 |
И. Тургенев. История одного города
|
|
|
|
Алексей Сергеевич Суворин
Историческая сатира
"История одного города". По подлинным документами издал М. Е. Салтыков (Щедрин). Спб., 1870 г.
Но последнее произведение г. Салтыкова в читателе внимательном порождает некоторые недоумения, разрешить которые не совсем легко. "История одного города", по замыслу, есть нечто новое, есть попытка на новом поприще, на которое г. Салтыков еще не выходил: он пробует свои силы, если можно так выразиться, в исторической сатире, то есть ищет для себя образов в прошлом, не особенно далеком, что не лишает его произведение некоторого современного значения, потому что, несмотря на несомненный прогресс в нашей жизни, и более отдаленное прошлое в некоторых чертах сохраняет еще для нас интерес современности
выразить в предисловии те цели, которые имел он в виду. Одна из них -- историческая сатира, как мы уже сказали, заключенная, однако, в довольно узкие рамки, ибо автор желает только "уловить физиономию города (Глупова) и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах". Другая цель, как то можно судить по некоторым прозрачным намекам того же предисловия, -- сатира на метод историографии, которого придерживаются гг. Шубинский, Мельников и др.2: имена эти г. Салтыков приводит.
Прочитав одно предисловие и не приступая еще к самой книге, можно подумать, что это -- просто шутка, смех для смеха, потому что странно было бы писать целую книгу с той, между прочим, целью, чтоб осмеять разных невинных компиляторов, которые, в конце концов, все-таки приносят свою долю пользы.
в "изложении", в художественных приемах нет и запаху каких-нибудь архивариусов, но в "воззрении" на некоторые исторические явления и на главнейший фактор их -- народ -- слышатся иногда архивариусы, преисполненные бюрократического достоинства и чиновничьего миросозерцания. Так и думаешь, что это пародия, и ждешь подтверждения своей догадки, но сатирик спешит вас разочаровать и повергнуть в новое недоумение.
|
|
|
сатирик берет под свою защиту архивариусов и с свойственным ему остроумием доказывает, что сама правда говорит устами их, как ни грустна начертанная ими картина, что глуповцы иными и не были и быть не могли, в силу исторических обстоятельств, как такими, какими изобразили их архивариусы, особенно если принять во внимание, что "Летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни"; но несколько страниц далее мы видим, что архивариус ничуть не лучше трактует и об интеллигенции...
его глуповцы так глупы, так легкомысленны, так идиотичны и ничтожны, что самый глупый и ничтожный начальник их является существом высшим, равного которому из среды себя глуповцы не могли бы представить. В читателе естественно рождается мысль, что глуповцы должны благодарить Бога и за таких начальников... Хотел ли это сказать г. Салтыков, или это вышло против его воли, или все это он шутит, все беззаботно хохочет, желая во что бы то ни стало потешить просвещенных соотечественников и насчет начальства и насчет его подчиненных, так, чтобы не было обидно ни тем ни другим?..
тут даровитый сатирик сидит в архивариусе, тогда как в других -- архивариус влезает, неизвестно зачем, в сатирика. Наконец, есть и такие места, где нет ни сатирика, ни архивариуса, ни историка, а есть просто человек, старающийся вас позабавить во что бы то ни стало и являющийся перед вами без всякой руководящей идеи. Что делать критике при этой путанице? Писать ли комментарии к "Истории одного города", прозревать ли в ней то, чего нет, отделять ли личность сатирика от личности архивариуса, или принять, что перед вами цельное лицо автора, в котором все эти противоречия слились в силу каких-либо исключительных законов гармонии?
|
|
|
всего проследим в "Истории одного города" действия градоначальников и подданных и посмотрим, кто кого лучше.
первое и последнее слово в истории Глупова -- сеченье, предпринимаемое, в особенности, для сбора недоимок.
Что касается субъективных особенностей градоначальников, то в этом отношении мы находим мало разнообразия: все они более или менее похожи друг на друга; главное отличие их заключается в том, что одни буйны, другие -- кротки; одни отличаются необыкновенною энергией даже в подавлении мнимых бунтов, другие, напротив, предоставляют глуповцам более или менее самоуправления
Прочитавши весь этот вздор, наполненный похождениями неестественных баб и девок, картинами вроде вышеприведенной, словами вроде "паскуда", невольно спрашиваешь себя: что это такое, для чего это написано -- для забавы и смеха, рассчитанных на читателей снисходительных к здравому смыслу, к художественной правде и неразборчивых на юмор, или, в самом деле, сатирик-историк полагал, что все это имеет реальное отношение к тому, что совершалось в "высших сферах" и что отражалось в Глупове, как в малом зеркале?
Салтыков видит в этой истории нечто подходящее, то он должен все-таки согласиться, что он написал уродливейшую карикатуру, и что в ряду словесных произведений карикатура занимает низшее место, чем сатира, и что даже карикатура имеет свои пределы, за которыми она делается просто вздором.
Один из следующих очерков -- "Голодный город" -- несравненно лучше:
этому очерку, как и последующему ("Соломенный город"), где есть картина пожара, написанная рукою настоящего художника-мастера, положительно вредят бабы и девки, которых напускает в свои произведения г. Салтыков в излишнем количества, без нужды, и занимается ими слишком прилежно, мы готовы даже сказать: с любовью, поистине необъяснимою
. Другой фантазии того времени -- завоевания Византии -- г. Салтыков тоже коснулся и довольно остроумно ("Войны за просвещение"), хотя, по правде сказать, сюжет этот достаточно исчерпан
|
|
|
Мы почти исчерпали все то, что нашел г. Салтыков для своей сатиры во второй половине прошлого века, и читатели не могут не видеть, что замечено им крайне мало, если не предположить, что город Глупов уж такой несчастный, что в нем не отражалась и сотая доля того, что происходило в "высших сферах". В самом деле, мы вовсе не видим главнейших явлений екатерининского времени. Где те ничтожности, которые попадали на "высоту честей" по щучьему веленью; где эти баре-философы, эти вольтерьянцы и энциклопедисты, которым все это не мешало изнурять народ, обкрадывать казну, развращаться до мозга костей и развращать других, подкапываться друг под друга и рабски ползать и дрожать перед мальчишками, внезапно надевавшими генерал-адъютантский мундир? По нашему мнению, это ползанье высших поучительнее дрожания темной массы перед возами розог. Где тот наглый разврат, заменивший слово "любить" словом "махаться" (см. "Живописец" Новикова), сделавший из женщин цинических амазонок и смешавший полы; где этот сенат, не имеющий у себя географической карты России и не знающий суммы доходов и расходов
И ничем подобным г. Салтыков не воспользовался, ничем подобным не вдохновился, не взял изо всего этого ни одной черты, ни одного типа. Нам могут возразить, что мы напрасно вопрошаем г. Салтыкова о том, чего он не сделал, вместо того, чтоб ограничиться разбором того, что он сделал. Но в этом случае мы вправе вопросить даровитого сатирика, ибо он взялся за сатиру историческую и как бы вступал в конкуренцию с тем, что сделано для этого тогдашними литераторами.
Если он говорит о прошлом, если он рисует жизнь, сделавшуюся достоянием истории, мы вправе указывать на то, чего он не сделал. Правда, есть у него кое-какие намеки, но такие отдаленные и такие путаные, что необходим весьма подробный комментарий к ним, который никем не может быть составлен, как самим автором, ибо отгадать его намеки не в силах человеческих. Хотел он, напр., изобразить переход от либерализма к реакции, и в результате вышло только глумление над глуповцами.
|
|
|
Бедные эти глуповцы "Ежели нас теперича всех в кучу сложить, -- рассуждает опять глуповец, -- и с четырех концов запалить -- мы и тогда противного слова не вымолвим. Нам терпеть можно, потому, мы знаем, что у нас есть начальство". Спрашиваем всякого беспристрастного человека -- не идиотские ли это мнения, и где, в какой трущобе, подобные мнения можно услышать? Где этот город Глупов, населенный такими идиотами? Или он не знал борьбы с притеснением; или он не бегал от злоупотреблений власти; или он не восставал против нее с страшною местью при Разине, при Пугачеве; или он не умел хитро и ловко провести ее, как провели ее раскольники? Должно быть, Глупов где-нибудь с краю....
Мы не славянофилы; мы никогда не говорили и никогда не скажем, что в русском народе -- а глуповцы составляют часть его -- есть какие-то особенные качества, способные обновить "гнилой Запад"16, но мы уважаем этот народ и видим в нем все задатки для развития; благодаря этому народу, создалось государство; благодаря ему, явилась интеллигенция, литература, искусство и разные другие удобства жизни
Сатирик говорит нам, что "мы без труда поймем" все это, если припомним, что у глуповцев "назади стоял Бородавкин, а впереди виднелся Угрюм-Бурчеев". Действительно, мы поймем это, только не с той стороны, на которую указывает сатирик: для таких бессмысленных идиотов, еще в начале своей истории, на воле, обнаруживших только способность "тяпать головою", начальники, вроде Бородавкина, шли как нельзя лучше. Они друг друга стоят. Независимо от этого, т. е. допуская справедливость указания г. Салтыкова, заметим, что ведь народ, эти смерды, живет изо дня в день, живет настоящим моментом, не имея ни времени ни средств на то, чтобы провидеть будущее и прилежно анализировать прошедшее.
но ни история ни настоящее вовсе не говорят нам ничего похожего на те картины, которые нарисовал г. Салтыков.
Выставляя в таком виде народ, не отделяя его от слоя его эксплуататоров, г. Салтыков приносит такие жертвы, на какие способны разве архивариусы. В самом деле, -- градоначальники безумны, народ еще безумнее; градоначальники развратны, народ еще развратнее; градоначальники вислоухи, народ еще более вислоух. Где, какой сатирик приносил подобное жертвоприношение
; но на все есть такт, всему есть пределы, и искусство выработало верное средство для отношений сатиры к угнетаемым и падшим, и этим средством г. Салтыков обладает в достатке. Средство это -- юмор; но юмор не значит ни смех для смеха, ни карикатура для карикатуры; юмор -- и не "капризное свойство писателей", как определил его не совсем давно один критик, потому что от каприза должны спасать писателя разум и развитие, и потому что каприз есть баловство или патологическое состояние нервов.
|
|
|
если в сатире и не высказывается прямо руководящая идея, то об ней всегда можно составить себе понятие по отрицательным образам сатиры. Чем больше сатира обращает внимание на ничтожные мелочи, тем мельче и идея, воодушевляющая сатирика. Это так ясно, что распространяться об этом -- значит напрасно терять слова. Одним словом, сатирическое произведение всегда даст масштаб для определения нравственной высоты той идеи, которою вдохновляется сатирик.
что г. Салтыков продолжает традицию Гоголя и, по мере сил и возможности, разрабатывает частности той самой картины, которую так гениально начертил Гоголь. Как верный ученик, г. Салтыков не выходит из рамки этой картины и не расширяет ее горизонта; этим, однако, мы отнюдь не хотим сказать, что у г. Салтыкова мало сил -- их довольно для того, чтобы быть заметным и полезным учеником великого таланта, но эти силы иногда направлены фальшиво и односторонне.
фальшиво отношение г. Салтыкова к народу (т. е. к его приниженным и угнетенным глуповцам) не только с исторической точки зрения, но и с художественной. Его юмор грешит в этом случае тоном и своим содержанием, потому что автор недостаточно выяснил себе свои идеалы, свою нравственную идею; его юмор обращается в злую, а иногда и просто в пошлую насмешку над несчастием и неразвитостью темной массы; его юмор часто не проникнут высокою идеей братства и любви там, где этого ожидаешь и где это необходимо, и вдруг проникается любовным элементом там, где нужен элемент противоположный; его юмористическое настроение не связывается достаточными нравственными путами и опрокидывается иногда зря на первый попавшийся предмет, -- лишь бы он представлял смешную сторону. Неужели это настоящий юмор, неужели это служение искусства добру и правде? Нет, это не юмор, а самодовольный хохот, от которого да хранит Бог на будущее время такой замечательный талант.
Нам осталось сказать о последних двух очерках в книге г. Салтыкова: один из них посвящен градоначальнику Эрасту Андреевичу Грустилову, другой -- Угрюм-Бурчееву. Эти два очерка, в особенности последний, лучшие в книге г. Салтыкова.
Возвращаемся к Угрюм-Бурчееву.
Стройность этого прекрасного очерка нарушается, однако, несколькими страницами, посвященными какому-то Ионке Козырю, в истории которого сатирик, по-видимому, хотел изобразить историю глуповского либерализма и, по обыкновению, впал в апокалипсическую темноту и в ничего не выражающую карикатуру. не правятся слова "идиот" и "прохвост", которыми обзывает своего героя сатирик
одно из тех требований искусства, перед которыми художник должен преклоняться, по той простой причине, что подобное отношение к герою -- нехудожественный прием; герой должен выходить цельным образом, без этих, часто ничего не говорящих, при всей своей резкости, эпитетов
Напрасно также г. Салтыков придал ему некоторые такие черты, которые как бы указывают на присутствие необыкновенно сильной воли в этой натуре.
Как карикатура на чрезмерную страсть к маршированию и выправке, эти выписанные нами строки не лишены остроумия и злости, но как черты характеров, подобных Угрюм-Бурчееву, они лишены всякого значения. Угрюм-Бурчеевы никогда себя не забывают и работают только для себя; сильной, непреклонной воли, самобичевания в них также никогда не замечалось. Сам г. Салтыков намекает на это в конце очерка, когда народилась новая сила, и Угрюм-Бурчеев "моментально исчез, словно растаял в воздухе". Они не только исчезают, когда власть отнимается от них, но обнаруживают презренную трусость и готовность унижаться перед теми, которых вчера еще держали по два часа в своей передней навытяжку
Если эти недостатки и вредят цельности образа Угрюм-Бурчеева, то настолько незначительно, что не разрушают впечатления, оставляемого в читателе всем очерком, более существенными сторонами его. Самый тон юмора гармонирует как нельзя лучше с содержанием, и, что всего замечательнее, глуповцы просыпаются и начинают тайную борьбу с этим страшилищем; в конце концов, сатирик сжалился над ними, или, лучше сказать, в конце концов сатирик приблизился к истории, хотя и не совсем. Он все еще продолжает думать, что глуповцы проснулись частью оттого, что разглядели идиотство своего градоначальника, частью
. И вот, объясняя пробуждение глуповцев, сатирик говорит, что тому способствовали "множество глуповцев", вернувшихся из чужих краев, где они были для ратного дела и ученья. Очевидно, наш автор не совсем последователен, лучше сказать, он игнорирует историю, когда увлекается своею страстью к карикатуре и забавничанью, и вспоминает о ней, когда серьезная мысль начинает руководить им.
Пуская свой юмор и беспредельность, не ставя ему никаких границ, т. е. никакой идеи, он удачно начертит несколько картинок, попадет метко в несколько действительно смешных или возмущающих душу сторон нашей жизни, рассыплет цветы своего бойкого остроумия, но не создаст ничего цельного, ничего достойного своего таланта, и, вместе с тем, как бы мимоходом, осмеет ненужным смехом такие явления, которые писатель, одушевленный идеей служения добру и правде, никогда бы не отдал на потеху смешливому легкомыслию.
Зато г. Салтыков становится другим человеком, когда ему удается верно подметить причины известного явления и разгадать его сущность, или когда он доходит до этого изучением, или когда представляется ему материал, вполне очищенный критикою: он способен тогда возвыситься до настоящего одушевления и рисовать типические очерки; тогда и архивариус из него вылетает бесследно и смех его звучит не надорванною нотой усталого забавника, а едким сарказмом, и карикатура является осмысленною и понятною.
По обычаю, нам следует сделать общий вывод из всего сказанного нами о г. Салтыкове. Но нужно ли это? Если б г. Салтыкова мы считали обыкновенным фельетонистом, произведения которого живут не дольше листа газеты, мы ограничились бы теми отлично выработанными общими местами об остроумии, меткости и злости, которые, несмотря на свою ординарность, все еще продолжают утешать авторов; но мы, несмотря на однообразие произведений г. Салтыкова, обусловленных заколдованной административной сферой, считаем их далеко не эфемерными, а талант его -- весьма замечательным; а кому больше дано -- с того больше и спрашивается. Вот наше заключение.
Д. И. Писарев
Цветы невинного юмора
1. "Сатиры в прозе" Н. Щедрина
2. "Невинные рассказы" Н. Щедрина
Другие паразиты, более крупные, эксплуатируют в свою пользу не крупицы чувства и не
зародыши мысли, а целые большие чувства и целые развившиеся мысли. Этими
жрецами чистого искусства поглощаются замечательные теории и величественные
миросозерцания. Есть между этими жрецами воробьи, но есть и слоны, и так как
большому кораблю и большое плаванье, то слоны, разумеется, овладевают самыми
широкими и самыми смелыми миросозерцаниями. Они толкуют с чужого голоса о
самых важных и великих вопросах жизни; они разыгрывают свои вариации с таким
апломбом и с таким оглушительным треском, что читатель робеет и почтительно
склоняет перед ними голову. Но храм чистого искусства одинаково отворен для
всех своих настоящих поклонников, для всех жрецов, чистых сердцем и невинных
в самостоятельной работе мысли. Благодаря этому обстоятельству читатель,
изумляясь и не веря глазам своим, увидит за одним и тем же жертвенником с
одной стороны - нашего маленького лирика, г. Фета, а с другой стороны -
нашего большого юмориста, г. Щедрина. Это с непривычки столь удивительно,
что надо начать новую главу.
Да, г. Щедрин, вождь нашей обличительной литературы, с полною
справедливостью может быть назван чистейшим представителем чистого искусства
в его новейшем видоизменении. Г. Щедрин не подчиняется в своей деятельности
ни силе любимой идеи, ни голосу взволнованного чувства; принимаясь за перо,
он также не предлагает себе вопроса о том, куда хватит его обличительная
стрела - в своих или в чужих, "в титулярных советников или в нигилистов"
Он пишет рассказы, обличает неправду и смешит читателя единственно потому, что умеет писать легко и игриво, обладает огромным запасом диковинных материалов и очень любит потешиться над этими диковинками вместе с добродушным читателем. Вследствие этих свойств автора его произведения в высшей степени безвредны, для чтения приятны и с
гигиенической точки зрения даже полезны, потому что смех помогает
пищеварению, тем более что к смеху г. Щедрина, заразительно действующему на
читателя, вовсе не примешиваются те грустные и серьезные ноты, которые
слышатся постоянно в смехе Диккенса, Теккерея, Гейне, Берне, Гоголя и вообще
всех не действительно статских, а действительно замечательных юмористов. Г.
Щедрин всегда смеется от чистого сердца, и смеется не столько над тем, что
он видит в жизни, сколько над тем, как он сам рассказывает и описывает
события и положения; измените слегка манеру изложения, отбросьте шалости
языка и конструкции, и вы увидите, что юмористический букет значительно
выдохнется и ослабеет. Чтобы рассмешить читателя, г. Щедрин не только
пускает в ход грамматические и синтаксические salto но
даже умышленно искажает жизненную и бытовую правду своих рассказов; главное
дело - ракету пустить и смех произвести; эта цель оправдывает все средства,
узаконяет собою всякие натяжки и, разумеется, достигается, потому что все
остальное без малейшего колебания приносится ей в жертву.
Эта особенность в литературной деятельности г. Щедрина объясняет в
значительной степени постоянный успех его произведений. смех во всяком случае
представляет собою более нормальное отправление человеческого организма, -
Но беспредметный и
бесцельный смех г. Щедрина сам по себе приносит нашему общественному
сознанию и нашему человеческому совершенствованию так же мало пользы, как
беспредметное и бесцельное воркование г. Фета. Мы легко можем заснуть на
этом смехе и, продолжая смеяться, воображать себе, что мы делаем дело, идем
за веком и обновляем нашим невинным смехом старые бытовые формы. Смех г.
Щедрина убаюкивает и располагает ко сну, потому что, возбуждая собою этот
серебристый смех, все тяжелое безобразие нашей жизни производит на нас
легкое и отрадное впечатление. Мы смеемся и теряем силу негодовать; личность
веселого рассказчика и неистощимого балагура заслоняет от нас темную и
трагическую сторону живых явлений; мы смеемся и склоняем голову на подушку и
тихо засыпаем, с детскою улыбкою на губах- Г. Щедрин - писатель,
приятный во всех отношениях; он любит стоять в первом ряду прогрессистов,
сегодня с "Русским вестником", завтра с "Современником", послезавтра еще с
кем-нибудь, но непременно в первом ряду; для того чтобы удерживать за собою
это лестное положение, он осторожно производит в своих убеждениях разные
маленькие передвижения, приводящие незаметным образом к полному повороту
налево кругом.
Формулярный список г. Щедрина как литератора
совершенно чист; литературная служба его беспорочна; служил в "Русском
вестнике", служит теперь в "Современнике"; удовлетворял прежде одним
требованиям, теперь так же хорошо и отчетливо удовлетворяет другим; ни
тогда, ни теперь он не произвел такого скандала, который бы изумил читателей
и привел в негодование лучших представителей нашего общественного сознания.
романы и повести неприятного обскуранта Писемского
действуют на общественное сознание сильнее и живительнее, чем сатиры и
рассказы приятного во всех отношениях и прогрессивного г. Щедрина. Когда г.
Г. Щедрин, напротив того, очень отчетливо и благообразно рассуждает
по Добролюбову, очень мило смешит читателя до упаду своею простодушною
веселостью; но вы можете прочитать от доски до доски все его сатиры и
рассказы, и вы ни над чем не задумаетесь, и впечатление останется точно
такое, как будто бы вы побывали в Михайловском театре и посмотрели известный
французский водевиль:
в его
книге нельзя видеть ни друга, ни врага; его книга не что иное, как веселый
собеседник, с которым приятно бывает побалагурить час-другой после хорошего
обеда или на сон грядущий.
Зная беззаботные нравы наших возлюбленных соотечественников и принимая
в расчет невинность щедринского юмора и заразительную веселость его
добродушного смеха.Все эти писатели
пишут для процесса писания, а публика всех их читает для процесса чтения. Из
этого происходит удовольствие взаимное, безгрешное и пренепорочное.
Рассказывается эпизод из политической истории Глупова:
Вот и созвала Минерва верных своих глуповцев: скажите, дескать, мне,
какая это крепкая дума в вас засела? Но глуповцы кланялись и потели; самый,
что называется, горлан ихний хотел было сказать, что глуповцы головой
скорбны, но не осмелился, а только взопрел пуще прочих. - "Скажите, что ж вы
желали бы?" - настаивала Минерва и даже топнула ножкой от нетерпенья. Но
глуповцы продолжали кланяться и потеть. Тогда, бог весть откуда, раздался
голос, который во всеуслышание произнес: "Лихо бы теперь соснуть было!"
Минерва милостиво улыбнулась; даже глуповцы не выдержали и засмеялись тем
нутряным смехом, которым должен смеяться Иванушка-дурачок, когда ему кукиш
показывают. С тех пор и не тревожили глуповцев вопросами (стр. 407) {31}.
Это забавное место заключает в себе философию истории, популярно
изложенную г. Щедриным для поросячьих братьев и для свиньиных племянниц. Из
этого места мы можем извлечь кое-какие поучительные размышления: во-первых,
мы усматриваем, что вся мудрость заключалась в голове Минервы, а что
глуповцы всегда умели только кланяться, потеть и смеяться нутряным смехом,
который, вероятно, очень значительно отличается от смеха г. Щедрина;
во-вторых, мы видим, что Минерва отличалась бесконечною благостью и от души
готова была даровать глуповцам решительно все, чего бы они ни попросили;
этого мы до сих пор не знали, но теперь будем знать и твердо будем помнить,
что глуповцы сами во всем виноваты, что, впрочем, говорит уже нам г.
Гончаров, создавший Обломова и выдумавший обломовщину, как болезнь, и
Штольца, как лекарство; а в-третьих, мы замечаем, что повествовать о
губернаторских поговорках и разоблачать тайные поросячьи амуры легче и
безопаснее, чем пускаться на утлой ладье сатирического ума в неизвестное и
непонятное море исторических и политических соображений; ну, а в-четвертых и
в последних, мы убеждаемся в том, что Добролюбов не всегда вывозит и что г.
Щедрин, предоставленный своим собственным силам, рассуждает о высоких
материях не столько благоразумно и основательно, сколько развязно, игриво и
простодушно. Но так как поросенковы братья и свиньины племянницы хохочут над
потеющими глуповцами, то цель великого сатирика, очевидно, достигнута.
"Joli?" спрашивает он и мигает.
Описываются глуповские губернские власти:
В то счастливое время, когда я процветал в Глупове, губернатор там был
плешивый, вице-губернатор плешивый, прокурор плешивый. У управляющего
палатой государственных имуществ хотя и были целы волосы, но такая была
странная физиономия, что с первого и даже с последнего взгляда он казался
плешивым. Соберется, бывало, губернский синклит этот да учнет о судьбах
глуповских толковать - даже мухи умрут от речей их, таково оно тошно! (стр.
410) {32}
Здесь сатирик наш, очевидно, находится в своей истинной сфере; здесь он
опять состязается в остроумии и невинности с "Сыном отечества" и опять
одерживает блистательную победу над своим опаснейшим конкурентом. Все
плешивые - ах, забавник! А управляющий палатой кажется плешивым - каково? и
учнет толковать, и мухи умрут, и таково оно тошно! Ну, можно ли в двух
строках собрать столько аттической соли! Ведь явно посягает человек на жизнь
своих глуповских читателей; ведь уморить со смеху хочет! Просто приходится
пощады просить. А фантазия какова: "Мухи умрут от речей их". Этого и
Державин бы не выдумал, а уж на что, кажется, был проказник! Оно, положим,
непонятно: как это мухи умрут? Оно, положим, и смысла нет; но разве Державин
мог бы писать, если бы от писателя всегда требовался смысл? Да и что такое
смысл? Лукавый враг приятных и величественных иллюзий. Прочь здравый смысл,
и да здравствуют иллюзии, начиная от державинских и кончая щедринскими! "Ум
молчит, а сердцу ясно" {33}. Ну, значит, милые глуповцы, понимающие сердцем
стихи Державина, будут также сердцем хохотать над сатирами г. Щедрина,
потому что уму и здравому смыслу нечего делать ни в том, ни в другом случае.
Читателя изумляет, почему это я вдруг Державина потревожил; а вот видите ли,
юмористическая фантазия г. Щедрина насчет мух напомнила мне другие фантазии
тожественного свойства, менее забавные, но еще более нелепые; ну, и тут,
конечно, представился мне самый торжественный из наших одопевцев, а так как
я очень люблю и уважаю г. Державина,то я и не утерпел,чтобы не приласкать
его мимоходом, при сем удобном случае. К тому же г. Щедрин, как новейший
жрец чистого искусства, более или менее приводит мне на память всех своих
товарищей и предшественников на поприще этого великого служения.
Изображается сцена, характеризующая коренные обычаи Глупова:
В это хорошее, старое время, когда собирались где-либо "хорошие" люди,
не в редкость было услышать следующего рода разговор:
- А ты зачем на меня, подлец, так смотришь? - говорил один "хороший"
человек другому.
- Помилуйте... - отвечал другой "хороший" человек, нравом посмирнее.
- Я тебя спрашиваю не "помилуйте", а зачем ты на меня смотришь? -
настаивал первый "хороший" человек.
- Да помилуйте-с...... И бац в рыло!..
- Да плюй же, плюй ему прямо в лохань (так в просторечии назывались лица "хороших" людей!), - вмешивался случавшийся тут третий "хороший"
человек.
И выходило тут нечто вроде светопреставления, во время которого глазам
сражающихся, и вдруг и поочередно, представлялись всевозможные светила
небесные... (стр. 418) {34}.
Вы смеетесь, читатель, и я тоже смеюсь, потому что нельзя не смеяться.
Уж очень большой артист г. Щедрин в своем деле! Уж так он умеет слова
подбирать; ведь сцена-то сама по себе вовсе не смешная, а глупая,
безобразная и отвратительная; а между тем впечатление остается у вас самое
легкое и приятное, потому что вы видите перед собою только смешные слова, а
не грязные поступки; вы думаете только о затеях г. Щедрина и совершенно
забываете глуповские нравы. Я знаю, что эстетические критики называют это
просветляющим и примиряющим действием искусства, но я в этом просветлении и
примирении не вижу ничего, кроме одуряющего. Рассказ должен производить на
нас то же впечатление, какое производит живое явление; если же жизнь тяжела
и безобразна, а рассказ заставляет нас смеяться приятнейшим и добродушным
смехом, то это значит, что литература превращается в щекотание пяток и перестает быть серьезным общественным делом. Чтобы предлагать людям такое чтение, не стоит отрывать их от карточных столов. Здесь я опять укажу на Писемского. "Взбаламученное море", при всей затхлости своих тенденций, представляет несколько замечательных эпизодов. Припомните, например, деяния Ионы-циника; тут уж не засмеетесь, тут за человека страшно делается, а между тем Иона-циник вовсе не хуже щедринских героев; среда та же самая, и порождения ее одинаковы; да манеры-то у писателей бывают различные: один чувствует, что калеки и изверги нашей общественной жизни все-таки люди, которых можно ненавидеть, презирать, отвергать, но к которым невозможно относиться как к марионеткам, созданным нашими руками для нашей забавы; а другой ищет только случая посмеяться, водит перед читателями своих глуповцев, как медведей на цепи, и заставляет их показывать почтеннейшей публике, "как малые ребята горох воруют" и "как старые бабы на барщину ходят". Если Писемский своими грубыми ухватками оскорбляет наши временные симпатии, то г. Щедрин своим юмористическим добродушием обнаруживает непонимание вечных интересов человеческой природы. Есть язвы народной жизни, над которыми мыслящий человек может смеяться только желчным и саркастическим смехом; кто в подобных случаях смеется ради пищеварения, тот сбивает с толку общественное сознание, тот усыпляет общественное негодование, тот ругается над священною личностью человека и, стоя в первых рядах прогрессистов, юродствует хуже всякого обскуранта. Но зато выходит joli и даже tres joli {Недурно и даже очень недурно (фр.). - Ред.}.
Во всех сочинениях г. Щедрина без исключения нет ни одной идеи, которая
бы в наше время не была известна и переизвестна каждому пятнадцатилетнему
гимназисту и кадету; но так как эта идея показывается из-под полы, с
таинственными предосторожностями и лукавыми миганиями, то публика и хватает
ее, как самую новейшую диковинку и как вернейший талисман против всякого
умственного недуга. Конечно, публика разочаровалась бы, увидавши, что ей
всучили медную копеечку вместо червонца, но ей не дают всмотреться в дело;
ее смешат до упаду, и она остается совершенно довольною, закрывая книгу в
полной уверенности, что она и либерализмом побаловалась и душу свою
натешила. Ну, значит, сделала дело, и спать ложись. Тактика хорошая и плоды
приносит обильные. Публике весело, а г. Щедрину и подавно.
Г. Щедрину приходится иногда изображать трагические происшествия: у
него в рассказах встречаются два сумасшествия и одно самоубийство. Но г.
Щедрин твердо убежден в том, что глуповского чиновника всегда следует
обличать и осмеивать; поэтому он не рассказывает о помешательстве Зубатова и
Голубчикова, а язвительно обличает того и другого в этом непрогрессивном
проступке. Трагические происшествия передаются таким образом читателю весело
и игриво, а читатель, разумеется, принимает их с благодарностью, как новую
юмористическую интермедию. Что касается до самоубийства, то тут дело совсем
другое; так как действующими лицами являются в этом случае два крепостные
мальчика, то г. Щедрин, желая разыграть самым блистательным образом роль
гуманного прогрессиста, натягивает трагические струны своего
повествовательного таланта так туго, что они обрываются до конца рассказа;
видя, что эпическая сила изменяет ему и что из нее уж не выжмешь больше
никакого раздирательного эффекта, г. Щедрин смело кидается в лирическое
юродство и буквально начинает голосить и выкликать над несчастными ребятами,
которым и без того тошно на свете жить. Дело доходит до того, что юморист
наш обращается с воззванием сначала к жестокой помещице Катерине
Афанасьевне, а потом к нашей планете. Не верите, так читайте: "Катерина
Афанасьевна! если бы вы могли подозревать, что делается в этом овраге,
покуда вы безмятежно почитываете с налепленными на носу и на щеках
пластырями, вы с ужасом вскочили бы с постели, вы выбежали бы без кофты на
улицу и огласили бы ее неслыханными, раздирающими душу воплями".
"Земля-мать! если бы ты знала, какое страшное дело совершается в этом
овраге, ты застонала бы, ты всколыхалась бы всеми твоими морями, ты
заговорила бы всеми твоими реками, ты закипела бы всеми твоими ручьями, ты
зашумела бы всеми твоими лесами, ты задрожала бы всеми твоими горами!"
("Невинные рассказы", стр. 168-169) {43}.
Ах, мои батюшки! Страсти какие! Не жирно ли будет, если земля-мать
станет производить все предписанные ей эволюции по поводу каждого страшного
дела, совершающегося в овраге. Ведь ее, я думаю, трудно удивить; видала она
на своем веку всякие виды; не осталось на ней ни одного квадратного аршина,
на котором ее возлюбленный сын не совершил бы над собою или над другими
какой-нибудь невообразимой гадости; так уж где ей, старухе, возмущаться
таким делом, которое даже в слабом человеке, в гуманном русском
прогрессисте, в самом г. Щедрине не может возбудить ни одной искры
неподдельного чувства! Ведь не выражается же в самом деле истинное чувство в
этом завывании, в котором так мало смысла и так много риторства. Ведь это
все подделка с начала до конца; ведь это - плаксивая гримаса, это - слезы,
извлеченные из глаз посредством нюхания хрена; это - какая-то плохо
устроенная мистификация, которая была бы возмутительна, если бы она не была
так плоско смешна. "И кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?" -
в раздумье повторяет читатель и потом усмехается, пожимая плечами, но на
этот раз усмехается, конечно, не шуткам сатирика, а тому
печально-комическому положению, в которо<
|
|
|
