Нерваль Ж. де. Карагёз // Нерваль Ж. де. Избранное. М.: Искусство, 1984. С. 190 – 205.

 

Стамбул расположен на холмистой местности, где искусство рук человеческих почти не старалось исправить природу. Ландшафт выглядит значительно лучше, когда вступаешь на длинную улицу Мечетей, эту главную городскую артерию, которая упирается прямо в большие базары. Она великолепна, особенно ночью, благодаря роскошным садам, резным галереям, мраморным бассейнам с позолоченными решетками, беседкам, портикам и многочисленным минаретам, которые вырисовываются на фоне бледно-голубого дня. То там, то здесь видны золотые буквы и лак вывесок, блестящие переплетения решеток, резьба по мрамору, орнаменты, окрашенные в яркие краски: и все это резко контрастирует с темно-зеленым цветом садов, где трепещут гирлянды виноградных лоз, свисающих с беседок. Потом наступает конец безлюдью, воздух наполняется веселым шумом, снова сверкают лавки. Многолюдные и богатые кварталы раскрываются во всем своем блеске: торговцы детскими игрушками раскладывают на своих прилавках тысячи причудливых предметов, радующих взгляд матерей и почтенных отцов семей, которые возвратятся домой, унося с собой кто полишинеля, сделанного во Франции, кто куклу из Нюрнберга, а кто прелестные китайские игрушки, доставленные сюда караваном. Китайцы лучше всех в мире знают, как позабавить детей.

Среди игрушек особенно выделяется причудливая марионетка, называемая Карагёзом. Французы достаточно о ней наслышаны. Трудно поверить, что эта непристойная фигурка спокойно вручается детям. Однако именно ею отец или мать чаще всего одаривают своего ребенка. В вопросах морали и воспитания Восток придерживается иных понятий, чем мы. Там стараются развить чувства, в то время как мы стараемся их подавить.

Я добрался до площади Сараскер, где увидел толпу людей, собравшуюся перед театром теней, возле щита, на котором большими буквами было выведено: «Карагёз, жертва своего целомудрия».

Удивительный парадокс, когда знаешь, о ком идет речь. Оба существительных, перевод которых я сейчас воспроизвел, должны были бы зареветь от страха, оказавшись в соседстве с подобным именем собственным. Однако я вошел в помещение, пренебрегая риском жестокого разочарования. У дверей красовались четыре актера, которым предстояло играть во второй пьесе: после «Карагёза» была обещана комедия-фарс (так называемый таклид) под названием «Муж двух вдовиц».

Актеры, одетые в расшитые золотом куртки, носили на голове изящные фески, покрывавшие длинные, заплетенные, как у женщин, волосы. Веки у них были подведены черным, ладони окрашены в красный цвет, лицо усыпано блестками, а голые руки – мушками. Они любезно встречали входящих, беря с них плату за вход и награждая благосклонной улыбкой эфенди, которые платили больше, чем простолюдины. Золотая монета (равная одному франку, двадцати пяти сантимам) обеспечивала зрителю горячую благодарность и место в первых рядах. Впрочем, никого не принуждали платить больше положенного. Кроме того, входная плата давала право на получение кофе и табака. Щербет и различные прохладительные напитки оплачивались отдельно.

Едва я уселся на одну из скамеек, как ко мне подошел мальчик, одетый, как и все остальные актеры: руки его были обнажены до самых плеч, а черты лица, отмеченные красотой и скромностью, могли бы заставить принять его за девочку. Он спросил меня, желаю ли я получить чубук или наргиле, и когда я сделал свой выбор, то принес мне вдобавок и чашку кофе.

Зал мало-помалу заполнялся разношерстной публикой, среди которой не было ни одной женщины; зато в нем оказалось немало детей, приведенных сюда рабами или слугами. Большая часть маленьких зрителей была хорошо одета: в эти праздничные дни их родители пожелали, видимо, доставить им удовольствие, отправив их в театр, но сами с ними не пошли, ибо в Турции мужчина не занимается ни женой, ни детьми: каждый сам по себе, и с самого раннего детства мальчики отделены от своих матерей. Впрочем, рабы, на которых возложена забота о детях, считаются как бы членами семьи. Освобожденные от тяжелых работ и занятые только, как это было у древних, делами по дому, они вызывают завить простых представителей райи, и если у них не хватает сообразительности, то почти всегда после определенного количества лет они получают волю вместе с реитой. Стыдно подумать, что христианская Европа, обрекавшая на тяжелую работу своих колониальных рабов, была более жестокой, чем турки.

Однако вернемся к представлению. Когда публика в зале расселась по местам, оркестр, находившийся на верхней галерее, сыграл нечто напоминающее увертюру. В это время один из углов зала неожиданно осветился. Прозрачное и совершенно белое газовое полотно, обрамленное фестонами, обозначило место, где должны были появиться китайские тени. Свет в зале потух, и, когда оркестр умолк, со всех сторон послышались радостные крики. Затем воцарилась тишина, и вслед за этим раздался стук, словно кто-то стал встряхивать мешок, наполненный деревянными брусками. Это были марионетки, которые согласно обычаю объявляли о своем появлении, производя этот шум, восторженно встреченный детворою.

Тотчас же кто-то из зрителей, видимо, один из членов труппы, громко обратился к актеру, в чью обязанность входило говорить вместо марионеток:

– Что ты нам сегодня покажешь?

На что последний ответил:

– Для тех, кто умеет читать, об этом написано перед входом.

– Но я забыл, чему меня учил ходжа. (Это верующий, который обучает детей в мечети.)

– Ладно! Сегодня будет знаменитый Карагёз, жертва своего целомудрия.

– Как оправдаешь такое название?

– Рассчитываю на ум сидящих здесь людей и молю Ахмада, чтобы он помог черным глазам.

Ахмад – уменьшительное имя, которым правоверные наградили Магомета, а «черные глаза» – это в переводе и означает «кара-гёз».

– Хорошо говоришь! – воскликнул собеседник. – Остается посмотреть, что из всегда этого получится.

– Будь спокоен! – ответил голос, раздавшийся из-за сцены. – Я и мои друзья за себя отвечаем.

Оркестр снова заиграл; затем позади газового полотна появилась декорация, представляющая площадь в Константинополе с фонтаном и домами на переднем плане. Потом появилась собака, разносчик воды, стражники и другие механические персонажи, чьи одежды были окрашены в ясно различимые цвета и делали их непохожими на обычные, хорошо известные нам китайские тени.

Вскоре из одного дома вышел турок и вслед за ним раб с дорожным мешком. Турок казался чем-то обеспокоен, потом, видимо, приняв решение, он подошел к другому дому и начал стучать в дверь, громко крича: «Карагёз! Карагёз! Мой лучший друг! Неужели ты еще спишь?»

Карагёз высунул нос из окна, и при виде его в зале раздались восторженные крики: сказав, что ему нужно одеться. Карагёз вскоре вышел из дома и обнял своего друга.

– Послушай, – сказал этот последний, – надеюсь, ты окажешь мне большую услугу; неотложное дело заставляет меня уехать в Бруссу. Ты сам знаешь, что я женат на очень красивой женщине, и признаюсь тебе, что не очень доверяя моим людям, боюсь оставить ее одну… Так вот, друг мой, сегодня ночью меня осенила прекрасная мысль: сделать тебя стражем ее добродетели. Мне известна твоя щепетильность и твоя искренняя любовь ко мне. Я счастлив засвидетельствовать таким образом мое к тебе уважение.

– Несчастный! – воскликнул Карагёз. – Ты совсем с ума сошел! Взгляни на меня как следует!

– А в чем дело?

– Как! Разве ты не понимаешь, что твоя жена, увидев меня, захочет меня отдаться?

