Глава 17. Бали и ятмулы: качественный скачок

Мы прибыли на Бали в марте 1936 года, во время балийского Нового года — Ньепи, когда весь день на острове царило абсолютное молчание. Никто не ходил по дорогам, не раздавались звуки гонгов, не слышно было криков. Не плакали дети, и не лаяла ни одна собака. Получив специальное разрешение, мы поехали к нашему место назначению в Убуд, передвигаясь в полном одиночестве по обычно оживленным дорогам. Мы увидели остров таким, каким нам никогда не довелось видеть его снова: это была безмолвная сцена без актеров, тонкий и причудливый узор в чередовании засеваемых и убираемых полей. На каждом кусочке этого острова был свой собственный ритм сельскохозяйственных работ. Автомобиль по крутой дороге взобрался на холодное нагорье — здесь впоследствии мы поселились, — а затем помчался вниз, в плодородные земли Южного Бали, где в этот день среди рисовых полей не шествовали даже торжественные процессии уток.

Ровно в полдень наш автомобиль остановился перед домом Уолтера Спайса⁷⁴. Мы спустились по ступенькам извилистой каменной лестницы, расположенной между массами тропической зелени, посаженной так, чтобы создать видимость живописных джунглей. Уолтер Спайс, изящный блондин, оторвался от своей беседы с Берил де Зёте, с которой он работал над книгой о балийской драме, и сказал: “Мы уже думали, что не дождемся вас”. Было только время ленча, но мы действительно приехали позднее, чем обещали.

Мы не смогли пожениться на Яве — для этого пришлось слетать в Сингапур. Оттуда мы решили ехать на Бали пароходом, который медленно плыл извилистым путем менаду островами. На судне Грегори читал гранки своего “Навена” и делал предметный указатель к нему. Завершение этой книги для него было условием нашего брака. Тем самым он доказывал, что может сам проделать ту работу, которую мы хотели сделать, работая вместе. “Навен” вобрал в себя материалы трех его экспедиций и прозрение, снизошедшее на него в Чамбули, когда долгие годы упорной, но малоудовлетворительной полевой работы Грегори соединились с годами энергичных и плодотворных исследований, проведенных мною с Рео. Это дало ему и новые идеи о путях развития культур, и планы наших дальнейших совместных работ. Предпринимая экспедицию на Бали, мы надеялись, что сможем разработать новую методологию исследований, объединив подготовку Грегори в биологии, его интерес к тонкостям этоса культур с годами моего опыта наблюдения над тем, каким образом из детей, рождающихся, как мы полагали, с одним и тем же уровнем способностей, вырастают взрослые, которые отличаются друг от друга столь же заметно, как баининги и ятмулы, изученные им, или же как народы, исследованные мною и Рос; самоанцы, добуанцы, манус, омаха, арапеши, мундугуморы чамбули.

Балийскую культуру мы избрали сознательно после долги предварительных размышлений, предполагая, что именно здесь должна осуществиться одна из теоретически мыслимых разновидностей детерминации черт характера культурой. Мы уже просмотрели достаточно много материала в фильмах и фотографиях, сделанных на Бали, наслушались балийской музыки, исследованной Колин Макфи, и прочли большое число составленных Джейн Бело скрупулезных отчетов о церемониях балийцев, связанных со страшным несчастьем — рождением близнецов. Вот почему мы были убеждены, что нам нужна именно балийская культура.

Мне было тридцать четыре года, а Грегори — тридцать один. За моими плечами стояло то, что можно было назвать годами завершенного труда; Грегори же предстояла еще многолетняя работа. Мы выглядели людьми одного возраста, немного моложе, чем были на самом деле. Но во многих отношениях между нами была громадная возрастная разница. Я стала взрослой в одиннадцать лет и с тех пор не переставала быть ею; Грегори же сохранял стройную астеническую фигуру и профиль подростка еще почти десять лет, вплоть до окончания войны. Но энергия, вкладываемая каждым из пас в нашу полевую работу, была энергией различного рода. На Бали мы нашли то, в чем каждый из нас нуждался: я — совершенное интеллектуальное и эмоциональное партнерство, в котором не было никаких напряжений, связанных с личностными конфликтами; Грегори — до конца осмысленный сбор материала. В работе на Бали ему не надо было ждать, пока заполнятся его записные книжки, чтобы потом уже определить направления анализа собранного материала.

За плечами у пас обоих была полевая работа на Новой Гвинее — суровость новогвинейских зарослей, оживляемых иногда лишь птицей яркой расцветки или ярким цветком; опыт работы с народами, отделенными друг от друга страхом и враждой и преследующими свои собственные цели. Эти народы настороженно относятся к европейским гостям и везут их в каноэ или несут в гору их груз лишь тогда, когда это выгодно. Европейцы, с которыми мы встречались на Новой Гвинее, по большей части австралийские исследователи, авантюристы и чиновники, были часто живописны, добры, но с ними нельзя было поговорить о том, чем занимаешься или о чем думаешь. Для большинства из них народы Новой Гвинеи были совершенно чужими и странными душами, которые надлежало спасти несмотря на всю их необычную телесную оболочку. Новогвинейцы, мужчины и женщины, по их мнению, были людьми, поведение которых непрогнозируемо и неуправляемо. И вместе с тем ими надо было управлять, командовать, как-то их цивилизовать. Полевая работа на Новой Гвинее была изнурительна, в особенности на Сепике (где я встретилась с Грегори): москиты и жара, сопровождаемые постоянным раздражением от укусов, порезов, зуда кожи, небольших кожных инфекций, которые могли перейти в трофические язвы. Не было квалифицированной медицинской помощи, и ничего нельзя было сделать, не возложив ответственность только на самое себя.

Не было и никаких гарантий, что вам дано будет увидеть какую-нибудь церемонию, раскрывающую смысл всей культуры, сколь бы долго вы ни оставались в поле, сколь бы терпеливо ни сносили вы смесь туземных блюд с консервированной пищей, сколь ни притерпелись бы к жаре и усталости, потокам воды в сезоны дождей (а на Сепике и к разливам), к периодически возобновляющимся приступам малярии. Было вполне вероятно, что за всю экспедицию исследователь не увидит ни одной большой церемонии, не умрет ни один значительный человек, не произойдет ни одной драматической схватки, которая позволила бы внезапно понять идею жизни данного народа. Исследователи ждали месяцами пира, откладывавшегося с недели на неделю, чтобы услышать, что празднество наконец-то состоялось две недели спустя после их отбытия.

На Новой Гвинее исследователи были в самом буквальном смысле этого слова во власти ситуации, сложившейся в деревне, где им в конце концов удалось осесть. Они зависели от того, найдутся ли способные и умелые люди в деревне во время их пребывания там. Быть может, тогда там будет только один такой человек, который станет источником информации, а может быть, вообще никого. К тому же исследователь сталкивался с неопределенностями погоды, капризами судовладельцев и окружных чиновников и почти всегда с упадком сил — этим следствием малярии, с которой тогда не умели бороться.

В своей первой экспедиции к баинингам Грегори терпеливо просидел со стариком, делавшим маски. У старика был острый шип под языком, и он сплевывал кровью на белую ткань из луба. Он готовился, думал Грегори, к какой-то церемонии. Но однажды утром Грегори, проснувшись, обнаружил, что деревня пуста. Все жители ушли. У арапешей носильщики обманули нас с Рео и бросили на вершине горы в деревне, которая не входила в наши экспедиционные планы и где нам пришлось просидеть семь с половиной месяцев. Единственная церемония, которую мы видели в Алитоа, состоялась почти сразу же после нашего прибытия туда. Во все же остальное время мне пришлось громадным трудом добывать сведения о культуре от мужчин и женщин, У большинства из которых начинала болеть голова, если им приходилось думать более десяти минут подряд. Многое из того, что мне удалось узнать, основывалось на анализе перечней имен. А часто целыми днями вообще ничего не происходило.

Грегори с раннего детства воспитывали как биолога. Когда он был младенцем, его отец, генетик Уильям Бейтсон, вскрывал яйца, пытаясь решить проблему распределения полов; дом, в котором он жил, был окружен грядками, где росли растения, посаженные для того, чтобы дать информацию менделевского типа.

Его подготовка натуралиста ориентировала его на повышенную внимательность к процессам, происходящим в природе, а не на эксперимент в лаборатории, заставляющий природу давать весьма конкретные ответы на очень четко поставленные вопросы. Его первой публикацией было описание биологического организма, до сих пор никем в Англии не описанного. В качестве антрополога он хотел получить возможность систематизировать свои наблюдения, располагать достаточным количеством данных, чтобы их можно было привести в определенную систему. Его “Навен” был составлен из фрагментов, обрывков мифов и церемоний, записанных на месте или же в той последовательности, которую им придал рассказчик, причем самые глубокие по смыслу из них казались настолько незначительными, что их легко было вообще не заметить.

Бали являл собой контраст по отношению ко всем этим злоключениям полевой этнографии. Прекрасный остров с тщательно террасированными и засеянными полями, с дорогами, полными людей, грациозно и неутомимо переносивших грузы на головах или плечах. Деревни были застроены плотно и расположены близко друг от друга. На языке бали говорило свыше миллиона человек в отличие от любой новогвинейской культуры, язык которой был языком всего лишь нескольких сотен, в лучшем случае — тысяч человек. Часть балийцев была грамотной несколько веков, а голландцы научили некоторых из них современному письму, так что с самого начала в нашем распоряжении оказался секретарь-балиец, который и писал и говорил на языке, изучаемом нами, и записывал наиболее утомительные, повторяющиеся и длительные по времени части церемоний. Бали изобиловал экспрессивными ритуалами. За исключением нашего первого дня, когда царило абсолютное молчание, к нам постоянно доносились звуки какой-то музыки, пусть даже просто звон бубенчиков, подвязываемых женщинами под колено, или звук свирели, на которой играл одинокий крестьянин, стороживший свое далекое поле. Проезжая по хорошо содержавшимся дорогам (голландские администраторы верили в хорошие дороги), вы двигались от одного храмового праздника к другому, мимо толп людей, разряженных в яркие ткани, несущих жертвоприношения, целых оркестров, спешивших в соседнюю деревню, танцоров в грансе или невест, несомых в паланкинах.

Многие из европейцев, встреченных нами, были художники, танцоры и музыканты, — люди, проводившие месяцы, а то и годы на Бали, чтобы писать картины или книги, а иногда просто для того, чтобы насладиться живописью и танцами балийцев. Если на Новой Гвинее нас часто охватывало чувство беспомощности, когда мы пытались втолковать европейцам, что местные жители, среди которых им приходится жить, столь же реальны, как колониальные администраторы, что они обладают столь же богатым умом и страстями, то здесь мы встретились с постоянным и активным интересом европейцев к нашей работе, с их горячим одобрением. В этом отношении не было различий между людьми, прибывшими на остров на короткое время, и теми, кто, как Уолтер Спайс или же Джейн Бело и Колин Макфи, сами поселились на Бали. В своих домах они собирали деревянную резьбу из одной деревни, настенные росписи из другой, устраивали концерты музыкантов из третьей. И по мере того как менялся Бали, шли в ход новые материалы, а в живописи и танцах появлялись новые темы. Местные художники, одновременно и увлеченные и направляемые, строго критикуемые и поощряемые, добивались высокого мастерства в воплощении новых форм.

Уолтер Спайс нашел нам маленький, современного стиля дом неподалеку от своего и обеспечил нас слугами. Еда — традиционная балийская кухня, видоизмененная столетиями влияния голландского вкуса,— была превосходна. Она состояла из риса и гарниров, приправленных острыми специями. Блюда были очень разнообразны и калорийны: крохотный цыпленок или утка резались и готовились тремя-четырьми различными способами. На Новой Гвинее я, как правило, теряла двадцать пять — сорок фунтов за каждую экспедицию; на Бали я совсем не потеряла в весе. Медиум, к которому один из моих друзей сводил меня в Нью-Йорке, сказал о Грегори: “Корми этого человека, корми его цыплятами, он совсем чист внутри”. На Бали это нетрудно было сделать.

Со временем нам следовало выбрать деревню и построить дом. Надо было только решить, где его строить, и найти подходящего мастера. Только те, кто работали в обществах, где деньги не убеждают людей делать то, что они не хотят, смогут понять, каким раем показался нам Бали. Каждый день какая-нибудь церемония, если не в этой деревне, так в соседней, неподалеку. К нашим услугам всегда были информанты, секретари, писцы, готовые принять участие в опросе. Помогала и домашняя прислуга. Когда мы приходили домой поздно вечером, нас ждал горячий и вкусный ужин. Любая группа людей — прохожие на дорогах, группки, сидящие у маленьких придорожных киосков, где продавались освежающие напитки, плотные толпы, собирающиеся вокруг музыкантов, — была благодарным объектом для фотографирования групп людей в характерных позах, много говоривших глазу. И перед нами было два года работы.

В течение двух первых месяцев мы работали над балийским языком, пользуясь услугами Мада Калера, нашего феноменального секретаря-балийца, знавшего пять языков. Его словарный запас английского состоял из 18 000 слов, хотя до этого он никогда не встречался с человеком, родным языком которого был бы английский. Мы решили учить балийский, а не малайский язык, хотя первый был более трудным, и Грегори всегда сожалел об этом решении. Малайский язык, используемый здесь в качестве языка-посредника, много проще и сознательно избегает всех ограничений и бесконечных условностей, принятых речи людей разных классов и каст на Бали. Мы должны были научиться справляться со словарем семнадцати кастовых уровней, нам никогда не отвечали на словаре того языка, с которым мы обращались к кому-нибудь. А слова были чрезвычайно специфичны. Если вы покажете балийцу каравай хлеба и попросите разрезать его, употребив не глагол, обозначающий “разрезать на равные куски, толщина которых меньше, чем их ширина и длина”, а какой-либо иной, он посмотрит на вас совершенно непонимающими глазами. Грегори этот тип языковой точности слишком живо напоминал требования английской культуры. Но, приведенная в восторг в свое время знакомством с формулами вежливости самоанского языка, я восхищалась и сложностями балийского. К тому же я воспользовалась преимуществами моего пола. Балийские женщины не учат письменность, основанную на санскрите⁷⁵. Так и я совершенно не знала древнего балийского языка, языка богослужебных книг.

В течение тех двух месяцев, что мы жили в Убуде, Верил работала над своей книгой, и это было связано с почти ежедневными поездками на какую-нибудь очередную церемонию или же на церемонию, специально устроенную для нее. На Бали, где всякое театральное представление служит и жертвой богам, всякий, кто пожелает принести им благодарность или искупительную жертву, может заказать спектакль в театре теней или ритуальный танец. Это делает Бали раем для антропологов. Мы сняли один из самых удачных наших фильмов, наняв группу танцоров для исполнения в дневное время того ритуального танца в трансе, который исполняется только ночью. У нас не было никакой осветительной аппаратуры, а мы пожелали заснять различные движения танцоров, мужчин и женщин, когда они направляют острые как бритва серпы на самих себя, изображая самоуничтожение. Человек, устроивший нам это представление решил заменить морщинистую старуху, исполнявшую танец по ночам, молодой, красивой женщиной. Поэтому мы оказались свидетелями того, как женщины, до сих пор никогда не входившие в ритуальный транс, безошибочно повторяли движения, которые они наблюдали всю свою жизнь.

Постепенно мы разработали формы регистрации происходящего. Я следила за ходом главных событий, а Грегори делал фильмы и слайды. У нас не было средств звукозаписи, и мы должны были положиться на музыкальные фонограммы других. Наш же молодой секретарь Мада Калер вел по-балийски протокол, который давал нам словарь и служил средством проверки моих наблюдений. Мы скоро поняли, что лишь записи с точным обозначением времени происходящего могут скоординировать работу трех исследователей друг с другом и позволят сопоставить позднее фотографии какой-нибудь сцены с ее описанием. Для событий особого рода вроде транса танцоров мы использовали секундомер.

Все это породило некоторый конфликт между нами и нашими хозяевами, людьми искусства. Этот конфликт усилился, когда на сцене появилась Джейн Бело и восстала против того, что она называла “холодными, аналитическими” процедурами. Берил с ее острым язычком и даром разрушительной критики весьма удачно высмеяла этот конфликт между наукой и искусством, отождествив себя с ведьмой, главной фигурой балийского фольклора. Вот почему с тех пор я периодически отмечала особо удачные моменты в своем дневнике буквами г. р., обозначавшими слова ranga padem — “ведьма мертва”. Эти буквы указывали, что на время я чувствовала себя свободной от влияния Берил и от тлетворных влияний балийской культуры, всемерно подчеркивающей значение безотчетного страха как регулятора поведения.

Итак, мы пировали день за днем, а каждое посещение храма, каждое очередное представление или спектакль в театре теней доставляли нам все большее наслаждение и становились все более понятными. В то же время мы искали нужную нам деревню. Мы приняли решение, противоречившее обычным подходам европейцев к высоким культурам Востока. Бали — одна из таких культур, индуистская по религии, с санскритскими текстами, искусством и музыкой, ритуалом, заимствованным из Индии через Яву. Если исключить голландских юристов и случайных антикваров, иногда отваживавшихся на поездки в отдаленные горные деревни, большинство исследователей Бали сосредоточивали свое внимание на высокой культуре дворцов раджей и церемониях, возглавляемых священниками-браминами,— больших кремациях или обожествлении отца какого-нибудь раджи. Мы решили не делать этого. Мы хотели подойти к балийской культуре так, как подходили к любой другой примитивной культуре, пользуясь нашими собственными глазами и ушами. Мы не стали рыться в древних текстах или словарях, выискивая этимологию слов, тщательно проанализированных голландскими учеными. Нам не хотелось обосновывать нашу работу высокоучеными сопоставлениями, чуждыми самим жителям деревень.

Мы намеревались обосноваться в самой простой деревне, какую только можно будет найти, и изучить балийскую культуру в том ее виде, в каком она воплощена в жизни сельских жителей. Мы собирались записывать проповеди сельского священника, а не искаженные версии буддийских или индуистских ритуалов, исполняемые священниками на равнинах. Это решение выдвигало перед нами новые трудности: жизнь в горах означала скверные дороги и, следовательно, ходьбу пешком, переноску тяжестей.

Жители гор одевались в грубые привозные одежды и лишь изредка надевали дорогие домотканые и прекрасно окрашенные балийские одежды. Они часто набивали свои рты комками нарезанного табака — это выглядело совершенно неэстетично. Это были суровые люди, с подозрением относившиеся ко всякому чужому. У них совершенно не было той доверчивости к любому человеку, которая характеризовала жителей равнин. Последние были приветливыми и более утонченными. Они привыкли к жизни при княжеских дворцах, к золотым и серебряным коробкам для бетеля, к влажным рисовым полям и обильной пище.

Выбор нами деревни Баюнг-Геде, ставшей нашей штаб-квартирой на два года, оказался удачным. Это была одна из тех удач, которые сопутствовали мне всю мою жизнь. В Баюнг-Геде ограды дворов делались из бамбука, а не представляли собой глухие глинобитные стены, как в других деревнях. Они не закрывали происходившее во дворе от постороннего взгляда. Я уже знала, как много времени тратит исследователь, входящий во двор, на разного рода церемонии и раздачу лакомств. Поэтому мне было ясно, что в Баюнг-Геде можно увидеть происходящее во дворах, просто проходя по улице, фактически не вступая в чужой дом. Но я еще ничего не знала о контактах, которых следовало избегать. Например, человек, посетивший дом, где был новорожденный, не мог в тот же день войти в дом, где хранится бог.

Позднее Грегори, Мада Калер и я договорились, что один из нас должен оставаться “чистым” до заката, так чтобы по крайней мере ему можно было входить в дома повышенной святости.

В Баюнг-Геде мы обнаружили, что всё там просходит в замедленном ритме и упрощенном виде. Жертвоприношение, включающее в себя в любом ином месте не менее сотни предметов, в Баюнг-Геде могло состоять из десятка. Все население деревни страдало базедовой болезнью, и у 15 процентов был четко выраженный зоб. Плохое функционирование щитовидной железы имело своим последствием замедленность темпа жизни в деревне, действия упростились, не потеряв при этом, однако, своей формы.

Попытайся мы изучить балийскую культуру в ее сложных и развитых формах, представленных на равнинах или даже в горной деревне, жители которой не страдали базедовой болезнью, сомнительно, что мы смогли бы сделать все то, что сделали за оставшееся у нас время. После года интенсивного изучения относительно упрощенных форм балийской культуры в Баюнг-Геде мы смогли проследить весь ход церемонии обожествления отца раджи Керангсама. Готовясь к этой церемонии, сотни женщин работали месяцами, заготавливая жертвоприношения, складывавшиеся штабелями, подпиравшими небо.

Итак, мы поставили свой дом в Баюнг-Геде. Это был набор легких достроек, крытых бамбуковой дранкой, с полированными цементными полами, с крытыми переходами из одного павильона в другой. Мебель для нас изготовили китайские и балийские мастера. В конце нашего пребывания в деревне у нас было семнадцать столов. Мы освещали наши павильоны вечерами множеством маленьких керосиновых ламп с высокими тонкими стеклами.

Когда мы планировали нашу экспедицию, мы решили применить в широких масштабах киносъемку и фотографирование. Перед экспедицией Грегори запасся семьюдесятью пятью пленками для “лейки” на два года нашей экспедиции. Но однажды, когда мы наблюдали родителей и детей в течение сорока пяти минут, мы обнаружили, что Грегори израсходовал три полные катушки пленки. Мы посмотрели друг на друга, на наши записи, на снимки, сделанные Грегори к этому времени, проявлявшиеся и печатавшиеся китайцем в городе. Мы их монтировали и каталогизировали на больших листах картона. Стало ясно, что мы во много раз превысили планируемые перед экспедицией расходы на фотографирование. А денег было мало. Тогда мы приняли решение: Грегори запросил из дома недавно изобретенный скоростной механизм перемотки пленки, позволявший делать снимки в очень быстрой последовательности. Он заказал и рулон пленки, которую сам разрезал и вставлял в кассеты, так как мы не могли позволить себе покупать заряженные кассеты из-за объема предстоящих съемок. Чтобы не тратить деньги на проявление пленки, мы купили бачок, с помощью которого можно было проявлять десять катушек пленки одновременно, и таким образом мы смогли проявлять за вечер по 1600 кадров.

Первоначально мы намеревались снять 2000 фотографий; фактически же мы сняли 25 тысяч. Это означало, что и записи, сделанные мною, увеличились на порядок, а если к ним еще прибавить и записи Маде, то объем нашей общей работы вырос в колоссальной степени.

Трудоемкость наших методов регистрации заставила ждать 25 лет, пока наша работа окажет серьезное влияние на антропологические экспедиции. И все же до сих пор нет фоторегистрации людских взаимодействий, сопоставимых с теми, которые Грегори сделал на Бали, а затем у ятмулов. В 1971 году, когда Американская антропологическая ассоциация собрала симпозиум по новейшим методам использования и анализа фото- и фонографических материалов, фильмы Грегори о балийских и ятмулских родителях и детях все еще демонстрировались как образцы того, что может дать фотография.

Когда мы вернулись в США, мы решили, хотя уже и были вовлечены в работы военного времени, подготовить одну публикацию, показывающую способы фоторегистрации и письменной записи фактов, разработанные нами. Подготовка к изданию “Балийского характера”, нашей единственной совместной с Грегори книги о Бали, включала последовательный просмотр 25 тысяч снимков и отбор из них наиболее показательных. Грегори увеличил их, и мы отобрали 759 для публикации. В этой книге мы развили новый метод демонстрации тематически сходных деталей, взятых из разных сцен: спящий мужчина; мать, несущая спящего ребенка; воры, засыпающие во время суда над ними. Все эти детали были лишь тематически связаны, и все же контекст и цельность любого события при этом никак не нарушались.

Но не только фотография сделала эту нашу экспедицию новым словом в этнографии. Грегори нашел также новые методы письменной регистрации событий, позволявшие реконструировать всю последовательность основных и побочных событий и точно устанавливать момент, когда антрополог начинает понимать смысл регистрируемого им события. На последующих ступенях анализа этот метод записи позволял включать в нее различные ссылки и другие теоретические идеи. Указывались также фотографии и части фильмов к соответствующим листам записи. С помощью этого метода регистрации событий по прошествии тридцати лет я могу точно локализовать каждый момент записи или составить пояснительную подпись под фотографией, в которой будет точно опознана даже нога ребенка в углу снимка.

Благодаря плотности населения и богатству ритуальной жизни мы смогли составить много новых тематических подборок материала. Мы зарегистрировали не одно, а двадцать празднеств в честь рождения ребенка; у нас было тогда пятнадцать зарегистрированных случаев впадения в транс одних и тех же маленьких девочек; мы собрали в одной деревне шестьсот маленьких кухонных божков и могли их сравнивать с пятьюстами другими, собранными в другой деревне; сорок картин, выражающих мечты одного человека, могли быть сопоставлены нами с такими же картинами сотен других художников.

От возможности получать такой ценный материал кружилась голова. Мы реагировали на нее лихорадочной работой. Каждый из нас побуждал другого исследовать новые горизонты этой культуры или вносить новые усовершенствования в методы сбора фактов. Когда Грегори работал с ятмулами, он придумал термин “шизмогенезис”— понятие, которое впоследствии было определено как положительная обратная связь, т. е. порочный круг отношений, в которых враждебность двух лиц или двух групп нарастает до момента открытого разрыва. Будучи на Бали, он прибавил к нему термин “зигогенезис”, т. е. отношения, с нарастающей силой стремящиеся не к разрыву, а к гармоническому равновесию. По большей части, когда мы работали поздно по вечерам — уходили спать, лишь проявив последнюю пленку, включив запись на нее в наш каталог или разработав некоторое теоретическое положение,— мы чувствовали огромное удовлетворение. Наш рабочий темп ослаблялся лишь периодически наступавшей усталостью и нашими посещениями роскошных домов друзей на равнине, где, однако, мы тоже много работали.

В работу на выездах мы включали Джейн Бело с ее секретарем, обученным Мада Калером, а также Катаране Мершон — бывшую танцовщицу, жившую с супругом в прибрежной деревне Санур. В этой деревне даже маленькие дети впадали в транс, в изобилии имелись “ведьмы” и жил старый, мудрый священник, желавший мыслить независимо. G ним всегда можно было проконсультироваться. Мы обучили смышленого мальчика, ранее усыновленного Мершонами, обязанностям секретаря. Он помогал Катаране. Когда мы посещали Мершонов, мы вместе работали над большими церемониями. Когда мы бывали в гостях у Джейн Бело и Колин Макфи, мы изучали деревню Саджан или состояния транса, интересовавшие Джейн Бело. Все это не казалось трудным. Материала было много, а ощущение успехов, сделанных нами в методике и теории, вдохновляло нас.

По истечении двух лет, когда мы планировали закончить работы и вернуться домой, мы с радостью констатировали, что собрали беспрецедентное количество материала. Но сущность антропологического труда — сравнение. А между тем у нас не было материала, с которым мы могли бы сравнить собранное нами. Надвигалась война. Даже по газетам двухмесячной давности нетрудно было судить, что начало войны не заставит себя долга ждать. Но, несмотря на то что война становилась все более и более неминуемой, мы планировали организовать большую междисциплинарную экспедицию, включающую эндокринологов и психиатров, на Бали. Мы думали, что ее штаб-квартира разместится во дворце Бангли, где мы смогли бы заняться исследованием правящей касты и развернуть интенсивные работы под защитой королевской власти. Каждый член этой гипотетической экспедиции сначала должен был бы проработать все тексты о Бали, просмотреть кино- и фотоматериал, а затем получить в свое распоряжение опытного секретаря и “свою” деревню. Мы даже арендовали дворец на три года, хотя и знали, что, по всей вероятности, наши планы останутся всего лишь мечтами. Мы серьезно отнеслись к предложению Нолана Льюиса⁷⁶ организовать экспедицию по исследованию шизофрении в других культурах, а так как денег на реализацию этого проекта не было, часть работы мы проделали сами. К ней были привлечены Джейн Бело, Катаране Мершон, и, кроме того, мы заручились помощью голландских специалистов на острове. Можно было осуществить и большие планы.

Между тем вопрос, что делать с нашим несопоставленным материалом, оставался нерешенным. Мы мечтали вернуться домой через Ангкор Ват⁷⁷ — то место в мире, которое я хотела видеть больше всего. Сейчас оно сильно повреждено в результате вьетнамской войны. Но наша антропологическая совесть победила. Мы решили вместо этого вернуться на Сепик и поработать с ятмуламя. Грегори хорошо знал эту культуру. Место было мне знакомо, и я владела местным обиходным языком. Там мы надеялись за относительно короткое время снять фильмы, сделать нужные серии фотографий и составить детализированные протоколы наблюдений, методика которых была разработана нами на Бали.

Мы сели на голландское судно, шедшее в Порт-Морсби. Во время нашего плавания Гитлер захватил Австрию, и австрийский посол, направлявшийся в Новую Зеландию, внезапно оказался человеком без отечества. Мы разбили наш лагерь в Тамбунане, большой и разбросанной ятмулской деревне, где Грегори до этого не работал, и попытались воспроизвести работу, проделанную нами на Бали. Жаль, что с нами не было Мада Калера, на которого можпо было возложить часть работы по описанию происходящего. Имена на Сепике были четырех-пятисложными, и их нельзя было сокращать. Грегори болел почти треть времени нашего пребывания на Сепике. К тому же было необычно сухо, люди почти забросили все ритуалы и со страстью предались охоте на крокодилов. В деревню они часто возвращались лишь для того, чтобы поспорить о разделе копченого крокодильего мяса. То, что было пылкой мечтой па Бали, оказалось кошмаром реки Сепик.

Но все же за шесть месяцев мы собрали весь необходимый материал. Мы могли теперь сопоставить материнское поведение балийки и ятмулки по многим аспектам — поведение, например, балийской матери, одалживающей чужого младенца для того, чтобы вызвать приступ ревности у своего собственного, с поведением ятмулской матери, всячески оберегавшей своих детей от ревности. Мы могли сопоставить различное отношение к драме и театральным представлениям у этих двух народов. Балийцы стремились ограничить драматическое в жизни рамками сценической площадки, стремясь к миру и спокойствию в своих повседневных отношениях. Даже детям они не разрешали ссориться из-за игрушек. Ятмулы же дерущиеся, кричащие и ссорящиеся в реальной жизни, использовали театральные представления для того, чтобы внести моменты статической красоты в свою куда более бурную действительную жизнь.

Мы получили нужные нам контрасты и были готовы работать, основываясь на новых теоретических подходах, у себя дома—принять участие в развитии кибернетики, теории групповых решений. Новые плодотворные идеи, содержащиеся в модалыю-зопальной теории Эрика Эриксона⁷⁸ позволили нам придать нашим идеям о темпераменте более утонченную форму.

Но дни наших совместных полевых работ были сочтены. В течение последующих двух лет, включающих и короткое,
шестинедельное возвращение па Бали для пополнения небольших лакун в материале и сбора данных о развитии за год детей, обследованных нами в свое время в Баюнг-Геде, мы работали очень напряженно. Мы анализировали и каталогизировали наши материалы, работали с представителями других дисциплин лад теоретическими проблемами, поставленными нашими исследованиями, сделали несколько фильмов и готовили к печати «Балнйский характер»⁷⁹. Но затем, когда нас всех захлестнула война, Грегори обратился к другим делам и никогда уже не возвращался к полевым работам этого рода. Вместо этого он занялся анализом небольших последовательностей событий, зарегистрированных с помощью магнитофона и киносъемок: в ходе интервьюирования шизофреников, наблюдений за поведением спрутов в бассейне, выдр в зоопарке или же пойманных дельфинов. Все эти записи имели для него чисто вспомогательное значение и теряли свою ценность, как только была совершена мыслительная работа, совершавшаяся с их помощью.

Я попыталась повторить балийский эксперимент многими способами, но в целом это мпе не удалось. Я работала над анализом фотографий, к числу которых относились и многие наши балийские серии. Я исследовала вместе с фотографиями культуры, ужо известные мпе, и культуры, незнакомые мне. Я дважды допыталась работать вместе с одной супружеской парой на острове Манус.

Продолжались работы среди балийцев и ятмулов. В 1957 году я взяла с собой на Бали Кепа Хепмона, где он сделал серии снимков того, что я видела ранее но не фотографировала. В 1968 году он вернулся на Бали один, чтобы с помощью фотосъемок изучить жизнь одной балийской семьи из Баюнг-Геде, деревни, где все учителя и школьники выпускного класса погибли во время политических убийств⁸⁰. Рода Метро⁸¹ вернулась к ятмулам, чтобы пополнить музыкой, танцами, ее собственным сложным восприятием ту работу, которую проделали мы с Грегори. Мои коллеги и студенты пользовались небольшими частями нашего балийского материала для очень тонкого теоретического анализа. Колин Макфи завершила свою фундаментальную работу по балийской музыке, затратив па нее многие годы. Кончены были книги и монографии Джейн Бело, и как раз перед ее смертью появился сборник статей, которые писали все мы, когда работали вместе. В прошлом году Катаране Мершон наконец-то опубликовала отчет о своей работе в Сануре. Недавно, основываясь на совершенно других подходах, Клиффорд и Хилрид Гирц проделали великолепную работу на Бали, соблюдая ту необходимую отделенность от исследуемого материала, которой так не хватало нашей собственной работе,— Грегори так увлекался выражением лиц и жестами участников петушиных боев, что подчас забывал снять сам петушиный бой.

В новом зале “Народы Тихого океана” в Американском музее естественной истории открыта выставка, основанная на коллекции 1300 деревянных резных балийских изделий, проанализированных Клэр Холт с помощью перфокарт. Она пользовалась методом, предварившим методы анализа с помощью ЭВМ. Эта работа не была доведена до конца, так как Клэр прервала ее, занявшись свой великой книгой по индонезийскому искусству.

Мы предпринимали и другие попытки воспроизвести некоторые из условий балийского исследования. Большой проект Колумбийского университета по исследованию современных культур, разработ<

⇐ Предыдущая123456

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: