые углы стен из пожелтелого камня, просторную зеленую площадь в раме лип и вязов, чью листву заходя­щее солнце пронизало огненными стрелами. Молоденькие девушки водили хоровод на лужайке, распевая старин- ные песни, перенятые ими от матерей, песни, в которых французский язык еще столь первозданно чист, что слушатель весь проникается духом этой древней провинции Валуа, где более тысячи лет бьется сердце Франции.

Я, единственный мальчик в хороводе, кружился со своей подружкой Сильвией, девочкой из соседней деревни,— черноглазая, с правильным тронутым загаром личи­ком, она была олицетворением жизнерадостности и све­жести!.. Я любил, я видел ее одну — до этого дня! На высокую красивую блондинку по имени Адриенна, пля­савшую вместе с нами, я и внимания не обратил. И вдруг, следуя фигурам танца, мы с Адриенной оказа­лись посредине круга, вдвоем, лицом к лицу. Мы были одного с ней роста. Нам велели поцеловаться, темп песни и танца стал еще быстрее. Целуя Адриенну, я непроиз­вольно пожал ей руку. Длинные кольца ее золотистых локонов коснулись моих щек. И в то же мгновение я по­чувствовал какой-то неизведанный трепет... Красавица должна была спеть песню — выкуп за право вернуться в хоровод. Все уселись в кружок, и она запела один из тех старинных романсов, где любовь неотрывна от печали, где всегда повествуется о злоключениях принцессы, волею отца заключенной в башню за то, что дерзнула полюбить; голос у Адриенны был чистый и проникновенный, но слов­но подернутый дымкой, как голоса всех девушек в этом краю туманов. Каждый куплет кончался дрожащей трелью, которая придает особую прелесть молодым голо­сам, когда они этими трепещущими переливами старают­ся передать неверные голоса своих бабок.

Она пела, а меж тем тени от высоких деревьев сгу­стились, сияние взошедшей луны озаряло лишь ее, оди­ноко сидевшую посреди нашего притихшего круга. Она допела песню, но никто не решался прервать молчания. На лужайке колыхался прозрачный туман, его клочья цеплялись за верхушки трав. Мы словно очутились в раю... Наконец я вскочил и бросился к цветнику у стены замка, где в фаянсовых вазах, расписанных в манере ка­майё, росли лавровые деревца. Я принес две ветки, девушки сделали из них венок, связали лентами. Я возло­жил его на голову Адриенны, и блестящие листья, оза­ренные бледным лунным светом, засверкали в ее белоку­рых волосах. Как она была похожа на дантовскую Беат­риче, с улыбкой взирающую на поэта, который бродит у пределов райской обители!

Адриенна поднялась. Высокая и тонкая, она сделала нам изящный реверанс и побежала к замку. И тогда кто-то рассказал, что она — внучка одного из отпрысков се­мейства, связанного тесными узами с древними француз­скими королями; в ее жилах течет кровь рода Валуа. Ради сегодняшнего праздника ей позволили принять участие в наших играх, но больше мы ее не увидим, завтра она уез­жает в монастырский пансион, где воспитывается с само­го детства.

Вернувшись на свое место подле Сильвии, я увидел, что она плачет. А причина ее слез — венок, возложенный мною на голову прелестной певицы. Я хотел было сорвать лавровые ветки и для нее, но Сильвия наотрез отказа­лась — не нужен ей этот венок, она ведь его не заслужи­ла! Тщетно я пытался оправдаться, провожая ее домой, Сильвия всю дорогу упорно молчала.

Пришло время и моего отъезда, я вернулся в Париж к своим занятиям, унося с собой два образа — образ неж­ной дружбы, так печально оборванной, и образ любви, не­возможной, непонятной, источник горестных мыслей, от которых не давала исцеления философия студенческой братии.

Победила Адриенна — этот мираж, воплотивший в се­бе величие и красоту, который облегчал часы напряжен­ных занятий или просто им сопутствовал. Через год во время каникул я узнал, что на миг явившаяся мне краса­вица волею семьи приняла монашеский постриг.

Глава третья

РЕШЕНИЕ

Это всплывшее в полусне воспоминание сразу все про­яснило. Любовь к актрисе, безнадежная и непонятная, каждый вечер сжимавшая мне сердце в ту минуту, когда начиналось театральное представление, и отпускавшая лишь с приходом сна, коренилась в памяти об Адриенне — ночном цветке, раскрывшем лепестки в бледном сия­нии луны, розовом и белокуром призраке, скользившем по зеленой траве, подернутой белой дымкой тумана. Сходство между актрисой и этим давно позабытым образом высту­пило сейчас с разительной четкостью; затушеванный вре­менем карандашный рисунок превратился в написанную маслом картину — так бывает, когда мы узнаем в свер­кающем красками полотне виденный когда-то в музее на­бросок замечательного художника.

Любить монахиню в облике комедиантки!.. А вдруг это одна и та же?.. Есть с чего сойти с ума! Какое-то ро­ковое влечение к неведомому, которое манит вас к себе, подобно блуждающему огоньку, скользящему меж болот­ных тростников... Вернемся на землю!

А Сильвия, которую я так любил, почему я три года не вспоминал о ней? Она ведь была на диво хороша, кра­сивее всех в Луази!

Она существует, все такая же добрая и чистосердеч­ная! Я вижу ее окно, оплетенное виноградом и розами, вижу висящую слева клетку со славками, слышу звон­кий перестук коклюшек и ее любимую песенку:

Красавица сидела

На бережку ручья...

 

Она все еще ждет меня... Да и кто возьмет ее, бес­приданницу, замуж?

Крестьяне в ее деревне, во всей той округе, носят по старинке блузы, у них заскорузлые руки, впалые щеки, опаленная солнцем кожа. Сильвия любит меня одного, маленького парижанина, наезжавшего в имение близ Луази навестить дядюшку — его, бедняги, больше нет в живых. Уже три года я, словно важный барин, пускаю на ветер завещанное им скромное состояние, а его могло бы мне хватить до конца жизни. Будь рядом со мной Силь­вия, оно бы у меня не растаяло. Волею случая я обрел часть растраченного. Еще не поздно.

Что она делает сейчас? Спит... Нет, разумеется, не спит: сегодня праздник лучников, единственный в году, когда пляшут всю ночь напролет. Она тоже пляшет...

Который это час?

У меня нет часов.

Среди обветшалой роскоши подержанных вещей, ко­торыми в ту пору принято было убирать комнаты, дабы воссоздать в их подлинности старинные апартаменты, сверкали подновленным блеском черепаховые часы эпо­хи Ренессанса; позолоченный купол часов, увенчанный статуэткой Времени, опирался на кариатиды в стиле Ме­дичи, а их, в свою очередь, поддерживали встающие на дыбы кони. Барельеф над циферблатом изображал зна­менитую Диану, облокотившуюся на оленя, а на самом циферблате мерцали выведенные эмалью по черни цифры. Вот уже два века, как эти часы — с безупречным, несомненно, ходом — бездействуют. Не для того я купил их в Турени, чтобы они отстукивали мне время.

Я спустился к консьержу. Его часы-кукушка показы­вали час пополуночи. «К пяти и поспею на бал в Луази»,— решил я. На площади Пале-Рояль все еще стояло несколь­ко фиакров — кучера поджидали завсегдатаев игорных домов и клубов.

— В Луази! — сказал я самому лихому на вид.

— А где это?

— В восьми лье от Санлиса.

— Довезу вас до санлисской почты,— заявил кучер, менее, чем я, снедаемый нетерпением.

Как уныло выглядит ночью эта столь характерная для Фландрии дорога, которая становится живописной, лишь достигнув лесной полосы. Два однообразных ряда деревь­ев пытаются изобразить нечто неопределенно-причудли­вое; за ними — квадратики рощ и возделанных полей, ограниченные слева цепью голубоватых холмов Монморанси, Экуэна, Люзарша. А вот и Гонес, заурядный горо­дишко, хранящий воспоминания о Лиге и Фронде...

Дальше, за Лувром, есть дорога, окаймленная ябло­нями — сколько раз я видел, как по ночам их цветы мер­цают, словно земные звезды: это самый близкий путь в Луази и окрестные деревушки. Пока фиакр взбирается на склоны холмов, воскресим в памяти время, когда я так часто наезжал в эти места.

Глава четвертая

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОСТРОВ КИФЕРУ

Минуло несколько лет; вечер, когда на лужайке перед замком я увидал Адриенну, стал уже не более чем дет­ским воспоминанием. На этот раз я приехал в Луази в день храмового праздника. И опять я присоединился к лучникам, опять занял место в отряде, к которому не­когда принадлежал. Устроителями праздника были моло­дые люди, отпрыски старинных семейств, которые все еще владеют в этом краю замками, затерянными в лесах и пострадавшими более от времени, чем от революции. Из Шантильи, из Компьена, из Санлиса прискакали ве­селые кавалькады лучников, и отряд за отрядом постро­ились в незамысловатую процессию. После долгого шест­вия по деревням и городишкам, после церковной мессы, состязаний и раздачи наград победителей пригласили к трапезе на затененном тополями и липами островке по­среди одного из тех прудов, которые питают водами Нонетта и Тева. Разукрашенные суденышки отвезли нас на остров, избранный потому, что там был овальный храм с колоннадой — он послужил пиршественным залом. В этой местности, как в Эрменонвиле, много таких вот легких строений конца восемнадцатого века, где филосо­фы-богачи обдумывали свои прожекты, навеянные духом времени. Храм, о котором идет речь, скорее всего был по­священ богине Урании. Три колонны уже обрушились и увлекли за собой часть архитрава, но обломки убрали, в зале между колоннами развесили цветочные гирлянды, навели глянец молодости на эту современную руину, от­дающую скорее язычеством Буффлера и Шолье, нежели Горация.

Переправа на остров скорее всего была задумана как дань картине Ватто «Путешествие на остров Киферу». Иллюзию нарушали только наши современные костюмы. С праздничной повозки сняли грандиозную корзину цветов и водрузили на самую большую барку; девушки в бе­лом, по обычаю сопровождавшие повозку, расселись на скамьях, и эта прелестная депутация, воскрешавшая ан­тичность, отражалась в недвижных водах, обступивших островок, меж тем как закат заливал румянцем и ближ­ний его берег, заросший терновником, и колоннаду, и светлую листву деревьев. Вскоре уже все барки встали на причал. Корзину цветов торжественно внесли в храм и установили посреди стола, гости заняли свои места, счастливчики — возле девушек: для этого только и тре­бовалось, чтобы вас знали родственники девушки. Поэто­му я оказался соседом Сильвии. Ее брат уже подходил ко мне, уже отчитывал за то, что я так давно не наве­щал его семейство. Я отговаривался учебными занятия­ми,— из-за них никак было не отлучиться из Парижа, заверял, что и приехал лишь затем, чтобы их всех по­видать.

— Нет, он просто меня забыл,— сказала Сильвия.— Мы же деревенские, куда нам до парижан!

Я хотел закрыть ей рот поцелуем, но она все еще сер­дилась, и потребовалось вмешательство брата, чтобы Сильвия холодно подставила мне щеку. Никакой радости этот поцелуй мне не доставил — слишком многие могли рассчитывать на подобную милость в патриархальном краю, где здороваются с любым встречным и где поцелуй — простая учтивость добропорядочных людей.

Устроители праздника приготовили гостям сюрприз. Когда ужин подходил к концу, из огромной цветочной корзины вдруг вылетел дикий лебедь; взмахами сильных своих крыльев он сперва приподнял плетенье из венков и гирлянд, под которыми был скрыт, а потом разбросал их по всему столу. Лебедь радостно устремился к небоскло­ну, где догорал закат, мы же бросились хватать без раз­бору венки и надевать их на головы соседок. Мне посча­стливилось: мой венок оказался из самых красивых, и Сильвия, улыбаясь, подставила щеку для поцелуя куда охотнее, чем в первый раз. Я понял, что отчасти искупил тот давний свой проступок. Сейчас я восхищался Силь­вией безраздельно, она так похорошела! Уже не деревен­ская девушка, которой я пренебрег ради соперницы более взрослой и более сведущей в искусстве светского обхож­дения. Все в ней стало пленительно: черные глаза под дугами бровей, чудесные и в детстве, были теперь неот­разимы, а в улыбке, внезапно озарявшей точеные, без­мятежно-спокойные черты, таилось нечто аттическое. Я восхищался этим достойным античных ваятелей лицом, таким непохожим на миловидные мордашки ее подруг. Изящно удлиненные пальцы, округлившиеся и еще более белые, чем прежде, руки, стройная талия совершенно преобразили ее столь знакомый мне облик. Я не преми­нул сказать ей, что вот гляжу на нее и просто не узнаю, надеясь этими словами загладить былую и неожиданную измену.

К тому же все благоприятствовало мне — дружба ее брата, праздничная настроенность, закатный час, даже это прелестное место, с таким вкусом выбранное и вос­крешающее галантные торжества ушедших дней. Мы старались поменьше танцевать, предпочитая обменивать­ся общими нашими детскими воспоминаниями и мечта­тельно любоваться вдвоем отблесками заходящего солн­ца на тенистых кронах и водной глади. Мы так углуби­лись в созерцание, что брату Сильвии пришлось напом­нить нам — пора возвращаться домой: до деревни, где жили ее родители, дорога не близкая.

Глава пятая

ДЕРЕВНЯ

 

В Луази — так называлась эта деревня — они занима­ли дом, где некогда жил сторож. Я проводил Сильвию и ее брата до самых дверей, потом отправился в Монтаньи, к дядюшке, у которого всегда останавливался. Свернув с дороги к роще, что отделяет Луази от Сен-С., я заме­тил утоптанную тропину вдоль опушки эрменонвильского леса; по моим расчетам, она должна была вывести меня к стене монастыря, которой следовало держаться еще при­мерно с четверть лье. Луна то и дело скрывалась в обла­ка, при ее тусклом свете я с трудом различал кусты ве­реска и глыбы темного песчаника, которые словно размножались у меня под ногамп. Слева и справа — лес­ная чаща без единой прогалины, а передо мной — приме­та этого края — нескончаемые друидические камни, хра­нящие память о сынах Арминия, истребленных римляна­ми! Я взбирался на эти величественные нагромождения и глядел оттуда на далекие пруды; они, словно зеркала, ле­жали в повитой туманом долине, но тот, где проходило сегодняшнее празднество, различить не мог.

Теплый воздух был напитан запахом цветов; я решил не идти дальше, дождаться здесь рассвета и улегся на густо разросшийся вереск... Проснувшись, я мало-помалу начал узнавать места, где ночью совсем заблудился. Сле­ва длинной полосой тянулась стена монастыря Сен-С., по другую сторону долины, на Ратном холме, видны были выщербленные развалины древней твердыни Каролингов. Неподалеку от нее, над купами деревьев, рисова­лись на небосклоне высокие обветшалые строения Тьер­ского аббатства с узкими плоскостями стен в стрельча­тых и крестообразных прорезях. Дальше — готический за­мок Понтарме в кольце рвов, полных, как некогда, водой, где вскоре заиграли первые лучи солнца, а к югу взды­малась Турнельская башня и, на первых монмелианских взгорьях, — четыре Бертранфосские башни.

Эта ночь была мне отрадна, я думал только о Силь­вии; все же вид монастыря невольно навел на мысль, что там, быть может, живет Адриенна. В ушах все еще отдавался утренний зов колоколов — он-то, вероятно, и разбудил меня. Мне даже взбрело в голову влезть на са­мый высокий камень и заглянуть в монастырский двор, но я тут же одернул себя — это было бы кощунством. День все разгорался, он прогнал бесплодное воспомина­ние, оставив в моем сердце лишь нежно-розовое лицо Сильвии. «А ну-ка, разбудим ее»,— подумал я и зашагал назад, в Луази.

А вот и деревня — к ней привела меня тропина, бе­гущая вдоль леса: не больше двадцати домишек, увитых виноградом и ползучими розами. Прядильщицы, ранние пташки, все в красных платках, трудятся, сидя перед ка­кой-то фермой. Сильвии среди них нет: она, можно ска­зать, стала настоящей барышней с тех пор, как научилась плести тонкие кружева, ну а ее родители по-прежнему просто добропорядочные крестьяне... Я поднялся к ней в спальню, и никто не счел это зазорным. Сильвия давно уже встала, уже взялась за работу, коклюшки мело­дично позвякивали над зеленой подушкой у нее на ко­ленях.