– Вряд ли, – сказал турок. – Она меня любит, и если я могу опасать чего-нибудь такого с ее стороны, то на тебя, мой бедный друг, она не польстится. Во-первых, твоя честь тому порукой, а во-вторых… Клянусь аллахом, ты так необычайно скроен, такой у тебя вид… Короче, я на тебя рассчитываю.

Турок уходит. «О людское ослепление! – восклицает Карагёз. – Подумать только, я необычайно скроен! Очень хорошо скроен! Очень красив, очень привлекателен, очень опасен!»

И тут он произносит монолог: «В конце концов, мой друг доверил мне охрану своей жены, надо оправдать это доверие. Войдем в его дом, раз он этого хотел, и уляжемся на его диване. О горе! Его жена, любопытная, как они все, захочет на меня взглянуть, и едва ее глаза уставятся на меня, как ее охватит восхищение и она совершенно потеряет над собой власть. Нет, не будем входить, останемся у дверей этого жилища, как часовой на страже. Женщины – это ерунда, а настоящий друг – редкость».

Последняя фраза была сочувственно встречена мужской аудиторией и сопровождалась куплетом, ибо подобного рода пьесы, как и многие пьесы у нас смахивают на водевиль; в рефрене встречалось слово «баккалум», часто употребляемое турками и означающее приблизительно следующее: «Ну и что с того!» или «Мне это безразлично».

Что касается Карагёза, то сквозь легкий газ, приглушавший тона декораций и персонажей, отлично были видны его черные глаза, четко прочерченные брови, а также неприличие его мужских признаков. Его уверенность в своей неотразимости, кажется, не удивляла зрителей.

Спев куплет, он погрузился в задумчивость. «Что делать? – говорит он сам с собою. – Сторожить у дверей, конечно, и ждать возвращения моего друга. Но эта женщина может тайком на меня смотреть, спрятавшись за занавеску. К тому же ей может прийти в голову отправиться в баню со своими рабынями. Увы, ни один муж не может помешать своей жене покинуть дом под этим предлогом… И вот тогда она сможет на меня любоваться сколько угодно. О, неразумный мой друг, зачем возложил ты на меня такую задачу?»

Здесь пьеса переходит в фантастику. Карагёз, не желая вводить в искушение жену своего друга, ложится на живот, говоря при этом: «Изображу из себя мост». Надо помнить о его физических особенностях, чтобы понять эту странную выходку. Можно представить себе полишинеля, изображающего мост с помощью рук, ног и выпяченного живота. Однако за спиною Карагёза горб не торчит. Появляется толпа людей, лошади, собаки, военный патруль и, наконец, арба, которую тащат быки и на которой восседают женщины. Незадачливый Карагёз вовремя вскакивает с места, не желая служить мостом для такой тяжелой арбы.

Еще более смешная сцена, комизм которой легко оценить во время представления и трудно передать словами, следует за той сценой, где Карагёз, прячась от жены своего друга, изображал мост. Чтобы понять ее комизм, надо вспомнить латинские ателланы… Не происходит ли Карагёз от полишинелей оссков, чьи великолепные экземпляры можно увидеть в Неаполитанском музее? В этой сцене, эксцентричность которой вряд ли была бы допустима у нас, Карагёз ложится на спину и хочет изобразить из себя кол. Мимо проходит толпа, и все говорят: «Кто водрузил здесь этот кол? Вчера его здесь не было. Он из пихты или из дуба?» Появляются прчки и развешивают выстиранное белье на Карагёзе, который с удовольствием видит, что проделка удалась. Чуть позже приходят рабы, ведущие на водопой лошадей; им встречается их приятель и приглашает зайти в кабачок. Но куда привязать лошадей? «Смотри, вот кол». – И лошадей привязывают к Карагёзу.

Под влиянием тенедосского вина, приятно подогревающего чувства, из дверей кабачка начинает литься веселое пение. Нетерпеливые лошади мечутся: Карагёз, разрываемый на части, зовет на помощь прохожих, отчаянно уверяя их в том, что он жертва ошибки. Его освобождают от пут и помогают встать на ноги. В это мгновение жена его друга выходит из дома, держа путь в баню. Карагёз едва успевает спрятаться, и женщина, увидев его, приходит в неописуемый восторг, причину которого аудитория прекрасно понимает.

– Какой красивый мужчина! – восклицает дама. – Никогда не видела ничего подобного.

– Прошу прощения, ханум (мадам), – говорит добродетельный Карагёз. – Я не из тех, с кем можно вступать в разговор. Я ночной сторож, который стучит своей алебардой, оповещая жителей о пожаре, если он вдруг вспыхнул в квартале.

– А как же ты оказался здесь днем?

– Я несчастный грешник… хотя и добрый мусульманин; я позволил гяурам затащить меня в кабачок. Они-то и напоили меня допьяна и бросили на этой площади, да простит мне Магомет за то, что я нарушил его закон.

– Бедняжка… Должно быть, ты плохо себя чувствуешь… Войди в мой дом, там ждет тебя покой и отдых.

Тут дама, желая подтвердить свое гостеприимство, пытается взять Карагёза за руку.

– Не дотрагивайтесь до меня, ханум, – воскликает он с ужасом. – Я нечистый. Мне нельзя войти в порядочный мусульманский дом, потому что я осквернил себя прикосновением к собаке.

Чтобы понять эту героическую уловку, к которой прибегает щепетильный Карагёз, надо знать, что турки, хотя они не убивают собак и даже подкармливают их с помощью благочестивых обществ, считают себя оскверненными, если прикоснутся к собаке или собака прикоснется к ним.

– Как же это случилось? – спрашивает дама.

– Небо справедливо меня покарало: предаваясь чудовищному разгулу этой ночью, я ел виноградное варенье, и когда проснулся здесь, на проезжей дороге, то с ужасом заметил, что какой-то пес облизывает мое лицо. Вот истинная правда, да простит меня аллах.

Из всех уловок, к которым прибегает Карагёз, чтобы уклониться от авансов жены своего друга, эта последняя уловка выглядит наиболее удачной.

– Бедняга! – сочувственно говорит женщина. – В самом деле, никто не может дотронуться до тебя, прежде чем ты не совершишь пяти омовений, читая при этом стихи из Корана. Иди к фонтану и будь снова здесь, когда я вернусь из бани.

– До чего же нахальны эти женщины Стамбула! – восклицает Карагёз, оставшись один. – Под чадрою, которая скрывает их лицо, они набираются еще большей смелости, оскорбляющей стыдливость порядочного человека. Нет, не попадусь я на эту удочку, не буду слушать этих медоточивых речей, не поддамся чарам этих глаз, которые сверкают сквозь щель матерчатой маски! Почему полиция не велит этим нахалкам прикрывать не только лицо, но и глаза?

Не буду описывать другие несчастья злополучного Карагёза: это заняло бы слишком много места. Комизм ситуации состоит по-прежнему в том, что охрана женщины доверена человеку, являющемуся полной противоположностью тому, кому турки обычно оказывают подобное доверие.

Дама выходит из бани и находит незадачливого стража ее добродетели на прежнем месте: всякие неприятные случайности не позволили ему оттуда уйти. Но она не смога удержаться от того, чтобы не поболтать в бане с другими женщинами о столь красивом, о столь необычайным образом скроенном незнакомце, которого она повстречала на улице. Поэтому целая толпа женщин бросилась из бани вслед за нею. Можете судить сами, в каком положении оказался Карагёз, когда все эти менады накинулись на него.

Жена его друга разрывает одежды и рвет на себе волосы, не щадя никаких усилий, чтобы одолеть неприступного Карагёза. Он уже почти готов сдаться, когда в толпу вдруг врезается карета посла, карета в старинном французском вкусе. Для Карагёза это последний шанс: он умоляет посла взять его под свою защиту, умоляет пустить его в свою карету и спасти тем самым от искушения. Посол выходит из кареты; одет он весьма элегантно: замысловатая шляпа водружена на огромный парик, верхняя одежда и жилет расшиты золотом; короткие штаны, сбоку – шпага. Он объявляет дамам, что Карагёз находится под его защитой, что это его лучший друг. (Последний пылко его обнимает и поспешно залезает в карету, которая тут же исчезает, увозя с собой мечту несчастных посетительниц бань.)

Муж возвращается и воздает себе хвалу, узнав, что чистота его жены сохранена благодаря целомудрию Карагёза. Эпилог представляет собой триумф подлинной дружбы.

Я не стал бы подробно разбирать эту народную пьесу, если бы в ней в какой-то мере не были отражены быт и нравы страны. Судя по одежде посла, можно предположить, что действие происходит в минувшем веке и что оно развертывается согласно традиции, как наши арлекинады. Карагёз – постоянный персонаж этих фарсов, в которых, однако, он не всегда играет главную роль. У меня есть все основания думать, что нравы в Константинополе переменились после реформы. Но в предшествующие времена, до воцарения султана Махмуда, слабый пол, видимо, протестовал на свой лад против угнетения сильным полом, что и объясняет ту легкость, с какой женщины увлекаются достоинствами Карагёза.

В современных пьесах этот персонаж почти всегда настроен оппозиционно. Это или насмешливый буржуа или человек из народа, чей здравый смысл критически относится к распоряжениям низших властей. Во времена, когда впервые указом полиции было запрещено с наступлением темноты выходить на улицу без фонаря, Карагёз появлялся на сцене, не соблюдая этого распоряжения, поскольку в указе не было объявлено, что внутри фонаря должна находиться свеча. Задержанный стражей и отпущенный на свободу после того, как его объяснение было признано убедительным, он снова появлялся с фонарем, где уж есть свеча, но только не зажженная. Все это похоже на те проделки, которые наши народные легенды приписывают Кану из Кале, и это доказывает, что народ везде одинаков. Карагёз говорит правду в глаза и никогда не боится ни сабли, ни кола, ни веревки.

После антракта, во время которого был снова предложен табак и различные освежающие напитки, мы увидели вдруг, как упало газовое полотно, где недавно вырисовывались силуэты марионеток, и на эстраде появились настоящие актеры, представляющие «Мужа двух вдовиц». В пьесе было три женские роли и одна мужская; однако в представлении участвовали только мужчины. Но восточные юноши в женском одеянии, с их чисто женской грацией, с их свежими лицами и неведомым у нас имитационным бесстрашием, умеют создать полную иллюзию. Обычно это греки или черкесы.

Сперва на сцене появляется некая еврейка, из тех, что занимаются перепродажей женских вещей, а заодно участвуют в интрижках своих клиенток. Она подсчитывает заработанные деньги, надеясь при этом извлечь еще большую выгоду нового дела, имеющего отношение к одному молодому турку по имени Осман, который влюблен в богатую вдову, главную супругу некого бинбаши (полковника), убитого на войне. Поскольку каждая женщина после трехмесячного вдовства имеет право снова выйти замуж, есть все основания думать, что дама выберет вздыхателя, которого она отметила еще при жизни мужа и который неоднократно через еврейку одаривал ее эмблематическими букетами.

Поэтому еврейка спешит ввести счастливого Османа в дом, где его присутствие теперь вполне безопасно.

Осман надеется, что вскорости будет «зажжен факел», и торопит свою возлюбленную подумать об этом. Но, о неблагодарность! Или, скорее, вечные женские капризы: дама отказывается дать согласие на брак, если Осман не пообещает ей жениться также и на второй жене бинбаши.

– Клянусь шайтаном (дьяволом), – рассуждает сам с собою Осман, – жениться сразу на двух – дело более серьезное… Но свет моих очей, – обращается он к вдове, – откуда у вас эти мысли? Вы предъявляете мне не вполне обычное требование.

– Я все вам сейчас объясню, – говорит вдова. – Я молода и красива, как вы всегда мне об этом твердили. Так вот, у нас в доме есть женщина, не такая красивая и не такая молодая, как я. Однако с помощью хитрости она сумела женить на себе моего покойного супруга, а потом сумела его заставить себя полюбить… Во всем она подражала мне, и дело кончилось тем, что она стала ему нравиться больше, чем я. Так вот, поскольку я уверена в ваших чувствах, то хочу, чтобы женившись на мне, вы взяли бы в качестве второй жены это уродливое создание. Она так заставляла меня страдать при виде той власти, которую благодаря хитрости ей удалось забрать над моим слабоумным супругом, что теперь я хочу, чтобы страдала она сама и чтобы плакала, видя, как вы отдаете предпочтение мне, а ее презираете… Короче, хочу, чтобы она была так же несчастна, как раньше была несчастна я.

– Мадам, – отвечает ей Осман, – портрет этой женщины, который вы мне нарисовали, выглядит не очень соблазнительным и не располагает меня в ее пользу. Мне ясно, что она крайне неприятна особа, что к блаженству, которое сулит супружество с вами, следует присоединить неприятности от второго союза, которые могут доставить мне немало хлопот. Вам известно, что по закону пророка муж несет равные обязательства перед всеми женами, будь их у него немного или же он доведет их количество до четырех… чего я не собираюсь делать.

– Ну что ж! Я дала обет Фатиме (дочери пророка) и выйду замуж только за того, кто согласится на мои условия.

– Прошу вас, мадам, дать мне время на размышления.

– Как я несчастен! – восклицает Осман, оставшись один. – Подумать только жениться сразу на двух, из которых одна красива, а другая уродлива! Поистине не бывает радости без печали.

Возвращается еврейка, и он объясняет ей свое положение.

– Очем вы толкуете! – говорит она. – Да ведь вторая жена просто прелесть. Никогда не слушайте женщину, если она заводит речь о своей сопернице. Правда, одна из них блондинка (та, в которую вы влюблены), а другая брюнетка. Но разве вы ненавидите брюнеток?

– Нет. – отвечает влюбленный. – Подобные предрассудки мне чужды.

– Значит, вы боитесь стать обладателем двух хорошеньких женщин? Поверьте мне: хотя цвет волос у них разный, они одинаково хороши. В этом-то я уж толк знаю!

– Если ты говоришь правду, – произносит Осман, – то закон пророка, который повелевает супругу уделять равное внимание своим женам, не будет казаться мне таким уж суровым.

– Вы сейчас ее увидите, – говорит еврейка. – Я уже сказала ей, что вы в нее влюблены и что только из-за нее вы гуляли мимо этого дома и останавливались против ее окон.

Осман тут же вознаграждает умную посредницу, и вскоре перед ним появляется вторая вдова бинбаши. Она в самом деле очень хороша собой, хотя и немного смугла. Судя по всему, ей льстит внимание молодого человека и ее не пугает перспектива второго брака. «Вы любили меня, храня молчание, – говорит он, – и мне сообщили, что не объяснились вы только из робости. Я тронута, видя подобные чувства. Теперь я свободна и хочу вас за них вознаградить. Дело только за кадием».

– Тут никаких препятствий, – говорит еврейка, – однако этот несчастный молодой человек должен вернуть деньги гранд-даме (первой жене).

– Как! – восклицает вторая. – Это уродливое, злое создание еще занимается и ростовщичеством?

– Увы, да! И именно я была посредницей в этом деле, потому что всегда спешу оказать услугу молодежи. Благодаря моему вмешательству этот бедный юноша был избавлен от больших неприятностей, но так как денег он вернуть не может, то ханум требует, чтобы он расплатился с нею посредством женитьбы.

– Такова печальная правда, – говорит молодой человек. (Дама растрогана.)

– Но как будет приятно вам, – говорит еврейка, – видеть эту коварную особу униженной и презираемой человеком, который вас любит.

Гордая и уверенная в своем превосходстве женщина отнюдь не склонна сомневаться в том, что именно так и должно случиться. Со своей стороны она тоже дает согласие на двойной брак, и тогда на сцене появляется кадий.

Брачный контракт подписан. Теперь остается только узнать, какая из двух жен будет считаться главной. Еврейка приносит счастливому Осману букет цветов, с помощью которого новый супруг определит свою избранницу для первой брачной ночи. Осман в затруднении: обе женщины тянутся к букету, чтобы получить от мужа этот знак его предпочтения. Но в ту самую минуту, когда он колеблется, не зная, кого выбрать, блондинку или брюнетку, в доме раздается страшный шум, сбегаются испуганные рабы и объявляют, что видели приведение.

Картина, исполненная драматизма. На сцену выбегает бинбаши с палкой. Этот столь мало оплакиваемый супруг, оказывается совсем не умер. В списках армии он не числился, поэтому его и внесли в список убитых хотя на самом деле он просто попал в плен. Мирный договор, заключенный между русскими и турками, вернул ему родину… и его супружеские права. Он быстро сообразил, что происходит в его доме, и тут же обрушивает на всех присутствующих удары своей палки. Обе жены, еврейка и возлюбленный убегают после первых же ударов, а менее проворный кадий под восторженные аплодисменты публики получает взбучку за всех.

Такова эта сцена, чья развязка с ее моралью порадовала всех присутствующих на представлении мужей.

Обе пьесы позволяют понять, на каком уровне все еще пребывает драматическое искусство в Турции. Ему нельзя отказать в чувстве примитивного комизма, подобного тому что наблюдается в греческих и латинских пьесах. Но дальше этого дело не идет. Условия мусульманского общества препятствуют открытию серьезного театра. Без женщин театр невозможен, но как тут быть, если мужья не позволяют им появляться перед публикой? Марионетки и даже актеры, выступающие в кафе, нужны только для забавы посетителей подобных заведений, которые, как правило, не отличаются хорошим вкусом.

Богатый человек может устроить представление у себя в доме. Он приглашает своих друзей, его жены также приглашают знакомых женщин, и представление дается в большом зале. Таким образом, невозможно создать оборудованный машинами театр, кроме как у очень важных персон. Даже султан, хотя он и большой любитель театральных представлений, не имеет солидно оборудованного театрального помещения. Нередко случается, что дамы сераля, наслушавшись разговоров о каком-нибудь блестящем спектакле, показанном в театре Перы, тоже хотят им насладиться, и тогда султан спешит ангажировать труппу на один или несколько вечеров.

Немедленно в Летнем дворце сооружается временная сцена, примыкающая к одному из фасадов здания. Окна женщин (впрочем, снабженные отличными решетками) превращаются в ложи, откуда порою слышны взрывы смеха или возгласы одобрения, а зал, расположенный амфитеатром между этими ложами и сценой, заполняется только приглашенными мужчинами – дипломатами и другими участниками этих театральных празднеств.

Недавно султан, желая удовлетворить свое любопытство, повелел сыграть для него одну из комедий Мольера: это был «Господин де Пурсоньяк». Пьеса произвела огромное впечатление. Переводчики объясняли, что происходит на сцене, тем из придворных, которые не понимаю французской речи. Но надо сказать, что большая часть государственных людей Турции более или менее знает наш язык, хотя бы в силу того, что французский, как известно, стал во всем мире языком дипломатов. К нему вынуждены прибегать турецкие чиновники, они переписываются с иностранными кабинетами. Этим объясняется и то, что в Париже существуют турецкие и египетские коллежи.

Что же касается женщин сераля, то они хорошо образованны: каждая дама, принадлежащая к дому султана, получает очень солидные знания по истории, поэзии, музыке, живописи и географии. Многие из этих дам – художники или поэты, и нередко в Пере передают из рук в руки стихотворные пьесы или лирические отрывки, порожденные талантом этих милых затворниц.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: