У.Р. Бион. Клок шерсти с паршивой овцы (1979)

Когда встречаются две личности, поднимается эмоциональная буря. Если контакт между ними достаточен для того, чтобы они осознавали присутствие друг друга, - или хотя бы для того, чтобы не осознавали, - результирующее возмущение эмоционального состояния, порожденное их соединением, с большой вероятностью будет располагать к мысли, что лучше бы они не встречались вовсе. Но раз уж они встретились и раз эмоциональная буря уже разразилась, обе стороны могут решить добыть клок шерсти с этой паршивой овцы. В психоанализе пациент вступает в контакт с аналитиком, как только входит в кабинет и начинает беседу, которую надеется найти для себя полезной. Также и аналитик, вероятно, ожидает некоей пользы для обеих сторон. Итак, пациент - или аналитик - что-нибудь говорит. Как ни странно, это имеет последствия - а именно, вносит возмущение в отношения между ними. То же относится и к случаю, когда оба молчат. Так, я часто молчу, надеясь увидеть, или осознать, или исследовать факты, которым потом можно будет попытаться дать интерпретацию, - по возможности предоставляя пациенту проявить инициативу. В результате молчания, или интервенции в виде какого-нибудь замечания, или даже приветствия “Доброе утро” или “Добрый вечер” рождается то, что видится мне эмоциональной бурей. Не всегда возможно сразу определить, что она из себя представляет, однако главный вопрос заключается в том, чт о из неё можно извлечь, то есть как обратить неблагоприятные обстоятельства - назовём их пока так - на пользу делу. Пациент не обязан этим заниматься; он может не хотеть или не уметь состричь клок с паршивой овцы; его цель может быть совсем иной. Я помню, как однажды мой пациент очень хотел, чтобы я подстроился под его психическое состояние - состояние, под которое я вовсе не желал подстраиваться. Он стремился вызвать во мне сильные эмоции, - чтобы я ощущал злость, бессилие, разочарование и оттого не мог ясно мыслить. Таким образом, передо мною стоял выбор: изображать благожелательность - или изображать спокойствие и ясность мысли. Однако притворство такого рода несовместимо с искренностью. Аналитик пытается оказать некое благотворное, по его мнению, воздействие на психическое состояние пациента. Это вмешательство может возмутить пациента, который попытается дать ему отпор, вызвав сильные эмоции в аналитике и помешав тому ясно мыслить.

На войне каждая из сторон ставит себе целью лишить противника ясности мышления, вселив в того ужас, и при этом сохранить ясность мышления самому, какой бы неблагоприятной или пугающей ни была обстановка. В основе этой стратегии лежит представление, будто бы ясное мышление способствует лучшему осознанию “реальности” и правильной оценке того, что в ней есть. Однако осознание реальности может приводить к осознанию неприятных вещей, потому что реальность не обязана быть приятной и дружелюбной. Это касается любых научных исследований, будь их предметом люди или неодушевленные предметы. Мы можем оказаться в таком мыслительном универсуме, в такой культуре или даже временной культуре, где боль, вызванная осознанием, что наша вселенная отнюдь не расположена к нашему благополучию, будет неизбежной. Для того чтобы, существуя в нашем универсуме, осознавать факты действительности, нужна смелость. Итак, пребывание в нём может быть неприятно, и мы можем быть расположены его прекратить. Если последнее невозможно - например, если наша мускулатура почему-нибудь не срабатывает или если побег или отступление недопустимы, - нам остаются альтернативные способы бегства: засыпание, или неосознавание того, что мы не хотим осознавать, или неосведомленность, или идеализация. “Побег” - это базовое, простейшее лекарство. Младенец, не желающий осознавать свою беспомощность, идеализирует либо игнорирует (я использую слово “игнорирует” для обозначения процесса, приводящего к неосведомленности). Кроме того, младенец прибегает ко всемогуществу; поэтому всемогущество и беспомощность неотделимы друг от друга. Человек склонен находить воплощения всемогущества в фигурах отца или матери, бога или богини. Иногда физическая наследственность наподобие приятной внешности упрощает дело: своей красотой Елена Троянская привела в движение огромные силы, как мы знаем из Гомера: “Вот этот лик, что тысячи судов гнал в дальний путь, что башни Илиона безверхие сжег некогда дотла!”[1]*. Приблизительно то же самое применимо и к мужчине, которому повезло родиться Парисом или Ганимедом и чья способность достигать всемогущества получает подкрепление в виде физического наследства, физического капитала. Тело можно использовать для компенсации психического неблагополучия; и наоборот, психику можно использовать для компенсации неблагополучия телесного. Фундаментальная предпосылка психоанализа заключается в том, что “функция” психики может быть использована для исправления ошибочных решений, которые я вкратце очертил выше. Но иногда косметические средства не помогают: стратегия, которой в определенный момент соблазнился тот или иной человек, может оказаться недостаточно надежной и долговечной, чтобы послужить ему при столкновении с дальнейшими превратностями существования. Например, если солдат получил военные полномочия только благодаря своему внешнему виду, то задачи, с которыми он столкнется в ходе войны, окажутся бременем, с которым физическая красота не поможет ему справиться.

Здесь я предлагаю провести различие между существованием в смысле способности существовать и стремлением к тому, чтобы это существование себя оправдывало, - качеством, а не количеством существования; качеством жизни, а не её продолжительностью. У нас нет шкалы для соизмерения количества и качества, но существование как таковое следует противопоставить его сущности. Самого факта, что пациент, как и аналитик, продолжает существовать, недостаточно; эта недостаточность неотделима от потребности, отвечающей за сосуществование двоих людей, аналитика и анализируемого, в одной комнате в одно и то же время.

Эта статья претендует на научность, однако её читатели едва ли согласятся, что оправданно, так как я собираюсь продолжить её серией утверждений, для которых у меня нет ни малейшего фактического обоснования. Они таковы: Самость, наблюдаемая психоаналитиком (и то же относится к самому психоаналитику), включает в себя, по мнению эмбриологов, некие растущие объекты, называемые корой и мозговым веществом надпочечников. Эти образования получают свое название, как только обретают структуру, наблюдаемую у разных индивидов в разное время. Со временем они начинают функционировать и производят химическое вещество, связанное с агрессией и реакцией нападения/бегства. Избегая чрезмерной точности, чтобы исключить оттенок целенаправленности, я предпочту уточнить, что надпочечники стимулируют не реакцию нападения/бегства, а инициативу как таковую. Термины, которые я использовал: нападение, бегство, инициатива - были бы уместны, если бы наблюдаемый объект обладал психикой. Чтобы миновать это затруднение - препятствие, порожденное тем, что мне не хватает способности понимать или знаний, - я прибегну к спекулятивным предположениям, которые я отделяю от того, что можно было бы назвать фактами. Первое же из них заключается в том, что, хотя надпочечники не способны к мышлению, прилегающие образования, развиваясь физически, физически же предвосхищают свою предназначенность к мышлению и чувствованию. Эмбрион (или его зрительные ямки, слуховые ямки, надпочечники) не может думать, видеть, слышать, нападать, убегать и так далее, однако физическое тело развивается в предвосхищении или в предчувствии того, что ему придется вырастить в себе аппарат, который будет выполнять функции мышления, зрения, слуха, бегства и так далее. Поскольку я не могу знать - и вряд ли обзаведусь нужным умственным инструментарием за время моего мимолётного существования, - я пытаюсь передать политическому телу то, что мне удалось нащупать в слепом поиске понимания, на случай если мои собственные предчувствия приведут к тому, что передача этих спекулятивных предположений окажется заразной и патогенной, даром что последние в свое время могли бы найти реализацию.

До сих пор я ограничивался рассмотрением физического тела, как если бы оно предвосхищало в своем развитии функции, которые появятся лишь впоследствии, когда у них уже будет телесное оснащение, необходимое для работы той специфической функции, которую мы называем психикой. Именно это я подразумеваю под “физическим предчувствием” - телесное предвосхищение, делающее соединительную работу мышления возможной. Здесь я заимствую психологический термин для описания физической сущности; далее я буду использовать физические термины, говоря о психологических материях.

Перейдем к вопросу коммуникации внутри Самости. (Мне не нравятся термины, противопоставляющие “тело” и “психику”, и оттого я обращаюсь к понятию “самости”, включающее и то, и другое, а также и “мыслительное пространство”, в котором можно будет развивать дальнейшие соображения. В философии этот подход называется монистическим.) В психоанализе - как и вообще в научных исследованиях - наблюдение играет чрезвычайно важную роль, и потому мы не должны ограничивать его одной узкой областью. Каков же предмет нашего наблюдения? Лучший ответ, который мне известен, приводится в следующей формулировке из начала третьей книги “Потерянного рая” Мильтона:

Тем ярче воссияй, Небесный Свет,
Во мне и, силы духа озарив,
Ему - восставь глаза; рассей туман,
Дабы увидел и поведал я,
То, что узреть не может смертный взор.[2]

Когда пациент входит в кабинет, аналитик должен быть восприимчив ко всей полноте его личности: например, в том, как вспыхнуло лицо пациента, следует наблюдать физическое проявление действия кровеносной системы, а в произносимых пациентом словах - сокращение голосовой мускулатуры, не делая при этом акцента ни на работе произвольных мышц, ни на звуках, порожденных голосовыми связками и голосовым аппаратом, как таковых, но только на совокупности того и другого. Как пишет Донн во “Второй годовщине”:

...она могла
Без слов, через румянец или взгляд,
Являть и чувств, и мыслей целый ряд;
Так было ясно все, о чем хотела
Она сказать, что мнилось — мыслит тело.[3]

Или, если переформулировать, аналитик должен уметь прислушиваться не только к словам, но и к музыке, чтобы не упустить замечание, которое трудно перевести в черные значки на бумаге и которое имеет разное значение в зависимости от тона - саркастического или теплого и понимающего - или в зависимости от того, есть ли у говорящего реальный опыт власти, - при том же наборе слов. Например, человек может размышлять в терминах идеального мира, Утопии, как сэр Томас Мор, и затем записать свои размышления словами, которые будут понятны любому читателю. Однако на аналитической сессии важно, не произносит ли эти слова человек, облеченный властью и привыкший пользоваться авторитетом. Когда он говорит об идеальной конституции, смысл его слов будет отличаться от смысла ровно тех же слов, произносимых человеком, не обладающих его властью и влиянием.

Мои слова могут показаться до отвращения очевидными. В свое оправдание я могу сказать, что очевидное, а именно разница, о которой я говорю выше, нередко упускается из виду. Поэтому я счёл целесообразным упомянуть эти факты, без изучения которых невозможен научный прогресс. Когда я употребляю в этом контексте слово “научный”, я имею в виду процесс “реализации”, противопоставляя его процессу с другого полюса того же понятия, а именно идеализации, подразумевающей, что этот мир, эта вещь, этот человек остаются неполноценными, пока мы не идеализируем их в своем восприятии. Процесс реализации заключается в том же самом, но в том случае, когда нам кажется, что идеальная картина, содержащаяся в нашем суждении, неполноценна. Итак, мы должны рассмотреть, какой метод применяется в коммуникации Самости с самой собой.

Существует множество исследований центральной, парасимпатической и периферийной нервной системы - но не роли эндокринной системы в передаче мыслей или их предвосхищении, - если эта роль вообще существует. Туберкулёз лёгкого может передаваться, скажем, через лимфатические протоки нижних конечностей; предположим, что и мысли, которые мы привыкли связывать с головным мозгом, могут передаваться симпатической или парасимпатической системе - или наоборот. Это предположение объясняло бы специфическую ситуацию, когда пациент говорит, что испытывает ужас или сильную тревогу, но сам не имеет представления, отчего. Мы умеем использовать свободные ассоциации как основу для интерпретаций; возникает вопрос, нельзя ли перехватывать и использовать подобные сообщения до того, как они достигнут церебральных сфер и станут тем, что принято считать сознательными или рациональными мыслями. Не могут ли предположения, которые я выше назвал спекулятивными, сыграть в этом определенную роль? Здесь я упомянул бы еще и “рациональные предположения”, то есть гипотезы, связанные, по всей видимости, с разумной деятельностью или с деятельностью, в которой присутствует ratio. Cравним их с мыслями, которые передаются через ворочанья с боку на бок во время так называемого беспокойного сна - или жалобами пациента на воспаление слизистой оболочки носа или верхних дыхательных путей. Один из отделов мозга специалисты по анатомии называют rhinencephalon (“обонятельный мозг”) - как если бы они думали, что существует некий носомозг. Насколько я понимаю, эмбриологи и физиологи считают, что в жидкой среде органы обоняния работают как дистантные рецепторы, - мы видим это на примере акул и скумбрий. Но после рождения человеческому существу приходится перенести некоторое количество этой внутриклеточной жидкости в окружающий мир, где среда не водянистая, а газообразная. Водянистая смазка из преимущества превращается в помеху; человек может жаловаться на ринит и на затрудненность дыхания. Или пациент может пожаловаться, что неспособен остановить поток слёз, - выделений, также небесполезных: они увлажняют глазное яблоко и смывают пыль и грязь; однако их избыток ослепляет пациента слезами.

Рискуя утомить слушателей однообразием - или, наоборот, сменами темы, - я подытожу сказанное выше. Предположим, что мы рассматриваем сон как определенное психическое состояние, в котором мы видим вещи, посещаем места и совершаем действия, нехарактерные для нас наяву, - хотя бывают и действия, которые мы совершаем наяву, но которые напоминают нам о сновидениях: так, люди могут говорить, что собираются посетить место, которым давно “грезили”, говоря метафорически. Перемена, которая происходит, когда мы переходим от сна к яви, напоминает перемену, происходящую при смене среды с жидкой на газообразную, пренатального состояния на постнатальное. Мы предубеждены в пользу состояния бодрствования: люди без тени сомнения говорят о том, что видели сон, часто подразумевая, что этого, таким образом, не происходило на самом деле. Я, между тем, усматриваю в этом проявление предвзятости в пользу произвольной мускулатуры - предвзятости, мешающей людям придавать должное значение областям, которые возможно посетить, не прибегая к её помощи. Мы мало слышим о том, где мы побывали, что мы видели и слышали, что известно нам, когда мы спим, - без перевода на язык яви.

Чем определяется приоритетность яви перед сном? Этот вопрос может прозвучать нелепо. Но я утрирую его, изменив его форму: как определить психическое состояние человека, утверждающего, по свидетельству Ханны Сигал, что, как известно, игра на скрипке есть на самом деле публичная мастурбация? Такова точка зрения этого человека; она вполне ясна и выражена в недвусмысленной форме. Но откуда берется молчаливое допущение, будто бы скрипач на самом деле играет сольную часть брамсовского концерта и что этот способ восприятия точнее соответствует действительности, нежели восприятие человека, понимающего, что скрипач на самом деле мастурбирует на публике? Оставаясь на том же вертексе: может ли пациент-психотик выдвигать симметричные претензии, когда сталкивается с точкой зрения “нормальных людей”? Так, может ли психотик заявить: “Бедняга, - он ведь думает, что видит скрипичный концерт Брамса, - так характерно для тех, кто в здравом уме. Он заблуждается, разумеется, но чего еще ожидать от нормального человека”? Дело усложняется, когда я говорю, что состояние яви и рассказ о том, что мы делали, пока спали, ровно таковы, какими они предстают в состоянии бодрствования. Что бы мы сказали о психоаналитике, который полагает, что сообщение о рассказе бодрствующего человека требует истолкования, чтобы обнаружить его значение - иное, нежели простое и однозначное сообщение о событиях, если мы считаем их основанными на фактах описаниями фактических событий? И действительно, разве событие, происходящее со сновидцем, перестает быть действительным? Чем плоха такая постановка вопроса? Приверженцами чего нам следует быть: состояния яви, в котором наш опыт подвергается работе бодрствования, - или перевода, в согласии с психоаналитической теорией, событий дня или событий, происходящих в сознании, на язык иной формы мышления, перевода, которым занимается работа сновидения? Иными словами, что мы можем сказать о работе бодрствования, переводящей события, места, где мы побывали, вещи, которые мы видели, на язык яви? Какая работа требуется для того, чтобы перевести психическое состояние человека, воспринимающего игру на скрипке как публичную мастурбацию, в термины, доступные людям, которые видят на этом месте скрипичный концерт Брамса? Целесообразно ли называть эту работу терапевтической? Очевидно, что никто не назвал бы терапевтической работу, в ходе которой психическое состояние человека, полагающего, что наблюдает скрипичный концерт Брамса, переводится в термины психического состояния человека, убежденного, что скрипач мастурбирует на публике; большинство людей сойдется на том, что этот человек повредился в уме, пережив крайне неудачный опыт анализа.

Но если, по нашему непредвзятому усмотрению, состояние сна заслуживает не меньшего внимания, чем состояние бодрствования, то ценность ответов на вопросы, где был человек, что он видел и испытал во сне, следует признать не менее достоверной. Из этой предпосылки неизбежно исходит Фрейд, когда он, подобно многим своим предшественникам, считает сновидения заслуживающими внимания. Таким образом, можно сказать, что работа бодрствования достойна не меньшего внимания, чем работа сновидения. Но отчего тогда сознательное и логически связное состояние бодрствования воспринимается нам как пребывание в своем уме, - притом, что это только половина ума? Ужасно обнаружить червя в яблоке! Но не так ужасно, как обнаружить полчервя в половинке яблока. Соответственно, открытие, что мы только полоумны, вызывает чрезвычайную тревогу. Неудивительно расхождение во мнениях, целесообразно ли быть в полном уме или стоит по-прежнему ограничиваться его половиной - бодрствующей, сознательной, рациональной, логичной. Лишь та математика, что принята большинством, господствующей культурой, общими приличиями и общественной модой, считается достоверной.

Предположим, мы признаем, что оба состояния психики (или множество психических состояний, какими бы они ни были) заслуживают нашего внимания в равной мере: какое же из них мы изберем тогда для истолкования? Речевой акт? Это вполне обыденный вопрос. В нашей нынешней культуре считается неправильным впадать в некую ажитацию и сходу опускать барьер между импульсом и действием, преобразуя импульс непосредственно в деятельность без всякой промежуточной паузы. Однако продлевать мысль до той точки, в которой задержка действия приводит к тому, что либо оно так и не происходит, либо мышление подменяет его собой, считается не более приличным. Когда возникает нужда в практически мгновенном действии, следует ожидать импульсивной реакции без вмешательства мысли. Фрейд описал два принципа психической деятельности; я выдвигаю три принципа существования: во-первых, чувствование; во-вторых, предвосхищающее мышление; и в-третьих, чувствование плюс мышление плюс Мышление. Последнее можно назвать предусмотрительностью или связкой “прогнозирование -> действие”.

Вот мускулатура человека сокращается; проснувшись, он говорит, он говорит, что беспокойно спал. Куда он ходил? Что он видел? Кем он был? Стоит ли нам придавать яви приоритетное значение? Заслуживает ли состояние, включающее в себя столько физической подвижности, нашего внимания? Об одном можно говорить с уверенностью: двигательная активность пациента не подлежит сомнению независимо от того, распознается она им самим или его аналитиком как таковая или нет; пациент нередко, хоть и неохотно признает, что устал.

Возможно, к этой проблеме проще подойти со стороны проецирования. Рассмотрим его не как склонность каждого из нас по отдельности, но как проблему политического тела. Не сумеем ли мы тогда обнаружить в сообществе первопричину, источник, эпицентр эмоциональной бури? По моему опыту, она всегда порождена мыслящим и чувствующим человеком (или связана с ним, или сосредоточена в нём), - который может придать своей самости заражающее или патогенное качество. Я приведу грубый пример, а именно Шекспира: ведь принято считать, что он необратимо изменил английский язык. Я спрашивал, зачем мы приходим слушать научные доклады. Пожелав припомнить, каковы люди и как им свойственно себя вести, вы скорее обратитесь к пьесе Шекспира или к предположительно “научной” работе, написанной мною? Было бы бестактно настаивать на ответе, особенно учитывая, что я не обязан объявить разгадку. Однако история этого вопроса насчитывает не один век, включая времена, когда не было ни Шекспира, ни современного английского языка. По всей видимости, она будоражила еще атлантов[4], хотя их больше занимало физическое выживание и завоевания. Вряд ли окажется чрезмерным упрощением, если я скажу, что потребность в разработке того, что мы сейчас называем философией мышления, сопровождает нас начиная с самых ранних периодов человеческой истории, о которых только остались свидетельства (например, Ригведа). Однако философское рассмотрение древней мудрости Ригведы и прочих Вед (древнеиндуистских памятников письменности) оказалось заражено враждебностью, как это произошло и с греческой философией во времена Платона и Сократа.

Сократ: “В моем повивальном искусстве почти все так же, как и у них, – отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды души, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве – то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод. К тому же и со мной получается то же, что с повитухами: сам я в мудрости уже неплоден, и за что меня многие порицали, – что-де я все выспрашиваю у других, а сам никаких ответов никогда не даю, потому что сам никакой мудрости не ведаю, – это правда”. (Платон, Диалоги - Тэтет[5])

Из смешанного с неприязнью страха, который этот подход вызывал у властей, император Юстиниан закрыл философские школы. Но он опоздал: зародыш философского мышления ускользнул в Эдессу в Вавилонии, где вновь был подавлен. Однако и там, благодаря распространению христианства через использование греческого языка, язык философов заново стал предметом исследования - на этот раз, как побочная ветвь изучения христианства. Говоря коротко, он оказался замкнут в городе Византии, пока не пали Византийская империи и Константинополь. Тогда писания мудрецов вырвались на свободу и породили пагубную эмоциональную бурю, известную нам как Возрождение. Живучесть философской мысли, похоже, объясняется её способностью менять курс и затем всплывать в самых неожиданных местах.

Воротись, Алфей,
Грозный глас, претивший тебе, умолк.
Воротись, Сицилийская Муза…
(Мильтон, “Ликид”[6])

Гален установил важность наблюдений и - подобно Фрейду сегодня - сам стал признанным, почтенным авторитетом, котором подавляли исследовательское любопытство. Анатомия более не изучалась путем наблюдения за человеческим телом, однако Леонардо, Рафаэль и Рубенс всё-таки изучали его, и благодаря их художественной работе анатомы вернулись к исследованию трупов, а физиологи - к наблюдениям за психикой.

Будет ли психоанализ изучать живой разум? Или авторитет Фрейда так и будет использоваться как пугало и препятствие на пути исследований человека? Респектабельный революционер - помеха революции. Когда в животное вторгается личинка или предвосхищение инструментария точного мышления, это вызывает возмущение тех чувств, которыми животное уже обладает. Эта война еще не кончена.

Источник:

http://xamurra.livejournal.com/210572.html

http://xamurra.livejournal.com/208647.html

[1] Здесь Бион, по всей видимости, цитирует “Трагическую историю доктора Фауста” К. Марло; приводится пер. Н.Н. Амосовой.

[2] Пер. А. Штейнберга

[3] Пер. Дм. Щедровицкого

[4] В моей копии текста - Allans. Я подозреваю сбой OCR; вероятно, имеются в виду атланты или аланы.

[5] Пер. Т.В. Васильевой

[6] Пер. М.Л. Гаспарова