— Ах вы ленивец! — такими словами она встретила меня, улыбаясь своей обворожительной улыбкой.— Толь­ко что изволили проснуться, так ведь?

Я рассказал, как ночь напролет блуждал по лесу, натыкаясь на каменья. Сильвия даже снизошла до не­скольких сочувственных слов.

— Но если вы не очень устали, я снова потащу вас на прогулку. Давайте навестим сестру моей бабушки в Отисе.

Не успел я ответить, как она уже вскочила, приглади­ла перед зеркалом волосы и надела простенькую соло­менную шляпку. Глаза ее светились простодушной ра­достью. И мы отправились в Отис, шли берегом Тевы, лу­гами, где пестрели маргаритки и лютики, потом опушкой сен-лоранского леса, иногда, сокращая путь, переходили вброд ручьи, продирались сквозь заросли. На деревьях свистели дрозды, с веток, на ходу задетых нами, резво вспархивали синицы.

Случалось, мы чуть не наступали на цветы барвинка, столь милые сердцу Руссо; их раскрытые чашечки сине­ли меж удлиненных супротивных листьев, а ползучие стебли этих скромных лиан то и дело останавливали мою и без того осторожно шагавшую спутницу. Равнодушная к памяти женевского философа, она искала в траве души­стую землянику, а я тем временем рассказывал ей о «Новой Элоизе» и наизусть читал отрывки из нее.

— По-вашему, это красиво? — спросила она.

— Это выше всяких слов!

— Лучше, чем Август Лафонтен?

— Намного трогательнее.

— Правда? Ну, тогда я должна прочесть эту книгу. Скажу брату, когда он поедет в Санлис, чтобы купил мне ее.

И я продолжал цитировать Сильвии «Элоизу», а она — собирать землянику.

 

Глава шестая

ОТИС

Мы вышли из лесу на опушку, густо поросшую пур­пурной наперстянкой; Сильвия составила из нее огром­ный букет.

— Это для тетушки, — сказала она. — Вот обрадуется: букет так украсит ее спальню.

Еще немного наискосок по долине — и мы будем в Отнсе. Отливала голубизной гряда холмов, что тянется от Монмелиана к Даммартену, на одном из них виден был шпиль отисской колокольни. Мы снова слышали журчание Тевы, бегущей меж камней и глыб песчаника и совсем узкой здесь, вблизи своего истока, где она покоится, разлившись в луговине озерцом, обрамлен­ным ирисами и шпажником. Мы быстро добрались до Отиса. Домишко тетушки был сложен из неровных кус­ков песчаника и сверху донизу увит плетями хмеля и дикого винограда; овдовев, она жила одна, ее владения сводились к клочку земли, которую помогали ей обраба­тывать соседи. Что сделалось со старушкой при виде внучатой племянницы!

— Добрый день, тетушка,— сказала Сильвия.— Вот перед вами ваши дети. И они голодные, как волки.— Она нежно поцеловала ее, положила ей на руки сноп цветов и только потом вспомнила, что не представила меня.— Это мой ухажер.

Я тоже поцеловал тетушку, и она сказала:

— А он недурен! И блондин к тому же.

— У него красивые волосы и очень мягкие,— сказала Сильвия.

— Ну, это быстро проходит, но покамест у вас есть еще время,— заметила тетушка.— И ты брюнетка, так что он тебе к лицу.

— Нужно покормить его завтраком, тетушка,— сказа­ла Сильвия и принялась обшаривать шкапы, хлебный ларь, а потом в беспорядке ставить на стол молоко, чер­ный хлеб, сахар, фаянсовые тарелки и блюда, разукра­шенные крупным цветочным узором и пестрыми петуха­ми. В центре она водрузила крейльского фарфора миску с молоком, в котором плавала земляника, потом, сделав нападение на сад, собрала дань в виде нескольких при­горшней вишен и смородины и закончила сервировку двумя цветочными вазами на концах стола. Но тут те­тушка произнесла сладостные слова:

— Ну, все это только закуска. Теперь дай-ка займусь завтраком я. — И тут же сняла с гвоздя сковороду и су­нула в высокий очаг охапку хвороста. — Не вздумай ни до чего дотрагиваться! — сказала она Сильвии, когда та попыталась ей помочь. — Портить такие рученьки, кото­рые плетут кружева потоньше, чем шантильи!.. Ты же мне подарила свое плетенье, а уж я понимаю толк в кру­жевах.

— Ох, кстати о кружевах, тетушка! Нет ли у вас каких-нибудь старинных, я срисовала бы узор.

— Пойди наверх, в спальню,— сказала тетушка,— поройся в комоде.

— Тогда дайте мне ключи,— попросила Сильвия.

— Вот новости! — возразила старушка. — Ящики не заперты.

— А вот и неправда! Один ящик всегда у вас на за­поре.

Прокалив сковородку, тетушка принялась ее мыть, а Сильвия сняла со связки, болтавшейся у той на поясе, ключик тонкой работы и с торжеством показала его мне.

В спальню вела деревянная лестница, вслед за Силь­вией я взбежал по ней. О священная юность, священная старость! Кто дерзнул бы запятнать чистоту первой люб­ви в этом святилище верности прошлому? Над простой деревянной кроватью висел написанный в добрые старые времена и заключенный в позолоченную овальную раму портрет юноши с улыбчивыми черными глазами и алым ртом. Он был в егерском мундире дома Конде, и хотя пастель скорее всего не блистала достоинствами, она все же передавала обаяние молодости и добросердечия, скво­зившее в его позе с намеком на воинственность, в его ро­зовом приветливом лице с чистым лбом под напудрен­ными волосами. Какой-нибудь скромный живописец, при­глашенный принять участие в вельможной охоте, вложил все свое старание и в этот портрет, и в висевший рядом парный овальный портрет молодой жены егеря — преле­стной, лукавой, стройной в облегающем открытом корсаже, украшенном рядами бантов; вздернув курносое личи­ко, она словно дразнила птицу, сидевшую у нее на пальце. Меж тем это была та самая добрая старушка, ко­торая стряпала сейчас завтрак, сгорбившись над пылаю­щим очагом. Я невольно вспомнил фей из парижского те­атра «Фюнанбюль», которые прячут прелестные свои ли­ца под морщинистыми масками и открывают их лишь в конце представления, когда на подмостках вдруг появляется храм Амура, увенчанный вращающимся солнцем, которое рассыпает кругом бенгальские огни.

— Тетушка, тетушка, как вы были хороши! — вырва­лось у меня.

— А я разве хуже? — спросила Сильвия. Ей удалось наконец отпереть пресловутый ящик, и она вытащила оттуда пышное платье из поблекшей тафты, которое громко шуршало при попытках расправить складки.— Попробую, пойдет ли оно мне. Наверное, я буду похожа в нем на дряхлую фею,— добавила она.

«На вечно юную сказочную фею»,— подумал я. И вот уже Сильвия расстегнула ситцевое платьице, и оно упало к ее ногам. Убедившись, что наряд тетушки сидит на ее тоненькой фигуре как вылитый, она приказала мне за­стегнуть ей крючки.

— Ох, до чего же нелепо выглядят эти рукавчики в обтяжку! — воскликнула она. На самом же деле, гофриро­ванные и разубранные кружевами, они лишь подчеркивали красоту обнаженных рук Сильвии, а шею и плечи изящ­но оттеняли строгие линии корсажа, отделанного пожел­тевшим тюлем и выцветшими бантами,— корсажа, так недолго облегавшего увядшие ныне прелести тетушки.— Ну, что вы так долго возитесь? Неужели не умеете платье застегнуть? — повторяла она. Вид у нее был при этом точь-в-точь как у сельской невесты с картины Греза,

— Надо бы волосы напудрить,— сказал я.

— За этим дело не станет!

И Сильвия снова начала рыться в комоде. Сколько там было сокровищ, и как все это хорошо пахло, как перели­валось яркими красками и скромным мишурным блес­ком! Два перламутровых надтреснутых веера, коробочки из фарфоровой пасты с рисунками в китайской манере, янтарное ожерелье, тысячи безделушек и среди них — пара белых дрогетовых туфелек с застежками в узорах из искусственных бриллиантов!

— Надену их, если найду вышитые чулки,— решила Сильвия.

Минуту спустя мы уже развертывали шелковые чулки нежно-розового цвета с зелеными стрелками, но голос те­тушки и шипенье какой-то снеди на сковородке вернули нас к действительности.

— Скорее идите вниз! — скомандовала Сильвия, не внемля моим настойчивым предложениям помочь ей обуться. Тетушка тем временем выложила на блюдо со­держимое сковороды — большой кусок сала, зажаренного в яйцах. Почти сразу Сильвия снова позвала меня на­верх.— Быстренько переоденьтесь! — приказала она, ки­вая на комод, где был разложен свадебный костюм еге­ря; сама Сильвия была уже полностью одета.

В мгновение ока я превратился в новобрачного былых времен. Сильвия ждала меня на лестнице, и рука об руку мы спустились в кухню. Тетушка обернулась и, вскрик­нув: «Дети мои!», заплакала, но тут же начала улыбать­ся сквозь слезы. Перед ней возникла ее молодость — ка­кое жестокое и сладостное видение! Мы сели подле тетушки, растроганные, даже торжественные, однако очень быстро опять развеселились, ибо добрая старушка, справившись с нахлынувшими чувствами, уже целиком отдалась воспоминаниям о том, как пышно была отпразднована ее свадьба. Она припомнила и песни, — их куплеты, по обычаю того времени, перехватывали друг у друга гости, сидевшие на разных концах свадебного за­столья,— и даже простодушную эпиталаму, провожавшую молодых, когда кончались танцы. Мы с Сильвией повто­ряли эти строфы с их несложным ритмом, с их придыха­нием и подобием рифм, полные страсти и столь же образ­ные, как строфы Екклесиаста; в то безоблачное летнее утро мы были с нею мужем и женой.

 

Глава седьмая

ШААЛИС

Четыре часа утра; дорога ныряет в овраг, снова пол­зет вверх. Мы проедем Орри, потом Ла-Шапель. По левую руку должна быть дорога, огибающая Аллатский лес. Однажды брат Сильвии вез меня по ней в своей однокол­ке на какой-то местный праздник. Кажется, то был день св. Варфоломея. Уже стемнело, по лесным, едва разли­чимым дорогам его лошадка мчалась, будто спешила на шабаш ведьм. Мы выбрались на Мон-Левекское шоссе и через несколько минут остановились перед домом при­вратника старинного аббатства в Шаалисе. Шаалис, еще одно воспоминание!

В этом старинном прибежище императоров уже нечем восхищаться, разве что руинами монастыря с аркадами в византийском стиле; их последний ряд выходит на за­брошенные пруды — все, что осталось от того богоугод­ного дара аббатству, который именовался некогда мызой Карла Великого. Религия в этом краю, лежащем в сто­роне от больших городов и дорог, до сих пор хранит от­печаток долгого пребывания в нем кардиналов дома Эсте во времена Медичи; ее особенности, ее обыкновения от­мечены чертами галантности и поэтичности, а под арками часовен с изящными нервюрами, расписанных итальян­скими художниками, и сейчас еще дышишь воздухом Воз­рождения. Фигуры святых и ангелов розовыми лепестка­ми расходятся по бледно-голубым сводам, их языческая аллегоричность приводит на ум чувствительные излияния Петрарки и мистические иносказания Франческо Ко­лонны.

Мы, то есть брат Сильвии и я, были чужаками на этом вечере для избранных. Некой весьма родовитой особе, владевшей тогда поместьем, вздумалось устроить пред­ставление аллегорической пиесы с участием пансионерок из ближнего монастыря и пригласить на него несколько местных именитых семейств. Сама пиеса отнюдь не на­поминала трагедии, что когда-то шли в Сен-Сире, скорее то была попытка воскресить первые лирические опусы, занесенные во Францию еще в эпоху Валуа. Я увидел нечто вроде старинной мистерии. Длинные одеяния уча­стниц различались только цветом — лазурным, гиацинто­вым или розовым, как заря. Действующими лицами были ангелы, местом действия — обломки разрушенного мира. Вступавшие друг за другом голоса воспевали блистатель­ные достоинства оледенелой планеты, а ангел смерти по­вествовал о причинах ее гибели. Из бездны появлялся дух с огненным мечом в длани и призывал всех благоговейно восславить Христа — победителя преисподней. Этим ду­хом была Адриенна, преображенная сейчас уже н

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: