 |
Часть первая: Преддверие к виденью 4 глава
|
|
|
|
Группа из 10 женщин и 11 мужчин вышла из дома. Их предводитель был довольно кряжистый, лет 45 мужчина. Они называли его «мочо» – прозвище, которое означает – усеченный. Он двигался стремительными твердыми шагами. Он нес керосиновый фонарь и помахивал им из стороны в сторону на ходу. Сначала я думал, что он машет фонарем просто так, затем заметил, что взмахом фонаря он указывает на какое-нибудь препятствие или трудное место на дороге. Мы шли больше часа. Женщины болтали и время от времени смеялись. Дон Хуан и второй старик были во главе процессии, я же был в самом конце ее. Я не спускал глаз с дороги, пытаясь увидеть, куда ступаю. Прошло уже 4 года с тех пор, как дон Хуан и я были в горах ночью, и я потерял очень много физической выносливости. Я непрерывно спотыкался, и из-под ног у меня летели камни. Мои колени совсем потеряли гибкость; дорога, казалось, бросалась на меня, когда я упирался в бугорок, или проваливалась подо мной, когда я наступал в выбоину. Я был самым шумным пешеходом, и это невольно делало из меня клоуна. Кто-нибудь в группе обязательно говорил «ух», когда я спотыкался, и все смеялись. Один раз камень, который я нечаянно пнул ногой, попал в пятку женщине, и она громко сказала ко всеобщему удовольствию: «дайте свечку бедному мальчику». Но последним испытанием для меня было, когда я оступился и вынужден был схватиться за идущего впереди; он чуть не потерял равновесие под моей тяжестью и издал совершенно неадекватный нарочитый визг. Все так смеялись, что группа должна была на время остановиться.
Наконец человек, который был ведущим, махнул своей лампой вверх и вниз. Это, казалось, был знак, что мы прибыли к месту назначения. Справа от меня, неподалеку был темный силуэт низкого дома. Все пришедшие разошлись в разных направлениях. Я поискал дона Хуана. Его было трудно найти в темноте. Я некоторое время бродил, шумно натыкаясь на все, пока не заметил, что он сидит на камне. Он опять сказал мне, что мой долг будет в том, чтобы подносить воду тем, кто участвует в митоте. Этой процедуре он обучил меня уже несколько лет назад. Я помнил каждую деталь, но он настаивал на том, чтоб освежить память и вновь показал мне, как это делается.
|
|
|
Затем мы прошли в заднюю часть дома, где собрались все. Они развели костер. Примерно в 5 метрах от костра был чистый участок, покрытый соломенными циновками. Мочо – человек, который нас вел, сел на циновку первым; я заметил, что у него отсутствует верхняя половина левого уха, что объясняло причину появления его прозвища. Дон Сильвио сел справа от него, а дон Хуан – слева.
Мочо сидел лицом к огню. Молодой человек приблизился к нему и положил перед ним плоскую корзину с батончиками пейота; затем этот молодой человек сел между мочо и доном Сильвио. Другой молодой человек принес две большие корзинки, поставил их рядом с пейотными батончиками и сел между мочо и доном Хуаном. Затем еще двое молодых людей сели по бокам дона Сильвио и дона Хуана, образовав кружок из семи человек. Женщины остались внутри дома. Обязанностью двоих молодых людей было поддерживать огонь костра всю ночь, а один подросток и я должны были хранить воду, которая должна быть дана семи участникам после их ночного ритуала. Мы с мальчиком сели у камня. Огонь и сосуд с водой находились на равном расстоянии от круга участников.
Мочо – ведущий – запел свою пейотную песню; его глаза были закрыты; его тело покачивалось вверх и вниз. Это была очень длинная песня. Языка я не понимал. Затем все остальные пропели свои пейотные песни. Они, очевидно, не следовали никакому предустановленному порядку. Они явно пели, каждый тогда, когда он чувствовал к этому потребность.
|
|
|
Затем мочо взял корзину с пейотными батончиками, взял два из них и положил ее опять в центре круга. Следующим был дон Сильвио, а затем дон Хуан. Четверо молодых людей, которые, казалось, были отдельной группой, взяли каждый по два батончика по очереди против часовой стрелки.
Каждый из семи участников спел и съел по 2 батончика пейота последовательно 4 раза. Затем они пустили по кругу другие две маленькие корзинки с сухими фруктами и сушеным мясом.
Этот цикл они повторяли в различное время ночи, однако я не смог усмотреть какого-нибудь скрытого порядка в их индивидуальных движениях. Они не разговаривали друг с другом; они скорее были сами по себе и сами для себя. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них хотя бы один раз обратил внимание на то, что делают остальные.
Перед рассветом они поднялись, и мы с молодым парнем дали им воду. После этого я вышел пройтись вокруг, чтобы сориентироваться. Дом был однокомнатной хижиной, низким саманным сооружением с крышей из хвороста. Окружающий пейзаж был очень подавляющим. Хижина была расположена в холмистой равнине со смешанной растительностью. Кустарники и кактусы росли вперемежку, но деревьев не было совершенно. Я не испытывал желания удаляться от дома.
Утром женщины ушли. Мужчины в молчании передвигались вблизи дома. Около полудня все мы опять сели в том же порядке, как и предыдущей ночью.
Корзина с сушеным мясом, нарезанным на куски такой же величины, что и батончики пейота, пошла по кругу. Некоторые из мужчин пели свои пейотные песни. Через час или около того все они поднялись и разошлись в разные стороны.
Женщины оставили горшок каши для тех, кто следит за огнем и водой. Я немного поел, а затем проспал большую часть второй половины дня.
После того, как стемнело, молодые люди, ответственные за огонь, развели опять костер, и цикл поедания пейота начался вновь. Он примерно шел по тому же порядку, что и предыдущей ночью, и кончился на рассвете.
В течение всей ночи я старался наблюдать и записывать каждое отдельное движение каждого из семи участников в надежде раскрыть малейшую форму видимой системы словесной или бессловесной связи между ними. Однако в их действиях не было ничего, что указывало бы на скрытую систему.
|
|
|
В начале вечера цикл поедания пейота возобновился опять. К утру я знал, что потерпел полную неудачу в попытках найти ключи, указывающие на скрытого лидера, или раскрыть хоть какую-нибудь форму скрытой коммуникации между ними или какие-либо следы их системы соглашения. Весь остаток дня я сидел, приводя в порядок свои записи.
Когда мужчины собрались опять для четвертой ночи, то я каким-то образом знал, что эта встреча будет последней. Никто ничего об этом не говорил мне, однако я знал, что на следующий день они все разъедутся. Я вновь сел у воды, и каждый занял свое место в том порядке, какой был установлен ранее.
Поведение семи человек в кругу было повторением того, что я видел три предыдущие ночи. Я ушел в наблюдение за их движениями, так же, как я делал ранее. Я хотел записать все, что они делали, каждое движение, каждый жест, каждый звук...
В какой-то момент я услышал своего рода гудение в ушах. Это было обычным звоном в ушах, и я не придал ему значения. Гудение стало громче, однако оно все еще было в границах моих телесных ощущений. Я помню, что стал делить свое внимание между людьми, за которыми я наблюдал, и звуком, который я слышал. Затем в определенный момент лица людей стали, казалось, ярче; как будто бы включили свет. Но это было не совсем так, как если бы включили электрический свет или зажгли лампу, или как если бы их лица освещал свет костра. Это скорее было похоже на люминесценцию, розовое свечение, очень размытое, но заметное с того места, где я сидел. Гул, казалось, увеличился. Я взглянул на подростка, который был со мной, но тот спал.
К тому времени розовое свечение стало еще более заметным. Я взглянул на дона Хуана. Его глаза были закрыты; так же были закрыты глаза у дона Сильвио и у мочо. Я не мог видеть глаза четырех молодых людей, потому что двое из них склонились вперед, а двое сидели спиной ко мне.
Я еще больше ушел в наблюдение. Однако я еще полностью не понял, что я действительно слышу гудение и действительно вижу розовое свечение, охватывающее людей. Через минуту я сообразил, что размытый розовый свет и гудение были очень постоянны. Я пережил момент сильнейшего замешательства, а затем мне пришла в голову мысль, ничего общего не имеющая с окружающим и происходящим, как и с той целью, которую я поставил себе, находясь тут. Я вспомнил одну вещь, которую моя мать сказала мне, когда я был ребенком.
|
|
|
Мысль была отвлекающей и очень неуместной; я попытался отогнать ее и вновь заняться наблюдением, но не мог этого сделать. Мысль возвращалась. Она становилась сильнее и более требовательной, и затем я явно услышал голос моей матери, которая позвала меня. Я услышал шлепанье ее тапочек и затем ее смех. Я оглянулся, ища ее. Мне представилось, что благодаря какому-то миражу или галлюцинации я понесусь сейчас во времени и пространстве и увижу ее, но я увидел только сидящего подростка. То, что я увидел его рядом с собой, встряхнуло меня, и я испытал короткий момент легкости и трезвости.
Я опять посмотрел на группу мужчин. Они совсем не изменили своего положения. Однако свет пропал, и также пропало гудение у меня в ушах. Я почувствовал облегчение. Я подумал, что галлюцинация, в которой я слышал голос своей матери, прошла. Ее голос был таким ясным и живым. Я вновь и вновь думал, что на мгновение этот голос чуть не поймал меня. Я мельком заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но это не имело значения.
Меня гипнотизировало воспоминание о голосе моей матери, позвавшем меня. Я отчаянно старался думать о чем-либо другом. И потом я вновь услышал ее голос так ясно, как если бы она стояла у меня за спиной. Она позвала меня по имени. Я быстро повернулся, но все, что я увидел, так это силуэт хижины и кустов за ней.
То, что я услышал свое имя, привело меня в глубокое замешательство. Я невольно застонал. Я почувствовал себя холодно и очень одиноко и начал плакать. В этот момент у меня появилось ощущение, что я нуждаюсь в ком-то, кто бы обо мне заботился. Я повернул голову, чтобы посмотреть на дона Хуана; он смотрел на меня. Я не хотел его видеть и поэтому закрыл глаза. И тогда я увидел свою мать. Это не был мысленный образ моей матери так, как я обычно о ней думал. Это было ясное видение ее, стоящей рядом. Я почувствовал отчаянье. Я дрожал и хотел убежать. Виденье моей матери было слишком беспокоящим, слишком чуждым тому, что я искал на этом пейотном собрании. Однако не было, пожалуй, способа избежать этого.
Вероятно, я мог бы открыть глаза, если б действительно хотел, чтоб видение исчезло, но вместо этого я стал его детально рассматривать. Мое рассматривание было больше, чем простое смотрение на нее; это была подсознательная скрупулезность и тщательность. Очень любопытное чувство охватило меня, как если б это было внешней силой, и я внезапно почувствовал ужасающую тяжесть любви моей матери. Когда я услышал свое имя, я как бы разорвался; память о моей матери наполнила меня нервозностью и меланхолией, но когда я рассмотрел ее, то я понял, что никогда не любил ее. Это было шокирующее открытие. Мысли и видения хлынули на меня, как обвал. Видение моей матери должно быть тем временем исчезло. Оно более не было важным. Я не был более заинтересован в том, что там делали индейцы. Фактически, я забыл о митоте. Я был погружен в серию необычных мыслей; необычных, потому что это было больше, чем просто мысли; это были законченные единицы ощущений, являвшихся эмоциональными определенными и бесспорными доказательствами истинной природы моих взаимоотношений с моей матерью.
|
|
|
В определенный момент приток этих необычных мыслей прекратился. Я заметил, что они потеряли свою текучесть и свое качество целостных единиц ощущения. Я начал думать о других вещах. Мой мозг запинался. Я подумал о других членах моей семьи, но эти мысли не сопровождались уже видениями. Тогда я взглянул на дона Хуана. Он стоял. Остальные мужчины тоже стояли, и затем они все пошли к воде. Я подвинулся и толкнул паренька, который все еще спал.
Я рассказал дону Хуану всю последовательность моих поразительных видений почти сразу же, как только мы сели в мою машину. Он засмеялся с большим удовольствием и сказал, что мое видение было знаком, указанием таким же важным, как и мой первый опыт с мескалито. Я вспомнил, что дон Хуан истолковал те реакции, которые я имел, когда впервые попробовал пейот, как первостепенной важности указания; фактически, благодаря этому он и решил учить меня.
Дон Хуан сказал, что в течение последней ночи митота, мескалито так явно указал на меня, что все были вынуждены повернуться ко мне, и поэтому-то он и смотрел на меня, когда я взглянул в его сторону.
Я захотел узнать его истолкование моих видений, но он об этом не хотел говорить. Он сказал, что что бы там я ни увидел – это чепуха по сравнению с указанием.
Дон Хуан продолжал говорить о том, как свет мескалито покрыл меня и как все это увидели.
– Это действительно было кое-что, – сказал он, – я, пожалуй, не мог бы потребовать лучшего знака.
Мы с доном Хуаном явно шли по двум разным проспектам мысли. Он был занят важностью тех событий, которые он истолковывал, как указание, а меня занимали детали того, что я увидел.
– Мне нет дела до указаний, – сказал я, – я хочу знать, что такое случилось со мной.
Он сделал гримасу, как если бы был огорчен, и оставался минуту очень неподвижным и окаменевшим. Затем он взглянул на меня. Его тон был очень полон силы. Он сказал, что единственно важным моментом было то, что мескалито был так благосклонен ко мне и покрыл меня своим светом, и дал мне урок, хотя я не сделал со своей стороны для этого никаких усилий, а просто находился поблизости.
4 сентября 1968 года я поехал в Сонору навестить дона Хуана. Выполняя его просьбу, которую он сделал в мой предыдущий визит к нему, я по пути остановился в Ермосильо, чтобы купить ему самогонку из листьев агавы под названием баканора. В этот раз его просьба показалась мне очень странной, поскольку я знал, что он не любит пить, однако я купил четыре бутылки и сунул их в ящик вместе с другими вещами, которые я вез ему.
– Зачем ты купил четыре бутылки? – сказал он, смеясь, когда я открыл ящик, – я просил тебя купить мне одну. Наверно, ты подумал, что баканора для меня, но это для моего внука Люсио, и тебе нужно будет дать это ему, как если б это был твой собственный подарок.
Я встречался с внуком дона Хуана двумя годами раньше; ему было тогда 28 лет. Он был очень высокий – выше 180 см, и всегда был экстравагантно хорошо одет для своих средств и по сравнению с окружающими его. В то время как большинство индейцев яки носили джинсы, соломенные шляпы и домашнего изготовления сандалии – гарачес, – одежду Люсио составляли дорогой черной кожи жилет с множеством черепаховых пуговиц, техасская ковбойская шляпа и пара сапог с монограммами и ручной отделкой.
Люсио был обрадован получением самогонки и немедленно утащил бутылки в дом, очевидно, чтобы их убрать. Дон Хуан значительно заметил, что никогда не следует прятать напитки и пить их одному. Люсио ответил, что не прячет их, а убирает до того вечера, когда он пригласит своих друзей и выпьет с ними.
Тем же вечером, около семи часов, я вернулся к дому Люсио. Было темно. Я смутно разглядел силуэты двух людей, стоящих под деревом. Это был Люсио и один из его друзей, которые ждали меня и провели в дом при свете карманного фонарика.
Дом Люсио представлял собой саманное неуклюжее сооружение с земляным полом и двумя комнатами. Длиной он был около 12 метров и поддерживался довольно тонкими деревянными стойками из мескайтового дерева. Он имел, как и дома всех индейцев яки, плоскую покатую крышу и рамаду, которая представляет собой своего рода веранду вдоль всей фронтальной части дома. Крыша рамады никогда не бывает покатой; она делается из прутьев, уложенных с промежутками так, что крыша дает достаточно тени и в то же время позволяет воздуху свободно циркулировать.
Когда я вошел в дом, то я включил свой магнитофон, который был у меня в портфеле. Люсио представил меня своим друзьям. Включая дона Хуана, в доме было восемь мужчин. Они сидели кто где в центре комнаты под ярким светом бензиновой лампы, свисавшей с перекладины потолка. Дон Хуан сидел на ящике. Я сел лицом к нему на краю трехметровой скамьи, сделанной из толстой доски, прибитой к двум чурбакам, вкопанным в землю.
Дон Хуан положил свою шляпу на землю рядом с собой. Свет бензиновой лампы делал его короткие седые волосы сверкающе белыми. Я взглянул ему в лицо. Свет также подчеркнул глубокие морщины на его шее и лбу и заставил его выглядеть темнее и старше.
Я взглянул на остальных мужчин. При зеленовато-белом свете бензиновой лампы все они выглядели усталыми и старыми.
Люсио обратился ко всем по-испански и сказал громким голосом, что мы сейчас разопьем бутылку баканоры, которую я привез ему из Ермосильо. Он пошел в другую комнату, принес бутылку, открыл ее и передал ее мне вместе с маленькой жестяной чашкой. Я налил очень немного в чашку и выпил. Баканора оказалась много более густой, чем обычный самогон, да и крепче тоже. Я закашлялся. Я передал бутылку и каждый налил себе небольшую дозу, каждый, за исключением дона Хуана. Он просто взял бутылку и поставил ее перед Люсио, который был последним по кругу.
Все обменялись замечаниями о богатом букете и вкусе содержимого этой бутылки, и все согласились, что напиток, должно быть, приготовлялся высоко в горах Чиуауа.
Бутылка прошла по кругу еще раз. Мужчины облизали губы, повторили свои похвалы и начали живой разговор о заметной разнице между самогоном, изготовляемым около Гвадалахара и тем, что приходит с высот Чиуауа.
Во время второго круга дон Хуан опять не пил, и я налил себе лишь на глоток, но все остальные наполнили чашку до краев. Бутылка прошла третий круг и опустела.
– Принеси остальные бутылки, Люсио, – сказал дон Хуан.
Люсио, казалось, колебался, и дон Хуан, как бы невзначай, объяснил остальным, что я привез четыре бутылки для Люсио.
Бениньо, молодой человек в возрасте Люсио, посмотрел на портфель, который я бессознательно поставил позади себя, и спросил, не являюсь ли я продавцом самогона. Дон Хуан сказал, что это не так и что я приехал навестить его.
– Карлос изучает мескалито, и я его учу, – сказал дон Хуан. Все взглянули на меня и вежливо улыбнулись.
Бахеа, дровосек, небольшого роста тощий человек с острыми чертами лица, пристально смотрел на меня секунду, а затем сказал, что кладовщик обвинял меня в том, что я шпион американской компании, которая собирается открыть рудники на земле яки. Все реагировали, как будто не причастны к подобному обвинению. Кроме того, они все недолюбливали кладовщика, который был мексиканцем или, как говорят яки, йори.
Люсио прошел в другую комнату и вернулся с другой бутылкой баканоры. Он открыл ее, налил себе побольше, а затем передал ее по кругу. Разговор перешел на вероятность того, что американская компания обоснуется в Соноре, и о возможных последствиях этого для яки.
Бутылка вернулась к Люсио. Он поднял ее и посмотрел на содержимое: сколько там еще осталось.
– Скажи ему, пусть не горюет, – прошептал мне дон Хуан, – скажи ему, что ты привезешь в следующий раз еще.
Я наклонился к Люсио и заверил его, что в следующий раз я собираюсь привезти ему не менее полудюжины бутылок.
Наконец, разговор, казалось бы, выдохся.
– Почему бы тебе не рассказать ребятам о своей встрече с мескалито? Я думаю, что это будет намного интересней, чем этот никчемный разговор о том, что случится, если американцы придут в Сонору.
– Мескалито – это пейот, дед? – спросил Люсио с любопытством.
– Некоторые зовут его так, – сухо сказал дон Хуан, – я предпочитаю называть его мескалито.
– Эта проклятая штука вызывает сумасшествие, – сказал Хенаро, высокий угловатый мужчина среднего возраста.
– Я полагаю, глупо говорить, что мескалито вызывает сумасшествие, – мягко сказал дон Хуан, – потому что, если бы это было так, то Карлос не говорил бы сейчас с вами тут, а был бы уже в смирительной рубашке. Он принимал его, и взгляните-ка – он здоров. – Бахеа улыбнулся и смущенно сказал: «кто может знать?» – и все рассмеялись.
– Тогда взгляните на меня, – сказал дон Хуан, – я знал мескалито почти всю жизнь, и он никогда не повредил мне ни в чем. – Мужчины не смеялись, но было очевидно, что они не принимают его всерьез.
– С другой стороны, – продолжал дон Хуан, – справедливо то, что мескалито сводит людей с ума, как ты сказал, но лишь тогда, когда они приходят к нему, не зная, что они делают.
Эскуере, старик, приблизительно в возрасте дона Хуана, слегка хмыкнул, покачав головой.
– Что ты хочешь, Хуан, сказать этим «зная»? – спросил он. – Прошлый раз, когда я тебя видел, ты говорил то же самое.
– Люди сходят с ума, когда наглотаются этого пейотного снадобья, – продолжал Хенаро. – Я видел, как индейцы Уичол ели его. Они действовали так, как будто бы у них была горячка. Они дергались, и пердели, и ссали повсюду. Употребляя это проклятое снадобье, можно получить эпилепсию. Именно так сказал мне однажды мистер Салас, правительственный инженер. А ведь эпилепсия – это на всю жизнь, заметьте.
– Это значит быть хуже животных, – мрачно добавил Бахеа.
– Ты видел только то у индейцев Уичол, что хотел видеть, Хенаро, – сказал дон Хуан, – например, ты совсем не дал себе труда выяснить у них, что это значит быть знакомым с мескалито. Насколько я знаю, мескалито никогда никого не сделал эпилептиком. Правительственный инженер – йори, и я сомневаюсь, чтобы йори знал что-либо об этом. Ты, верно, не думаешь, что все те тысячи людей, которые знают мескалито, – сумасшедшие, или не так?
– Они должны быть сумасшедшими или очень близко к тому, чтоб делать подобные вещи, – ответил Хенаро.
– Но если все эти тысячи людей сумасшедшие в одно и то же время, то кто будет делать их работу? Как они ухитряются выжить? – спросил дон Хуан.
– Макарио, который приехал с той стороны – из США – рассказывал мне, что всякий, кто принимает пейот, отмечен на всю жизнь, – сказал Эскуере.
– Макарио лжет, если он так говорит, – сказал дон Хуан, – я уверен, что он не знает того, о чем говорит.
– Он действительно говорит очень много лжи, – сказал Бениньо.
– Кто такой Макарио? – спросил я.
– Он индеец яки, который живет здесь, – сказал Люсио. – он говорит, что он из Аризоны и что во время войны он был в Европе. Он рассказывает всякое.
– Он говорит, что был полковником, – сказал Бениньо.
Все рассмеялись, и разговор ненадолго перешел на невероятные рассказы Макарио, но дон Хуан вновь вернул его к теме мескалито.
– Если все вы знаете, что Макарио лжец, то как же вы можете верить ему, когда он говорит о мескалито?
– Ты имеешь в виду пейот, дед? – спросил Люсио, как если бы он действительно пытался определить смысл термина.
– Да. Черт возьми.
Тон дона Хуана был острым и резким. Люсио невольно распрямился, и на секунду я почувствовал, что все они испугались.
Затем дон Хуан улыбнулся и продолжал спокойным голосом:
– Разве вы – друзья, – не видите, что Макарио не знает того, о чем говорит? Разве вы не видите, что для того, чтоб говорить о мескалито, нужно знать?
– Опять ты пришел туда же, – сказал Эскуере. – что, черт возьми, значит это знание. Ты хуже, чем Макарио. Тот, по крайней мере, говорит то, что у него на уме, знает он это или не знает. Уже много лет я слышал, как ты говорил, что нам нужно знать. Что нам нужно знать?
– Дон Хуан говорил, что в пейоте есть дух, – сказал Бениньо.
– Я видел пейот в поле, но я никогда не видел ни духов, ни что-либо вроде того, – добавил Бахеа.
– Мескалито похож на дух, пожалуй, – объяснил дон Хуан, – Но чем бы он ни был, это не становится ясно до тех пор, пока не узнаешь о нем. Эскуере жалуется, что я говорю это уже много лет. Что ж, действительно это так. Но не моя вина в том, что вы не понимаете. Бахеа говорил, что тот, кто примет его, становится похож на животное. Что ж, я так не думаю. Для меня те, кто думают, что они выше животных, живут хуже, чем животные. Взгляни на моего внука здесь. Он работает без отдыха. Я бы сказал, что он живет для того, чтобы работать, как мул. И все, что он делает не животного – так это напивается.
Все рассмеялись. Виктор, очень молодой человек, который, казалось, еще не вышел из подросткового возраста, смеялся звонче всех. Элихио, молодой фермер, до сих пор не произнес ни слова. Он сидел на полу справа от меня, опершись спиной на мешки с химическими удобрениями, сложенными внутри дома от дождя. Он был одним из друзей детства Люсио, выглядел сильным и, хотя был ниже Люсио ростом, был более подтянут и лучше сложен.
Элихио, казалось, интересовали слова дона Хуана. Бахеа пытался опять бросить замечание, но Элихио его перебил.
– Каким образом пейот изменил бы все это? – спросил он. – Мне кажется, что человек рожден работать всю свою жизнь, как работают мулы.
– Мескалито меняет все, – сказал дон Хуан, – и, однако же, нам все равно придется работать, как и всем остальным, как мулам. Я сказал, что внутри мескалито есть дух, потому что это что-то вроде духа, что вносит изменения в людей. Дух, который мы можем увидеть и потрогать, дух, который меняет нас, иногда даже против нашей воли.
– Пейот сводит тебя с ума, – сказал Хенаро, – а затем ты, конечно, веришь, что изменился. Верно?
– Как он может изменить нас? – настаивал Элихио.
– Он обучает нас правильному образу жизни, – сказал дон Хуан, – он помогает и защищает тех, кто его знает. Та жизнь, которую вы, ребята, ведете – не жизнь совсем, вы не знаете того счастья, которое проистекает из деланья вещей осознанно. У вас нет защитника.
– Что ты подразумеваешь? – спросил Хенаро обиженно, – у нас есть наш господь Иисус Христос и наша мать Дева, и маленькая дева Гваделупская. Разве они не наши защитники?
– Хорошая куча защитников, – сказал дон Хуан насмешливо, – разве они научили тебя лучшему образу жизни?
– Это потому, что люди их не слушают, – запротестовал Хенаро. – они обращают свое внимание только к дьяволу.
– Если бы они были настоящими защитниками, они бы заставили тебя слушать, – сказал дон Хуан, – если мескалито станет твоим защитником, то тебе придется слушать его, понравится тебе это или нет, потому что ты можешь его видеть, и ты должен следовать тому, что он скажет. Он заставит тебя подходить к нему с уважением. А не так, как вы, ребята, привыкли приближаться к своим защитникам.
– Что ты имеешь в виду, Хуан? – спросил Эскуере.
– Я имею в виду, что для вас прийти к вашим защитникам означает, что одному из вас нужно играть на скрипке, в то время как танцор должен надеть свою маску и наколенники и греметь и танцевать, в то время как остальные из вас пьянствуют <среди индейцев Центральной и Южной Америки католические праздники протекают, как карнавалы с обязательными костюмированными танцами, длящимися иногда несколько дней; танцоры предварительно, как правило, проходят курс обучения в монастырях>. Вот ты, Бениньо, ты был танцором когда-то, расскажи нам об этом.
– Я бросил это через три года, – сказал Бениньо. – это тяжелая работа.
– Спроси Люсио, – сказал Эскуере с сарказмом, – он бросил это дело через неделю.
Все рассмеялись. Все, кроме дона Хуана. Люсио засмеялся явно раздраженно и выпил два огромных глотка баканоры.
– Это не трудно, это глупо, – сказал дон Хуан, – спроси Валенсио, танцора, нравится ли ему танцевать. Ему не нравится. Он привык к этому, и все. Я много лет видел, как он танцует, и каждый раз я видел одни и те же плохо выполняемые движения. Он не гордится своим искусством за исключением тех случаев, когда он говорит о нем. Он не любит его, поэтому год за годом он повторяет одни и те же движения. То, что было плохого в его танцах в самом начале, стало фиксированным. Он не может больше видеть этого.
– Его научили так танцевать, – сказал Элихио. – я тоже был танцором в городе Торим. Я знаю, что танцевать надо так, как тебя учат.
– Во всяком случае, Валенсио – это не лучший танцор, – сказал Эскуере. – есть и другие. Как насчет Сакатеки?
– Сакатека – человек знания. Он не относится к тому же классу, что и вы, ребята, – сказал дон Хуан резко, – он танцует, потому что такова склонность его натуры. Все, что я хотел сказать, так это то, что вы, которые не являетесь танцорами, не наслаждаетесь танцем. Может быть, если танец хорошо выполнен, то некоторые из вас получат удовольствие. Однако мало кто из вас настолько знает танец. Поэтому вам остается весьма иллюзорная крошка радости. Вот почему, друзья, все вы пьяницы. Взгляните сюда на моего внука.
– Брось это, дед, – запротестовал Люсио.
– Он не ленив и не глуп, – продолжал дон Хуан, – но что еще он делает, кроме как пьет?
– Он покупает кожаные жилеты, – заметил Хенаро, и все слушатели захохотали.
Люсио выпил еще баканары.
– И как же может пейот изменить все это? – спросил Элихио.
– Если б Люсио стал искать защитника, – сказал дон Хуан, – то его жизнь изменилась бы. Я не знаю в точности, как именно, но я уверен, что она стала бы иной.
– Он бросит пить, это ты хочешь сказать? – настаивал Элихио.
– Может быть, он бросил бы. Ему нужно что-то еще помимо самогона, чтобы его жизнь стала удовлетворительной. И это что-то, чем бы оно ни было, может быть предоставлено защитником.
– Тогда пейот должен быть очень вкусным, – сказал Элихио.
– Я бы этого не сказал, – сказал дон Хуан.
– Но как же, черт возьми, можно наслаждаться тем, что невкусно? – спросил Элихио.
– Он дает возможность лучше наслаждаться жизнью, – сказал дон Хуан.
– Но если он невкусный, то как же он может заставить нас лучше наслаждаться жизнью? – настаивал Элихио. – это не имеет смысла.
|
|
|
