 |
Роль поэзии в воспитании стражей 20 глава
|
|
|
|
– Да, безусловно, Сократ, – отозвался он.
b
– Вот как, следовательно, обстоит дело, милый Лисид, – сказал я. – В том, в чем мы бываем разумны, все нам доверяют – эллины и варвары, мужчины и женщины; мы делаем здесь все, что нам вздумается, и никто добровольно не станет нам ставить палки в колеса, но мы будем и сами свободно действовать на всех этих поприщах и повелевать другими, поскольку это – наши владения, от которых мы будем получать прибыль. Но в том, чего мы не умеем, никто не окажет нам доверия и не позволит делать все, что нам покажется правильным;
c
наоборот, все будут нам в этом препятствовать, насколько смогут, и не только чужие, но и родные отец с матерью, и даже еще более близкие, если это возможно, люди; мы в этих делах будем подчиняться другим, и дела эти будут чужим достоянием, ибо мы от них не получим никакой выгоды. Ты с этим согласен?
– Согласен.
– Но при таких обстоятельствах будем ли мы кому-то угодны и будет ли нас хоть кто-то любить, коль скоро мы в этих делах проявим себя непригодными?
– Конечно, никто, – отвечал он.
– Значит, и твой отец не любит тебя, как никто обычно не любит человека, оказывающегося бесполезным.
d
– Похоже, что так, – отозвался он.
– Если же ты станешь более сведущим, мой мальчик, все будут тебя любить и станут тебе близкими друзьями: ведь ты окажешься человеком полезным и достойным. А коль не поумнеешь, тебе ни твой отец и никто другой не будут друзьями – ни даже мать, ни другие твои домочадцы. Но возможно ли кому-то. Лиснд, сильно чваниться тем, в чем он ничего не смыслит?
– Да могло ли бы это статься? – отозвался он.
– А ведь если ты нуждаешься в учителе, ты пока еще несмышленыш.
– Это правда.
|
|
|
– Следовательно, ты не очень-то мнишь о себе, коль скоро ты еще не умен[392].
– Клянусь Зевсом, Сократ, – отвечал он, – я и сам такого же мнения.
e
Услышав его ответ, я обернулся к Гиппоталу, чуть было не допустив оплошность; я едва не сказал: вот так, мол, Гиппотал, надо разговаривать со своим любимцем, стараясь его унизить и подавить, а не так, как ты это делаешь, кружа ему голову похвалами и тем самым расслабляя его.
211
Но заметив, как он взволнован и смущен всем сказанным, я вспомнил, что, хоть он и находится рядом, он не желает, чтобы Лисид его заметил. Поэтому я сдержался и ничего не сказал.
Тут как раз вернулся к нам Менексен; он сел рядом с Лисидом, на то место, с которого раньше встал. А Лисид с милой ребячьей шутливостью тайком от Менексена тихо мне шепнул:
– Мой Сократ, скажи и Менексену то, что ты сказал мне.
А я в ответ:
– Ты сам скажешь ему это, Лисид: ты ведь очень внимательно меня слушал.
– Да, не сомневайся, – отозвался он.
b
– Попытайся же, – сказал я, – по возможности лучше это припомнить, чтобы передать ему все поточнее. Если же что-либо от тебя ускользнет, переспроси меня об этом при первом же случае.
– Но я все именно так и сделаю, Сократ, и очень усердно, будь совершенно спокоен, – заверил он меня, – но скажи ему еще что-нибудь, чтобы и я мог послушать, пока не настало время идти домой.
– Что ж, надо так сделать, раз и ты на этом настаиваешь. Но смотри, приди мне на помощь, если Менексен попытается меня опровергнуть. Или ты не знаешь, какой он спорщик?
– Да, клянусь Зевсом, он к этому очень склонен. Потому-то я и хочу, чтобы ты с ним побеседовал.
c
– Для того, – заметил я, – чтобы стать посмешищем?
– Нет, клянусь Зевсом, – сказал он, – но чтобы его проучить.
– Каким образом? – спросил я. – Это не легко: ведь он ученик Ктесиппа и человек весьма искушенный[393]. Да Ктесипп и сам здесь присутствует. Или ты не видишь?
– Пусть тебя это совсем не заботит, Сократ, – возразил Лисид. – Пожалуйста, побеседуй с ним.
|
|
|
– Что ж, побеседую, – сказал я.
Так мы разговаривали между собою, но тут вмешался Ктесипп:
– Что это вы оба наслаждаетесь разговором между собой и не приглашаете нас участвовать в вашей беседе?
d
– Да нет же, примите, пожалуйста, в ней участие. Ведь Лисид не понимает того, о чем я ему толкую, и говорит, что скорее всего в этом разберется Менексен. Поэтому он настаивает, чтобы я его расспросил.
– Так что же, – сказал Ктесипп, – ты его не расспрашиваешь?
– Но сейчас я начну задавать ему вопросы, – возразил я. – Ответь же мне, Менексен, на то, что я у тебя спрошу. Случилось так, что с детства у меня было страстное стремление к некоему приобретению, как это бывает и с другими людьми, желающими одни – одного, другие – другого. Один стремится приобрести лошадей, другой – собак, третий – золото, четвертый – почет.
e
Я же к подобным вещам равнодушен, но зато весьма алчен в приобретении друзей и желал бы иметь хорошего друга гораздо больше, чем самого лучщего в мире перепела или же петуха[394]либо, клянусь Зевсом, коня или собаку; и полагаю, клянусь собакой, я гораздо скорее, чем сокровище Дария[395], взял бы себе товарища (предпочтя его самому Дарию) – так страстно жажду я дружбы.
212
И вот, видя вас вместе с Лисидом, я поражен волнением и почитаю вас счастливыми: несмотря на свою молодость, вы оба сумели легко и быстрo сделать это приобретение; и ты, таким образом, быстро и верно приобрел в качестве друга Лисида и он – тебя; я же столь далек от подобного приобретения, что даже не знаю, как один человек становится другом другому, и хочу спросить об этом тебя: ведь у тебя есть опыт.
Так скажи мне: когда один человек любит другого, кто из них кому становится другом: тот, кто любит, – любимому или любимый – тому, кто любит? Или же тут нет никакой разницы?
b
– Мне кажется, – отвечал он, – разницы здесь нет никакой.
– Что ты говоришь? – спросил я. – Значит, если один любит другого, они оба становятся друзьями друг другу?
– Да, – отвечал он, – по крайней мере, таково мое мнение.
– Как, разве не бывает, что любящий не встречает ответной любви со стороны того, кого он любит?
– Бывает.
– Но, значит, бывает даже и ненависть к любящему? Иногда ведь, думается, влюбленные испытывают это со стороны своих любимцев: любя очень сильно, они чувствуют, что не встречают ответной любви, другим же их любимцы попросту отвечают ненавистью. Разве тебе не кажется, что так бывает?
|
|
|
c
– Да, и даже очень, – отвечал он.
– Разве в подобном случае дело обстоит не так, что один любит, другой же – любим?
– Да, так.
– Но кто же из них кому друг? Любящий – любимому – даже если он не пользуется взаимностью или ему платят ненавистью – или любимый – любящему? Или при таких обстоятельствах ни один из них не бывает другому другом – когда нет взаимной любви между обоими?
– Видимо, дело обстоит именно так.
d
– Значит, мы пришли к иному мнению, чем раньше. Тогда мы считали, что если один из двух любит, то они оба – друзья. Теперь же нам кажется, что если нет взаимной любви, то ни один из двоих не может считаться другом.
– Это похоже на правду, – отвечал Менексен.
– Значит, любящему ничто не мило, если он не встречает взаимности?
– По-видимому, да.
– Значит, нельзя назвать любителями лошадей тех, кому лошади не отвечают любовью, или любителями перепелов, а также собак, вина, телесных упражнений или мудрости, если (в последнем случае) мудрость не платит им взаимностью? Или каждый из них любит эти вещи, хотя они им не дружественны, и солгал поэт, сказавший:
e
Счастлив, кто любит детей и коней однокопытных,
Гончих псов и странника – чужеземного гостя[396].
– Нет, мне думается, он не лжет, – сказал Менексен.
– Значит, ты считаешь, что он говорит правду?
– Да.
– Похоже, следовательно, что любимое мило любящему, если оно и не отвечает ему взаимностью или даже его ненавидит? Это видно и в случае с новорожденными детьми:
213
одно они еще не любят, другое даже ненавидят – когда, к примеру, их наказывает отец или мать, – но и питая ненависть, они в эту пору милее всего на свете своим родителям.
– Да, – подтвердил Менексен, – мне кажется, это так.
– Следовательно, по этому слову, другом оказывается не любящий, но любимый.
– По-видимому.
– И врагом оказывается ненавидимый, а не тот, кто ненавидит.
|
|
|
– Это ясно.
– А следовательно, многие бывают любимы своими врагами и ненавидимы друзьями и, таким образом, бывают друзьями своих врагов и врагами своих друзей, коль скоро друг – любимый, а не любящий.
b
Однако это в высшей степени нелепо, мой милый товарищ, более того, думаю я, невозможно быть врагом своему другу и другом своему врагу.
– Похоже, что ты говоришь правду, Сократ, – сказал Менексен.
– Значит, если это невозможно, любящее должно быть мило любимому.
– Очевидно.
– И, с другой стороны, ненавидящее должно быть враждебно ненавидимому.
– Это неизбежно.
c
– И все-таки мы вынуждены будем признать то, с чем предположительно согласились раньше: часто мы бываем друзьями тому, кто нам не друг, а нередко и враг, – тогда, когда кто-либо любит не любящего или даже ненавидящего, – и будто нередко мы бываем врагами тем. кто нам не враждебен или даже нас любит, – тогда, когда кто-либо ненавидит того, кто к нему не питает ненависти или любит его.
– Видимо, ты прав, – сказал он.
– Но какой же у нас будет выход, – спросил я, – если ни любящие не окажутся друзьями, ни любимые, ни любящие и любимые? Можем ли мы помимо них всех назвать еще и других, кому дано стать друзьями друг другу?
d
– Клянусь Зевсом, Сократ, – отвечал Менексен, – мне очень трудно тебе на это ответить.
– Быть может, мой Менексен, – сказал я, – мы вообще шли неверным путем в нашем исследовании?
– Да, мне кажется, что неверным, Сократ, – сказал тут Лисид.
При этих словах он покраснел, и мне показалось, что сказанное вырвалось у него невольно из-за того, что он очень внимательно вслушивался в нашу беседу: по нему было видно, что он весь обратился в слух.
Итак, я, желая дать передышку Менексену и радуясь в то же время любознательности, которую проявил его друг, обернулся к Лисиду и продолжал разговор уже с ним. Я сказал:
e
– Мой Лисид, думается мне, ты говоришь правду, ибо, если бы мы вели рассмотрение правильно, мы не впали бы в такое заблуждение. Не будем же продолжать в подобном роде – исследование это рисуется мне в виде трудной дороги, – но, кажется мне, надо идти тем путем, на который мы уже встали, а именно надо обратиться к поэтам:
214
ведь они для нас как бы отцы премудрости и наши вожатые. Несомненно, они совсем неплохо высказываются относительно друзей: так, они утверждают, что само божество делает их друзьями, сводя вместе. Вот как, думается мне, они примерно говорят: Бог, известно, всегда подобного сводит с подобным[397].
b
и знакомит их между собой. Тебе не встречались эти стихи?
– Встречались, – отвечал Лисид.
– Так, значит, тебе попадались и сочинения мудрейших мужей, в которых говорится то же самое – что подобное неизбежно будет дружественным подобному? Я имею в виду тех, кто рассуждает и пишет о природе и о вселенной[398].
|
|
|
– Да, – отвечал он, – ты верно на них ссылаешься.
– Так как же, – спросил я, – говорится там правда?
– Быть может, – отвечал он.
– Возможно, эти изречения истинны наполовину, а может быть, и совсем, только мы этого не постигаем. Ведь нам кажется, что, чем ближе и теснее негодный человек общается с другим негодным человеком, тем большим врагом он ему становится. Ведь он чинит ему несправедливость, а между обидчиком и обиженным невозможна дружба. Разве не так?
c
– Так, – отвечал Лисид.
– Таким образом, половина приведенного высказывания неверна, коль скоро дурные люди подобны друг другу.
– Ты прав.
– Но мне кажется, что сочинители эти считают хороших людей подобными и дружественными друг Другу, что же касается людей дурных, то, как о них говорится, они никогда не бывают в ладу даже с самими собою, напротив, они безрассудны и неуравновешенны; а тот, кто не в ладу с самим собою, но, наоборот, в разладе, едва ли может быть в ладу и дружбе с другим. Не такого ли и ты мнения?
d
– Да, я с этим согласен, – сказал Лисид.
– Те, мой друг, кто утверждают, что подобное дружественно подобному, кажется мне, дают только понять, что хороший человек может быть другом лишь хорошему человеку, дурной же человек никогда не достигнет истинной дружбы ни с хорошим человеком, ни с дурным. Ты с этим согласен?
Лисид кивнул утвердительно.
– Теперь мы уже понимаем, кто такие друзья: наше рассуждение показывает нам, что это – хорошие люди.
– Да, это очень похоже на правду, – подтвердил Лисид.
e
– Мне тоже так кажется, – добавил я, – хотя кое-чем я и недоволен в сказанном: давай, во имя Зевса, посмотрим, что я подозреваю. Дружит ли подобный с подобным, насколько он ему подобен, и полезен ли такой человек другому, подобному ему человеку? Или лучше вот так: какую может принести пользу или вред любое подобное любому другому подобному, кои оно не принесло бы себе самому?
215
Либо что оно может претерпеть, если не то, что и от самого себя? Как могут такие подобные люди тянуться друг к другу, если они не могут оказать друг другу никакой помощи? Возможно ли это?
– Нет, невозможно.
– Но может ли быть милым то, к чему нет тяготения?
– Ни в коем случае.
– Значит, подобный подобному – не друг. А хороший человек может быть другом хорошему в той мере, в какой он хорош, а не в той, в какой он ему подобен?
– Возможно.
– Далее, хороший человек, в той мере, в какой он хорош, не довлеет ли настолько же самому себе?
– Да, довлеет.
– Тот же, кто довлеет себе, ни в чем не нуждается по причине этого самодовления.
b
– Несомненно.
– А тот, кто ни в чем не нуждается, ни к чему и не тяготеет.
– Да, это так,
– Далее, кто не тяготеет к чему-то, тот и не любит.
– Конечно, нет.
– Тот же, кто не любит, – не друг.
– Ясно, что это так.
– Каким же образом – начнем с этого – могут быть хорошие люди друзьями хорошим, если они, будучи далеки друг от друга, не испытывают взаимного тяготения и довлеют самим себе, живя порознь, да и находясь вместе, не могут принести друг другу никакой пользы? И какое ухищрение может заставить таких людей высоко друг друга ценить?
c
– Да никакое, – отвечал Лисид.
– Ну а не ценя друг друга, они не могут быть и друзьями.
– Это правда.
– Вникни же, мой Лисид, насколько мы отклонились от истины. Пожалуй, мы находимся полностью в заблуждении.
– Как же это? – спросил он.
– Мне случилось некогда слышать от кого-то – сейчас я это припоминаю, – будто подобное подобному и хорошие хорошим в высшей степени враждебны[399]; при этом он ссылался в качестве свидетеля на Гесиода, сказавшего, что
d
Гончар гончара ненавидит, аэд не выносит аэда,
А нищего – нищий…[400]
И относительно всего остального он таким же образом утверждал, будто неизбежно, что, чем более одно подобно другому, тем более оба они исполнены взаимной неприязни, зависти и вражды, в то время как самое между собой несходное преисполнено дружбы[401]. Поэтому бедный неизбежно будет другом богатому, слабый – сильному, ибо они могут в таком случае рассчитывать на помощь, болезненный же человек будет другом врачу; и точно так же всякий несведущий человек будет любить и уважать сведущего.
e
В еще более возвышенных выражениях он рассуждал о том, что подобное никак не бывает дружественно подобному, но дело обстоит прямо противоположным образом: величайшая дружба существует между крайними противоположностями. И каждый вожделеет именно к своей крайней противоположности, но не к своему подобию: сухое стремится к влажному, холодное – к горячему, горькое – к сладкому, острое – к тупому, пустота – к наполненности, а наполненность – к пустоте, и все прочее – таким же точно порядком[402].
216
Ведь противоположное питает противоположное, тогда как подобное не получает ничего от подобного. В самом деле, мой друг, говоря это, он показал себя весьма изысканным человеком: прекрасно ведь это сказано. А вам, – спросил я, – как нравится его речь?
– Очень нравится – в том виде, как мы ее сейчас слышим, – сказал Менексен.
– Итак, скажем мы, что противоположное в высшей степени дружественно противоположному?
– Да, конечно.
– Но, – возразил я, – не странно ли это, Менексен? Ведь тут же на нас, ликуя, набросятся все эти высокомудрые мужи – любители противоречий, вопрошая, не в высшей ли степени противоположны между собою вражда и дружба? И что мы им ответим? Быть может, необходимо признать, что здесь они правы?
b
– Да, это необходимо.
– Так что же, – спросят они, – враждебное дружественно дружественному или дружественное – враждебному?
– Ни то ни другое. – отвечал Менексен.
– А справедливое – несправедливому, скромное – невоздержному или благое – дурному дружественны?
– Нет, мне кажется, это неверно.
– Однако, – возразил я, – если что-либо бывает дружественным чему-то в силу крайней противоположности, необходимо и этим вещам быть дружественными?
– Необходимо.
– Следовательно, ни подобное подобному, ни противоположное противоположному не бывает дружественным.
c
– Похоже, что не бывает.
– Рассмотрим же еще вот что, дабы от нас впредь не утаилось, что дружественное поистине не имеет отношения ко всем этим вещам, но ни хорошее ни дурное не бывает дружественным хорошему[403].
– Что ты имеешь в виду? – спросил Менексен.
– Клянусь Зевсом, – отвечал я, – я и сам этого хорошенько не знаю, но испытываю настоящее головокружение из-за сложности рассуждения. Быть может, согласно древней поговорке, нам мило прелестное[404]: слова эти напоминают что-то легкое, гладкое, лоснящееся; возможно, поэтому-то они от нас всячески ускользают. Итак, я утверждаю, что благо прекрасно. Ты не согласен?
d
– Нет, согласен.
– Далее, я утверждаю как своего рода пророчество, что прекрасному и благому дружественно то, что и не хорошо и не дурно. Послушай же, к чему относится мое прорицание. Мне представляется, что существуют как бы неких три рода – хорошее, дурное и третье – ни хорошее ни дурное[405]. А ты как считаешь?
– Точно так же, – отвечал Менексен.
– И при этом ни хорошее хорошему, ни дурное дурному, ни хорошее дурному не бывают дружественными – это запрещает наше прежнее рассуждение. Таким образом, если что и бывает дружественным другому, то остается ни хорошее ни плохое в качестве дружественного либо хорошему, либо такому же, как оно само. Ведь плохому ничто не может быть дружественным.
e
– Это правда.
– Но и подобное не может быть дружественным подобному, как мы сказали недавно. Не так ли?
– Да.
– Значит, ни хорошее ни плохое не будет дружественным такому же, как оно само.
– Очевидно, нет.
– Таким образом, одно только то, что и не хорошо и не плохо, может оказаться дружественным хорошему.
217
– Похоже, что это неизбежно.
– Итак, мои мальчики, теперешнее рассуждение указало нам, по-видимому, прекрасный путь? – спросил я. – Если мы пожелаем представить себе здоровое тело, то поймем, что оно не нуждается ни во врачебном искусстве, ни в получении какой-либо пользы; оно довлеет себе, так что ни один здоровый человек не будет другом врачу: ведь он здоров. Не так ли?
– Именно так.
– А больной человек из-за своей болезни будет в нем нуждаться?
– Как же иначе?
– Ведь болезнь – это зло, врачебное же искусство – нечто полезное и благое.
b
– Да.
– Тело же само по себе – это ни благо ни зло.
– Правильно.
– А бывает оно вынуждено из-за своей болезни тянуться к врачебному искусству и его любить?
– Мне кажется, да.
– Следовательно, ни дурное ни хорошее становится дружественным хорошему из-за присутствующего в нем зла?
– Похоже, что так.
– Ясно, что оно становится дружественным хорошему раньше, чем оказывается плохим из-за наличного в нем зла. Ведь оно стремится к хорошему и дружески тянется к нему до того, как само станет плохим: мы же сказали, что дурное не может быть другом хорошему.
c
– Да, не может.
– Посмотрите же, что именно я утверждаю: некоторые вощи, говорю я, сами уподобляются тому, что в них присутствует, другие же нет. Например, если кто пожелает выкрасить некий предмет какой-нибудь краской, то краска эта будет присутствовать в том, что ею выкрашено.
– Конечно.
– В этом случае выкрашенный предмет будет иметь такой же цвет, как положенная на него краска?
– Я не совсем тебя понимаю, – молвил Менексен.
d
– Но я вот что имею в виду, – продолжал я. – Если кто-нибудь твои рыжие волосы покрасит белилами, станут они от этого белыми или лишь будут казаться такими?
– Будут казаться, – отвечал он.
– Но в них будет присутствовать белизна.
– Да.
– Однако от этого они ничуть не станут белыми, но, несмотря на присутствие белизны, окажутся ни белыми, ни черными.
– Это правда.
– Когда же, мой друг, старость выкрасит их в тот же цвет, они станут подобны тому, что к ним добавилось, – белыми от присутствия белизны.
e
– Как же иначе?
– Вот о том я тебя сейчас и спрашиваю: если к чему-то присоединится нечто, уподобится ли то, что получило данный признак, этому последнему? Или же это будет зависеть от способа, каким произошло это присоединение?
– Скорее именно так, – отвечал Менексен.
– Значит, и то, что ни плохо ни хорошо, иногда от присоединения плохого не становится плохим до поры до времени, а бывает, что и становится.
– Несомненно.
218
– И пока оно еще не стало плохим от присоединения плохого, присутствие этого последнего заставляет его стремиться к хорошему. То же, что делает его плохим, лишает его одновременно и такого стремления и любви к добру. Ибо оно уже не будет ни плохим ни хорошим, но оказывается плохим, а плохое не может быть, как мы видели, другом хорошему.
– Нет, не может.
– Поэтому мы должны сказать, что те, кто уже мудры, не стремятся более к мудрости, боги они или люди. Не стремятся к ней и те, кого крайнее невежество делает плохими людьми: ни один дурной и невежественный человек не тяготеет к мудрости. Остаются те, в ком хоть и гнездится это зло – невежество, однако не делает их совсем неразумными и невежественными: они еще понимают, что не знают того, что им неизвестно.
b
Поэтому-то стремится к мудрости тот, кто не хорош и не плох; плохие же люди к ней не стремятся и точно так же хорошие[406], ибо, как показало наше прежнее рассуждение, ни противоположное не дружественно противоположному, ни подобное – подобному. Припоминаете ли вы это?
– Разумеется, – отвечали оба.
– Теперь, – продолжал я, – Лисид и Менексен, мы наилучшим образом установили, что есть дружественное, а что таковым не является.
c
Мы утверждаем, что ни хорошее ни плохое – идет ли речь о душе, теле или о чем бы то ни было другом – оказывается дружественным хорошему в силу присутствия в нем плохого.
Оба они согласились с тем, что это во всех отношениях верно.
Сам я также очень обрадовался, подобно охотнику, настигшему наконец свою добычу[407]. Но потом – не знаю откуда – пришло мне в голову нелепейшее подозрение, что наш общий вывод неверен. Сразу опечалившись, я молвил:
– Увы, Лисид и Менексен, кажется, богатство наше нам только приснилось!
d
– Да как же так? – спросил Менексен.
– Боюсь, – отвечал я, – не уподобились ли мы лживым бахвалам, попусту бросающимся такими вот словами относительно дружбы.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он.
– А вот что, – сказал я, – давайте посмотрим: тот, кто является другом, является им кому-то или же нет?
– Разумеется, кому-то, – отвечал он.
– Без всякой причины и цели или по какой-то причине и ради чего-то?
– По какой-то причине и ради чего-то.
– А тому, ради чего друг является другом своему другу, он дружествен или же не дружествен и не враждебен?
e
– Я не совсем понимаю, – промолвил Менексен.
– Это не удивительно, – сказал я. – Но, быть может, тебе будет яснее, да и сам я лучше осмыслю свои слова, если скажу так: мы только что утверждали, что больной человек бывает другом врачу. Не так ли?
– Да.
– Значит, он друг ему по причине своей болезни и ради выздоровления?
– Да.
– А болезнь – это зло?
– Ну конечно.
– А здоровье? – спросил я. – Благо или зло или ни то ни другое?
219
– Благо, – отвечал он.
– Итак, мы говорили, если я не ошибаюсь, что тело, не являясь ни благом ни злом, бывает дружественно врачебному искусству по причине болезни, то есть по причине зла. Врачебное же искусство – благо, ему дарят дружбу ради здоровья, а здоровье – это также благо. Ты согласен с этим?
– Да.
– Так другом или недругом бывает здоровье?
– Другом.
– А болезнь – это враг?
b
– Разумеется.
– Значит, то, что не есть ни благо ни зло, становится другом хорошему по причине зла и вражды и ради блага и дружбы.
– Это очевидно.
– Следовательно, друг становится другом во имя дружбы и по причине вражды.
– По-видимому.
– Ну что ж, дети мои, – сказал я. – Коль скоро мы к этому пришли, давайте будем внимательны, чтобы не промахнуться. Ведь то, что дружественное оказалось дружественным дружественному и подобное оказывается таким образом дружественным подобному, я оставляю пока в покое – мы же признаём это невозможным. Но давайте проследим, чтобы нас не обмануло наше теперешнее рассуждение. Итак, мы сказали, что врачебное искусство дружественно во имя здоровья?
c
– Да.
– Значит, и здоровье дружественно также?
– Конечно.
– А если дружественно, то ведь ради чего-то?
– Да.
– Ради чего-то дружественного, если придерживаться прежнего решения?
– Разумеется.
– Но, значит, и это последнее будет дружественным ради чего-то дружественного?
– Да.
– Однако, став на такой путь, не должны ли мы будем в конце концов неизбежно остановиться либо прийти к некоему первоначалу[408], которое уже не приведет нас более к другому дружественному, но окажется тем первичным дружественным, во имя которого мы и считаем дружественным все остальное?
d
– Да, это неизбежно.
– Вот это и есть то, что я имею в виду: я опасался, как бы не обмануло нас все, что, по нашим словам, дружественно на основе этого первоначала и представляет собой как бы его отображение, в то время как само это первоначало есть истинно дружественное. Давайте поразмыслим вот над чем: когда кто-нибудь ценит что-либо чрезвычайно высоко – например, когда отец всему своему достоянию предпочитает своего сына, – он ведь должен из предпочтения к своему сыну высоко ценить и что-то еще? Например, если бы он увидел, что тот выпил цикуту[409], он ведь выше всего ценил бы тогда вино, считая, что оно может спасти его сыну жизнь?
e
– Несомненно, – откликнулся Менексен.
– А также и сосуд, в котором содержалось бы это вино?
– Конечно.
– Но значит ли это, что в таких обстоятельствах он не делает никакого различия между глиняным кубком и своим сыном или между своим сыном и тремя мерами вина? Или же в действительности дело обстоит так: все эти усилия делаются не ради средств, употребляемых для достижения поставленной цели, но ради цели, во имя которой пускаются в ход эти средства?
220
Часто мы говорим, что высоко ценим золото и серебро; однако это не вполне верно: выше всего мы ценим то, во имя чего мы копим и золото и все остальные средства. Так ли мы скажем?
– Разумеется, так.
– Но не то же ли самое относится к дружественному? Все то, что мы называем дружественным нам из-за некоего иного дружественного, дружественно не в собственном смысле этого слова: на самом деле дружественно, как видно, лишь то самое, к чему устремляется все это так называемое дружественное.
b
– По-видимому, так оно и есть, – сказал Менексен.
– Значит, то, что дружественно по существу, дружественно не из-за какого-то другого дружественного?
– Это верно.
– Значит, следует исключить то, что дружественное Дружественно по причине какого-то другого дружественного. А благо – это нечто дружественное?
– Мне кажется, да.
c
– Итак, благо любят по причине зла, и дело обстоит следующим образом: если бы из трех вещей, сейчас нами перечисленных, – блага, зла и того, что не есть ни благо ни зло, остались бы только две, причем зло бы исчезло и ничему больше не грозило – ни телу, ни душе, ни всему остальному, что мы определили как само по себе ни плохое ни хорошее, то благо не принесло бы нам никакой пользы, но оказалось бы бесполезным?
|
|
|
