* — мудреца. Ред. . Тетрадь вторай

ТЕТРАДЬ ВТОРАЙ

Если первые греческие мудрецы являются подлинным духом субстанции, воплощенным знанием о субстанции; если их изре­чения отличаются столь же самобытной интенсивностью, как и сама субстанция; если, по мере того как субстанция все более и более идеализируется, носители этого движения отстаи­вают идеальную жизнь в ее партикулярной действительности против действительности являющейся субстанции, действи­тельной народной жизни, — то все же идеальность является еще всего лишь в форме субстанции. Живые силы остаются незатронутыми, идеальнейшие мыслители этого периода, пифа­горейцы и элеаты, прославляют государственную жизнь как действительный разум, их принципы объективны и являются силой, которая превосходит их самих, которую они возвещают с оттенком таинственности, с поэтическим воодушевлением, т. е. в такой форме, благодаря которой естественная энергия возвышается до идеальности и не уничтожается, а перерабаты­вается, причем целое сохраняет определенность природного. Это воплощение идеальной субстанции совершается в самих философах, ее провозглашающих; не только форма ее выраже­ния оказывается пластично-поэтической, но и действительность ее выражается в данной личности, а действительность этой последней есть собственное проявление субстанции. Сами фило­софы являются живыми образами, живыми художественными произведениями, и народ видит, как они возникают из него самого в пластическом величии; там, где, как у первых му­дрецов, их деятельность формирует всеобщее, их изречения являются субстанцией, признаваемой на деле, — законами.

Итак, эти мудрецы столь же мало народны, как и статуи олимпийских богов; их движение оказывается самодовлеющим покоем, их отношение к народу настолько же объективно, как и их отношение к субстанции. Прорицания дельфийского Аполлона являлись для народа божественной истиной, скрытою в полумраке неведомой силы, лишь до тех пор, пока с пифий-ского треножника возвещалась явная мощь самого греческого духа; народ относился к ним теоретически лишь до тех пор, пока в них выражалась сама теория народа, облеченная в слово, они были народны, лишь пока они были ненародны. Таковы же были и эти мудрецы. Однако с выступлением софистов и Сок­рата, а потенциально уже с выступлением Анаксагора, дело принимает иной оборот. Принципом философии становится сама идеальность в своей непосредственной форме — в субъек­тивном духе. Если в прежних греческих мудрецах идеальная форма субстанции, ее тождество обнаруживалось по отношению к пестрому, сотканному из различных народных индивидуаль-

56                         ТЕТРАДИ ПО ЭПИКУРЕЙСКОЙ ФПЛОСОФПП

ностей одеянию, прикрывавшему ее являющуюся действитель­ность; если эти мудрецы, вследствие этого, с одной стороны, выражают абсолютное лить в самых односторонних, самых общих онтологических определениях, а с другой стороны, сами они представляют собой обнаружение в действительности замкнутой в себе субстанции; н если, таким образом, проявляя исключительность по отношению к «толпе», представляя собой выражение тайны субстанциального духа, воплощенное в слове, они являются, с другой стороны, — подобно изваяниям богов на площадях, со свойственным им блаженным самоуглубле­нием, — в то же время и подлинным украшением народа и возвращаются к нему в своей индивидуальности, — то на­оборот, теперь сама идеальность, чистая, ставшая самодовлею­щей абстракция, противопоставляет себя субстанции; субъек­тивность выдает себя за принцип философии. Так как эта субъективность ненародпа, направлена против субстанциаль­ных сил народной жизни, то она оказывается народной, т. е. в своих внешних проявлениях она направлена против дейст­вительности, практически вплетена в нее, и ее существование есть движение. Подвижными сосудами этого развития и явля­ются софисты. Из них самой сокровенной, очищенной от непо­средственных примесей явления фигурой является Сократ, ко­торого дельфийский оракул называет «мудрейшим».

Так как субстанции противополагается ее собственная идз-альность, то она распадается на множество случайных ограни­ченных существований и институций, правомерность, единство, тождество которых по отношению к субстанции перешло в субъ­ективный дух. Таким образом, сам субъективный дух, как таковой, оказывается хранителем субстанции, но эта идеаль­ность противополагается действительности, и поэтому она про­является объективно в умах как долженствование, субъек­тивно — как стремление. Выражением этого субъективного духа, открывающего идеальность внутри себя, является суж­дение понятия, для которого критерием частного оказывается определенное в самом себе, цель, добро, но которое, однако, еще является здесь долженствованием действительности. Это долженствование действительности есть также и долженство­вание субъекта, сознавшего эту идеальность, потому что он сам находится внутри этой действительности и действительность вне его есть его действительность. Итак, позиция этого субъ­екта является столь же определенной, как и его судьба.

Во-первых, то, что эта идеальность субстанции перешла в субъективный дух, обособилась от самой субстанции, есть скачок, обособление от субстанциальной жизни, обособление,