 |
Глава 2. Утопия стяжательства 10 глава
|
|
|
|
Они выбежали на улицу. Над кольцом гор кружил серебряным крестом самолет, похожий на сверкающую стрекозу, которая вот-вот заденет вершины своими крыльями.
– Что ему там надо? – спросил Лоуренс Хэммонд.
У дверей лавки стояли люди, другие останавливались посреди улицы и смотрели вверх.
– Кого-нибудь ждут? – спросила она, поразившись тревоге в своем голосе.
– Нет, – сказал Хэммонд. – Все, кому надо быть здесь, уже здесь. – В его голосе не было тревоги, но звучали озабоченность и любопытство.
Самолет теперь стал полоской вроде серебряной сигареты, он спустился ниже и виднелся на фоне склонов гор.
– Должно быть, чей-то личный самолет, – сказал Хэммонд, щурясь на солнце. – На военный не похож.
– Лучевой экран выдержит? – напряженно спросила она, словно недовольная вторжением врага.
Хэммонд усмехнулся:
– Выдержит?
– Он нас увидит?
– Экран надежнее банковских сейфов, мисс Таггарт. Вы-то должны знать.
Самолет набрал высоту и на время превратился в яркую полоску, в обрывок бумаги, гонимый ветром; он завис в нерешительности, потом вновь снизился, кружа по спирали.
– Какого черта ему надо? – сказал Хэммонд. Она стремительно повернулась к нему.
– Он что-то высматривает, – сказал Хэммонд. – Что?
– Где-нибудь есть телескоп?
– Есть, конечно, на аэродроме, но… – Он хотел спросить, что случилось с ее голосом, но она уже бежала по дороге к аэродрому, даже не осознавая, что бежит, что гонит ее смутная мысль, выразить которую у нее не было ни времени, ни духу.
В диспетчерской вышке у небольшого телескопа сидел Дуайт Сандерс, он внимательно следил за самолетом и озадаченно хмурился.
– Дайте мне взглянуть! – выпалила Дэгни.
Она вцепилась в металлическую трубку и прижалась лицом к окуляру, перемещая телескоп вслед за самолетом. Потом Сандерс увидел, что она застыла, не разжимая пальцев и не отводя лица от телескопа. Присмотревшись, он заметил, однако, что она прижимается к окуляру лбом.
|
|
|
– Что случилось, мисс Таггарт? Она медленно подняла голову.
– Вы кого-то узнали?
Она не ответила и поспешила прочь, быстро, но без всякой цели и определенного направления. Бежать она не осмелилась, но ей надо было укрыться, спрятаться, Она не понимала, от кого хотела укрыться, от людей вокруг или от самолета, на серебряных крыльях которого чернел номер, принадлежащий Хэнку Реардэну.
Остановилась она, когда споткнулась о камень и упала. Тогда она заметила, что бежала. Она оказалась на небольшой площадке среди скал рядом с аэродромом. Городка отсюда не было видно. Зато открывался прекрасный обзор неба. Она встала, держась за гранитную стену, ощущая ладонями тепло нагретых солнцем скал. Она не двигалась, лишь следовала взглядом за самолетом.
Самолет медленно кружил над долиной, то ныряя вниз, то взмывая вверх, стараясь, подумала она, как тогда старалась она, рассмотреть следы катастрофы в безнадежном хаосе расщелин и валунов, где не понять, то ли там ничего нет, то ли стоит продолжить поиск. Он искал обломки ее самолета, он не сдался, и, чего бы ему ни стоили эти три недели, что бы он ни чувствовал, единственным свидетельством, которое он предъявлял миру, его единственным ответом было упорное, монотонно-настойчивое жужжание двигателя, несшего хрупкое суденышко дюйм за дюймом над смертельно опасным нагромождением неприступных гор.
В искрящемся чистом летнем воздухе самолет казался таким родным и близким, Дэгни видела, как его сотрясают внезапные порывы ветра, как подхватывают воздушные потоки. Она видела все, и казалось невероятным, что такая же ясность недоступна его взгляду. Под ним лежала вся долина, залитая солнцем; она сияла оконными стеклами, зеленела лужайками и полянами, она кричала: смотри, вот я, здесь конец твоим мучительным поискам, осуществление твоих желаний, не обломки самолета, не ее бездыханное тело – здесь она сама, живая, и здесь твоя свобода. Здесь находилось все, что он искал сейчас и искал всегда, – лежало перед ним как на ладони и ждало его, стоило только нырнуть в чистый ясный воздух. Все лежало перед ним и требовало от него одного –способности видеть.
|
|
|
– Хэнк! – закричала она, размахивая руками, подавая ему отчаянный сигнал. – Хэнк!
Она откинулась на скалу, понимая, что бессильна пробиться к нему, что не может дать ему зрение, что никакая сила на земле не способна пробить лучевой экран, кроме его разума и озарения. Внезапно она впервые ощутила лучевой экран не как самый неосязаемый, а как самый жесткий и абсолютный в мире барьер.
Привалившись к скале, она молча следила за безнадежным кружением самолета и слышала, как, не жалуясь, взывает о помощи мотор, и не могла ответить на этот зов. Самолет круто пошел вниз, но лишь для того, чтобы, набрав скорость, снова взмыть вверх; он стремительно пересек горную цепь по диагонали и вырвался в чистое небо. Затем, будто упав на поверхность бескрайнего, безысходного моря, стал медленно оседать, удаляясь, пока не скрылся из виду.
С горьким состраданием Дэгни подумала о том, сколько же осталось недоступным его взгляду. А моему? – думала она. Если она покинет долину, завеса так же плотно сомкнется за ней. Атлантида скроется под сводом лучей, укрывших ее от глаз надежнее, чем на дне океана, и ей тоже останется только бороться за то, что она не смогла увидеть, только сражаться с призраками первородной дикости и никогда больше не осязать реальность того, к чему она стремится.
Но притяжение внешнего мира, притяжение, которое властно влекло ее за самолетом, не носило облик Хэнка Реардэна – она знала, что не сможет вернуться к нему, даже если вернется в мир, – это притяжение имело облик отваги Хэнка Реардэна, отваги всех тех, кто еще сражался за жизнь. Он не бросит поиски ее самолета, даже когда все давно отчаются, как не бросит своих заводов, не бросит любую избранную им цель, пока остается хотя бы один шанс. Уверена ли она, что у «Таггарт трансконтинентал» и у того мира, который связан с ней, не осталось никаких шансов? Уверена ли она, что условия битвы таковы, что не оставляют у нее желания победить? Они были правы, граждане Атлантиды, они могли с полным правом исчезнуть, если знали, что не оставляют позади ничего ценного. Но пока она не увидит, что испробовано все, исчерпаны все силы и средства до последнего, у нее нет права остаться с ними. Этот вопрос терзал ее последние недели, но так и остался без проблеска ответа.
|
|
|
В ту ночь она лежала без сна, замерев без движения, следуя, как изыскатель, как Хэнк Реардэн, ходу мысли, бесстрастного, математически строгого рассуждения, не внимавшего ни эмоциям, ни тому, чего это ей будет стоить. Муки, терзавшие его в самолете, она переживала теперь в темноте и молчании своей комнаты; она искала и не находила ответа. Она смотрела на едва различимые в бликах звездного света надписи на стенах комнаты – но не имела права просить о помощи, как просили те, кто пережил здесь до нее самый тяжелый час своей жизни.
* * *
– Да или нет, мисс Таггарт?
Она смотрела в лица четверых мужчин, собравшихся в гостиной дома Маллигана; день уже угасал. Галт сидел с безмятежным, бесстрастным и внимательным, как у ученого, лицом. На лице Франциско таился намек на легкую улыбку, такую, которая скрывала заинтересованность в том или ином ответе, лишала его лицо всякого живого выражения. Хью Экстон, казалось, сочувствовал сложности ее положения, он выглядел по-отцовски нежным. Мидас Маллиган задал вопрос без тени жесткости в голосе. Где-то за две тысячи миль отсюда в этот закатный час над крышами Нью-Йорка вспыхнуло прямоугольное табло календаря – двадцать восьмое июня. Ей вдруг показалось, что она видит да у воочию, словно та висела над головами собравшихся.
– У меня остался еще один день, – ровным голосом ответила она. – Вы даете его мне? Думаю, я пришла к решению, но еще не вполне в нем уверена, а мне нужна полная ясность, насколько это возможно.
– Конечно, – сказал Маллиган. – У вас фактически есть время до утра послезавтра. Мы подождем.
|
|
|
– Мы будем ждать и позже, – сказал Хью Экстон, – в ваше отсутствие, если будет необходимо.
Она стояла у окна, повернувшись к ним, радуясь уже тому, что может стоять прямо, что руки ее не дрожат, а голос звучит так же ровно, без обиды или сожаления, как у хозяев: это как-то сближало ее с ними в этот момент.
– Если вы не можете принять решение из-за конфликта между умом и сердцем, – сказал Галт, – доверьтесь уму.
– Думайте о тех доводах, которые убеждают нас в нашей правоте, – сказал Хью Экстон, – а не о том факте, что мы убеждены. Если у вас нет уверенности, не принимайте во внимание нашу уверенность. Не поддавайтесь соблазну подменить свое суждение нашим.
– Не полагайтесь на наше мнение о том, каким должно быть ваше будущее, – сказал Маллиган. – Мы действительно знаем, каким оно должно быть, но лучший для вас выбор тот, который считаете лучшим вы сами.
– Не обращай внимания на наши интересы и желания, – сказал Франциско, – ты никому ничем не обязана, кроме себя.
Она улыбнулась, ни весело, ни печально, думая о том, что там, во внешнем мире, она никогда не услышала бы подобных слов. Сознавая, как сильно их желание помочь ей даже в том, в чем помочь невозможно, она почувствовала себя обязанной успокоить их.
– Я вторглась сюда без приглашения, – спокойно сказала она, – и должна сама нести ответственность за последствия. Я готова нести ее.
В награду она получила улыбку Галта, подобную ордену за боевые заслуги.
На мгновение ее отвлекло внезапное воспоминание о Джеффе Аллене, бродяге, ехавшем на «Комете»; ей вспомнился момент, когда она восхищалась его попыткой облегчить ей общение с ним; он пытался убедить ее, что знает, куда едет, а не просто передвигается куда глаза глядят. Она слабо улыбнулась при мысли, что теперь испытала обе роли и узнала, что нет ничего хуже и бесполезнее для человека, чем перекладывать на другого груз отказа от выбора. Она испытывала странное, безмятежное спокойствие и понимала, что так проявляется напряжение, но напряжение величайшей ясности. Она поймала себя на мысли: «Она отлично ведет себя в чрезвычайной ситуации, у меня с ней не будет проблем», – и тут же поняла, что думает о себе.
– Давайте же отложим до послезавтра, мисс Таггарт, – сказал Мидас Маллиган, – сегодня вы еще с нами.
– Благодарю вас, – сказала она.
Она осталась стоять у окна, а они занялись обсуждением дел в долине; проводилось последнее совещание месяца. Они только что поужинали. Она вспомнила о своем первом ужине здесь месяц назад. Сейчас на ней был тот же, что и тогда, серый костюм, который был бы уместнее в ее кабинете, а не крестьянская юбка, которую так славно носить на солнце. Пока я еще здесь, думала она, по-хозяйски опираясь рукой о подоконник. Солнце еще не скрылось за горами, но глубокое небо было ровного, обманчиво ясного голубого цвета, который над горизонтом смешивался с голубизной скрытых за горами облаков, образуя покрывало, в складках которого спряталось солнце. Верхний край облаков окаймляла тонкая огненная черта, напоминавшая о неоновом сиянии городских огней, о голубых артериях рек на карте… о схеме железнодорожных путей, прочерченной белым огнем небес.
|
|
|
Она слышала, как Маллиган перечисляет Галту имена тех, кто не возвращается во внешний мир.
У нас есть работа для всех, – сказал Маллиган. – В целом в этом году вовне вернутся только человек десять – двенадцать, и то в основном чтобы свернуть дела, распродать имущество и переехать сюда на постоянное жительство. Думаю, мы провели здесь последний отпускной месяц, потому что менее чем через год мы все будем жить в долине.
– Хорошо, – сказал Галт.
– Иначе и нельзя, учитывая положение вовне.
– Да.
– Франциско, – спросил Маллиган, – ты возвращаешься через несколько месяцев?
– Самое позднее в ноябре, – ответил Франциско, – я сообщу вам на коротких волнах, когда буду готов вернуться. Включите, пожалуйста, отопление в моем доме к моему возвращению.
– Обязательно, – сказал Хью Экстон. – К приезду тебя будет ждать ужин.
– Джон, само собой, ты на сей раз не возвратишься в Нью-Йорк? – спросил Маллиган.
Галт бросил на него взгляд и ответил ровным голосом:
– Я еще не решил.
Ей бросилось в глаза, как резко подались вперед и удивленно уставились на него Франциско и Маллиган, в то время как Хью Экстон медленно повернул к нему лицо: казалось, Экстон не удивился.
– Уж не намереваешься ли ты еще год повариться в этом аду? – воскликнул Маллиган.
– Намереваюсь.
– Но, ради Бога, Джон, зачем?
– Я вам скажу, когда решу.
Но у нас не осталось там никаких дел. Мы заполучи ли всех, кого знали или могли знать. Наш список исчерпан, за исключением Хэнка Реардэна, и он будет наш до конца года, как и мисс Таггарт, если пожелает. Так что все, твоя задача выполнена. Там нечего ждать, кроме финальной катастрофы, когда крыша обрушится на головы жильцов.
– Я это знаю.
– Джон, я не хотел бы, чтобы она рухнула на голову тебе.
– Я никогда не давал повода волноваться из-за меня.
– Но осознаешь ли ты, на какой они стадии? Только шаг отделяет их от вспышки открытого насилия, да, черт возьми, они уже давно сделали этот шаг и давно о нем объявили! Очень скоро до них дойдет весь смысл того, что они натворили, – бабахнет им прямо в морду! Начнутся повсеместная кровавая резня, неприкрытое, слепое насилие, грубый произвол всех против всех, всеобщее безумие, бьющее всех без разбору. Мне не хотелось бы, чтобы ты оказался в гуще этой свары.
– Я сумею позаботиться о себе.
– Джон, нет оснований рисковать, – вставил Франциско.
– Какой риск?
– Бандиты обеспокоены из-за тех, кто исчез. Они что-то подозревают. Кто-кто, а ты не должен там дольше оставаться. Всегда есть риск, что они раскроют, кто ты и чем занимаешься.
– Риск есть, но он невелик.
– Нет смысла испытывать судьбу. Там не осталось ни чего, с чем бы не справились Рагнар и я.
Хью Экстон молча наблюдал за ними, откинувшись на спинку кресла; на лице у него не было ни опасения, ни улыбки, только внимание, с каким человек следит за ходом спора, который для него уже решен и понятен.
– Если я туда отправлюсь, – сказал Галт, – то не ради нашего дела, а чтобы получить от мира нечто для себя самого, поскольку задачи нашего общего дела уже выполнены. Я ничего не взял от мира и ничего от него не хотел. Но есть одно, что еще там удерживается, что принадлежит мне, что я им не оставлю. Нет, я не нарушу свою клятву, я не буду иметь дело с бандитами. Там я ни для кого не ценен и никому не собираюсь помогать – ни бандитам, ни тем, кто нейтрален, ни штрейкбрехерам. Если я туда отправлюсь, то лишь ради себя. Не думаю, что моей жизни что-то угрожает, но если и угрожает, теперь я волен рисковать ею.
Он не смотрел на Дэгни, но ей пришлось отвернуться и прижаться лицом и ладонями к окну, потому что у нее дрожали руки.
– Но, Джон! – воскликнул Маллиган, обводя руками долину, – вдруг с тобой что-то случится, что мы будем… – Он резко оборвал себя и виновато замолк.
Галт усмехнулся:
– Что ты собирался сказать?
Маллиган, уклоняясь, жестом отказа махнул рукой.
– Не собирался ли ты сказать, что если со мной что–нибудь случится, то я умру как величайший в мире неудачник?
– Ладно, – виновато произнес Маллиган, – ничего не буду говорить. Не буду говорить, что мы без тебя не обойдемся. Обойдемся. Не буду упрашивать тебя остаться ради нас – вот уж не думал, что когда-нибудь меня потянет упрашивать, но, Бог ты мой, до чего же велико искушение! Почти понимаю, почему людей тянет просить. Понимаю, что, какие бы ты ни ставил цели, если ты хочешь подвергнуть свою жизнь опасности, это твое право, но я вот о чем не могу не думать: ведь это такая ценная жизнь, Джон. Галт улыбнулся:
– Знаю, знаю. Вот почему я не думаю, что есть какой-то риск… Я надеюсь победить.
Теперь молчал Франциско, он пристально следил за Галтом, недоуменно нахмурясь, словно, еще не найдя ответа, внезапно осознал смысл вопроса.
– Послушай, Джон, – сказал Маллиган, – поскольку ты еще не решил, поедешь или нет… Ты ведь еще не решил, правильно?
– Нет, не решил.
Поскольку ты еще не решил, позволь мне кое о чем тебе напомнить, просто чтобы подумать.
– Пожалуйста.
– Я боюсь случайных опасностей в распадающемся мире. Опасно, когда сложное оборудование и машины попадают в руки ослепленных страхом, обезумевших трусов и недоумков. Подумай только об их железных дорогах. Всякий раз, садясь в поезд, ты будешь подвергать себя риску попасть в ужасную катастрофу, вроде той, что случилась в тоннеле близ Уинстона. И таких катастроф будет все больше, их частота будет возрастать, наступит время, когда не пройдет и дня без крупной аварии.
– Я знаю.
– Но то же будет происходить в промышленности, везде, где используются машины – машины, которыми они рассчитывали заменить разум. Авиакатастрофы, взрывы цистерн, прорывы раскаленного металла в домнах, короткое замыкание в электросетях высокого напряжения, проседание почвы под зданиями, плавуны в метро – ничто их не минует. Механизмы, которые обезопасили их жизнь, станут для них источником опасности.
– Я знаю.
– Я знаю, что знаешь, но все ли ты обдумал в деталях? Представил ли ты себе все мыслимые картины? Я хочу, что бы ты представил себе крушение мира, в который вступаешь, а потом решил, может ли что-либо оправдать твое появление там. Ты понимаешь, что больше всего пострадают города. Города созданы железными дорогами, и они погибнут вместе с ними.
– Верно.
– Когда встанет железная дорога, в Нью-Йорке через пару дней начнется голод. Запас продовольствия в городе на два дня. Его кормит континент, раскинувшийся на три тысячи миль. Как они смогут доставить в Нью-Йорк продукты? Указами и воловьими упряжками? Но сначала, до того как это произойдет, они пройдут все стадии агонии – дефицит, разруху, голодные бунты, волны насилия в океане опустошения.
– Так и будет.
– Остановятся фабрики, остынут печи, замрут радио станции. Погаснет электричество.
– Так и будет.
– Они потеряют сначала самолеты, потом автомобили и, наконец, лошадей.
– Так и будет.
– Континент держится благодаря тонким нитям дорог. Сначала один поезд в день, потом один поезд в неделю, потом рухнет мост Таггарта, и тогда…
– Нет, этого не будет! – Это сказала Дэгни, и все разом обернулись к ней. Лицо ее побледнело, но было более спокойным, чем тогда, когда она отвечала на их вопросы.
Галт медленно поднялся и склонил голову, словно принимая приговор.
– Вы приняли решение, – сказал он.
– Да, приняла.
– Дэгни, – сказал Хью Экстон, – мне жаль. – Говорил он тихо, с усилием, слова, казалось, с трудом заполняли молчание комнаты. – Хотел бы я, чтобы этого не случи лось. Я предпочел бы все что угодно, кроме одного: видеть, как вы остались здесь потому, что вашим убеждениям не хватило смелости.
Она стояла в простой и искренней позе: руки опущены вдоль тела, ладони повернуты вперед. Она сказала, обращаясь ко всем, максимально спокойным тоном, так как не могла позволить себе поддаться эмоциям:
– Хочу, чтобы вы знали: если бы было возможно, я хотела бы остаться в этой долине еще на месяц и умереть. Так сильно во мне желание остаться. Но я выбрала жизнь и не могу дезертировать с поля битвы, которую веду.
– Конечно, – с уважением сказал Маллиган, – если вы все еще так считаете.
– Если вам угодно знать ту единственную причину, по которой я возвращаюсь, я скажу вам: я не могу заставить себя бросить на гибель все величие мира, все, что было моим и вашим, все, что создано нами и до сих пор по праву принадлежит нам, потому что я не в состоянии поверить в то, что люди могут отказаться видеть, что они могут оставаться слепыми и глухими и никогда не смогут понять нас и нашу правоту, от принятия которой зависит их жизнь. Они ведь все еще любят жизнь, это еще осталось в их извращенном сознании. До тех пор, пока люди хотят жить, я не могу потерпеть поражение.
– Но хотят ли они? – тихо спросил доктор Экстон. – Хотят ли они жить? Нет, не отвечайте мне сейчас. Понять и принять ответ на этот вопрос оказалось самым трудным делом для всех нас. Унесите этот вопрос с собой, как последний довод, нуждающийся в проверке.
– Вы покидаете нас, оставаясь нашим другом, – сказал Мидас Маллиган, – но мы будем сражаться против всех ваших действий, потому что знаем: вы ошибаетесь, но осуждать мы будем не вас.
– Вы вернетесь, – сказал Хью Экстон, – потому что ваша ошибка идет от незнания, это не нравственный изъян, не уступка злу, а последняя жертва, которую вы приносите своей добродетели. Мы будем ждать вас, Дэгни, и, когда вы вернетесь к нам, вы уже будете знать, что нет необходимости в конфликте желаний или в таком трагическом столкновении разных систем ценностей, которое вы так мужественно переносите.
– Благодарю вас, – сказала она, опуская глаза.
– Мы должны обсудить условия вашего отъезда, – сказал Галт; он говорил бесстрастным тоном человека, исполняющего свой долг. – Во-первых, вы должны дать нам слово, что сохраните все в тайне: и наше дело, и наше существование, и нашу долину, и место вашего пребывания в течение этого месяца. Никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не должен узнать об этом мире вовне.
– Даю вам слово.
– Во-вторых, вы не должны пытаться вновь отыскать долину. Путь сюда вам заказан – без приглашения. Если вы нарушите первое условие, вы не подвергнете нас серьез ной опасности; нарушив второе, подвергнете. Не в наших правилах ставить себя в зависимость от доброй или злой воли стороннего лица, в зависимость от обещания, выполнение которого мы не в состоянии гарантировать. Мы также не вправе ожидать, что вы поставите наши интересы выше собственных. Поскольку вы верите в правильность своего пути, может наступить день, когда вы сочтете нужным направить в долину наших врагов. Поэтому мы не дадим вам возможности сделать это. Вас вывезут из долины на самолете с завязанными глазами, вас доставят на расстояние, достаточное для того, чтобы вы не могли найти обратный путь.
Она склонила голову:
– Это справедливо.
– Ваш самолет отремонтирован. Угодно ли вам оплатить стоимость ремонта за счет ваших средств в банке Маллигана?
– Нет.
– Тогда он останется здесь до тех пор, пока вы не со благоволите заплатить за него. Послезавтра я вывезу вас из долины на своем самолете и оставлю в пределах досягаемости транспортных средств.
Она склонила голову:
– Я согласна.
Уже стемнело, когда они отправились домой. Дорожка к дому Галта пересекала долину, минуя хижину Франциско, и они шли втроем. В темноте изредка возникали освещенные прямоугольники окон, первые полосы тумана, свиваясь, поднимались к рамам, подобно теням, отброшенным далеким морем. Они шли молча, звуки их шагов сливались в единый ровный ритм, как речь, которую надо понять, но нельзя выразить в иной форме.
Немного погодя Франциско сказал:
– Ничто не изменилось, только отсрочилось, а последний отрезок всегда самый трудный. Зато последний.
– Я тоже буду надеяться на это, – сказала она. И, помедлив, тихо повторила: – Последний самый трудный. – Она обратилась к Галту: – Можно вас попросить?
– Да, о чем?
– Позвольте мне уехать завтра.
– Как вам угодно.
Когда несколько минут спустя Франциско заговорил, он, казалось, пытался разрешить какое-то невысказанное недоумение; он сказал, как бы отвечая на вопрос:
– Дэгни, мы все трое любим… – она быстро взглянула на него, – одно и то же, неважно, в какой форме. Не удивляйся поэтому, что между нами нет ощущения разрыва. Ты будешь одной из нас, пока тебе будут милы твоя дорога и твои локомотивы. Они приведут тебя обратно к нам, сколь ко бы раз ты ни сбивалась с пути. Потерян навсегда лишь тот, в ком угасли стремления.
– Спасибо, – тихо сказала она.
– За что?
– За то, как ты это сказал.
– А как я это сказал? Поясни, Дэгни.
– Ты сказал это так, будто счастлив.
– А я счастлив… точно так же, как ты. Не говори, что ты чувствуешь. Я знаю и так. Но видишь ли, мы способны стерпеть ад в той мере, в какой любим. Для меня невыносимым адом было бы видеть твое равнодушие.
Дэгни молча кивнула и, хотя не смогла бы назвать радостью то, что испытывала, тем не менее чувствовала, что он прав.
Пряди тумана, сплетаясь и клубясь, как дым, наплывали на светлый лик луны. В рассеянном свете было не рассмотреть лиц. Дэгни шла между Галтом и Франциско и могла воспринимать только прямые очертания их фигур, мерный звук шагов и собственное желание идти так все дальше и дальше. Она не углублялась в свои переживания и осознавала только, что в ней нет сомнения и боли.
Возле своего дома Франциско остановился и, включив их обоих в единый жест, указал на дверь:
Зайдем ко мне, ведь нам предстоит на время расстаться. Давайте в последний вечер выпьем за то будущее, в ко тором мы все трое уверены.
– Уверены? – спросила она.
– Да, – ответил Галт, – уверены.
Она всмотрелась в их лица, когда Франциско включил в доме свет. Выражения она не могла определить, их лица не выражали счастья или другого радостного чувства, они были энергичны и торжественны, но они излучали свет, если такое, подумала она, возможно, но то же странное сияние она ощущала в себе, и тот же свет озарял ее лицо.
Франциско достал из буфета три стакана, потом внезапно замер, как при неожиданной мысли. Он поставил один стакан на стол, потянулся за двумя серебряными кубками Себастьяна Д'Анкония и поставил их рядом.
– Ты отправишься прямо в Нью-Йорк, Дэгни? – спросил он спокойным, приветливым тоном хозяина, до стающего бутылку доброго старого вина.
– Да, – так же спокойно ответила она.
– Я послезавтра лечу в Буэнос-Айрес, – сказал он, откупоривая бутылку. – Не уверен, окажусь ли я позже в Нью-Йорке, но на случай, если окажусь, встречаться со мной опасно.
– Меня это не пугает, – сказала она, – если только ты сочтешь меня достойной встречи.
– Не сочту. Во всяком случае, в Нью-Йорке нас не должны видеть вместе. – Разлив вино, он взглянул на Галта: – Джон, когда ты решишь, остаешься или возвращаешься?
Галт прямо посмотрел на него и неторопливо, тоном человека, осознающего все последствия своих слов, ответил:
– Я уже решил, Франциско. Я возвращаюсь.
Рука Франциско замерла. Какое-то время он видел только лицо Галта. Потом перевел взгляд на Дэгни. Франциско поставил бутылку, и, хотя он не отступил назад, казалось, взгляд его обрел глубину и сразу вместил их обоих.
– Ну конечно, – сказал он.
Казалось, он отодвинулся еще дальше и теперь мог охватить всю протяженность их жизни; голос его звучал ровно, ненапряженно; звук как будто приобрел ту же глубину, что и зрение.
– Я знал это двенадцать лет назад, – сказал он. – Знал задолго до того, как об этом узнали вы, и мне надо было понимать, что вам это откроется. В ту ночь, когда я связался с тобой в Нью-Йорке, я подумал об этом, как… – он говорил это Галту, но перевел взгляд на Дэгни, – о воплощении всего, что ты искал… всего, ради чего ты учил нас жить или умереть. Иначе и быть не могло. Это должно было случиться. Все определилось тогда, двенадцать лет назад. – Он взглянул на Галта и тихо усмехнулся: – А ты говорил, что мне досталось больше всех!
Он резко отвернулся, затем медленно, словно подчеркивая значимость действия, долил вина в три сосуда на столе. Он поднял два серебряных кубка, чуть помедлил, глядя на них, потом протянул один Дэгни, другой – Галту.
– Держите, – сказал он. – Вы это заслужили, и вовсе не по воле случая.
Галт принял кубок из его рук, глядя прямо в глаза Франциско:
– Я отдал бы все за то, чтобы все было по-другому. Кроме того, что отдать невозможно.
Дэгни подняла свой кубок и посмотрела на Франциско так, чтобы он мог видеть, что она перевела взгляд на Галта.
– Да, – сказала она, и это звучало ответом на вопрос, – но я этого не заслужила, то, что заплатили вы, я плачу сейчас и еще не знаю, сумею ли расплатиться, и если ценой и мерой окажется ад, то гореть мне в нем дольше вас двоих.
Пока они пили, она стояла, закрыв глаза, чувствуя, как вино течет по горлу, и понимала, что для них троих это самый мучительный… и самый возвышенный момент в жизни.
Она не разговаривала с Галтом, пока они добирались вдвоем до его дома. Она не поворачивала к нему голову, сознавая, что даже взгляд был бы слишком опасен. Несмотря на молчание, она чувствовала спокойствие полного понимания, и еще она ощутила в себе напряжение, осознавая, что они не должны называть то, что понимали.
Но, когда они оказались лицом к лицу в гостиной, она обернулась к нему с полной уверенностью, будто убедилась в своем праве на это и могла опираться на эту убежденность и спокойно называть все своими именами. Она ровным голосом, в котором не звучало ни просьбы, ни ликования, лишь констатация факта, спросила:
– Вы возвращаетесь во внешний мир, потому что там буду я?
– Да.
– Я не хочу, чтобы вы возвращались.
– У меня нет выбора.
– Вы уезжаете отсюда ради меня?
– Нет, ради себя.
– Вы позволите мне видеться с вами там?
– Нет.
– Я не должна видеть вас?
– Не должны.
– Я не должна знать, где вы и что с вами?
– Не должны.
– Вы будете следить за мной, как раньше?
– Даже больше.
– Чтобы защитить меня?
– Нет.
– Тогда зачем же?
– Чтобы оказаться на месте, когда вы решите присоединиться к нам.
|
|
|
