 |
Примечания к «бесконечному тупику» 15 глава
|
|
|
|
Конечно, в подобном настроении Чехова нет ничего особенного. Это типичные симптомы чахотки. Врач Чехова Россолимо писал по этому поводу:
«Туберкулёзные больные крайне оптимистически относятся к своей болезни, то игнорируя симптомы её, то стараясь объяснить явление чем-либо иным, но не туберкулёзом, и нередко накануне смерти считают себя совершенно здоровыми».
Но далее Россолимо выражал своё удивление по поводу типичности и выраженности этих симптомов у Чехова –
«образованного врача, крайне чуткого человека, обладавшего способностью глубокого анализа и самоанализа».
Суть дела гораздо глубже. Чехова погубила русская заглушечность, уход от вопросов, отказ от мышления. «Ничего не знаю», «я не я и лошадь не моя».
Антон Павлович писал Суворину накануне болезни:
«Враг, убивающий тело, обыкновенно подкрадывается незаметно, в маске, когда Вы, например, больны чахоткой и Вам кажется, что это не чахотка, а пустяки … Всё исцеляющая природа, убивая нас, в то же время искусно обманывает, как нянька ребенка, когда уносит его из гостиной спать. Я знаю, что умру от болезни, которой не буду бояться. Отсюда: если я боюсь, то, значит, не умру.»
Русские заглушки просто УБИЛИ Чехова. Боязнь фантастики, смерть и запутанность в заглушечном мышлении. Перед началом болезни, уже при явных симптомах, он вдруг начинает курить сигары. Начал кашлять, но не обращал внимания. Потом заболел и боялся лечиться, посмотреть правде в глаза. Не лечил и кровотечение с 24-х лет.
После первого приступа чахотки его обследовал врач Альтшуллер и ужаснулся:
«Я нашёл распространённое поражение обоих легких, особенно правого, с явлениями распада лёгочной ткани, следы плевритов, значительно ослабленную сердечную мышцу и отвратительный кишечник, мешавший поддерживать должное питание».
|
|
|
Но и на этой стадии многое можно было еще поправить. Беда в том, что Чехов отказывался серьёзно лечиться, не мог и не хотел поверить в произошедшее. Альтшуллер вспоминал:
«Он упорно заявлял, что лечиться, заботиться о здоровье – внушает ему отвращение. И ничто не должно было напоминать о болезни, и никто не должен был её замечать … Только с дипломатическими подходами, как будто невзначай или пользуясь случайными поводами, удавалось его послушать и заставить сделать то или иное».
В то же время Чехов понимал всё прекрасно. Это странное, чисто русское состояние раздвоенной обреченности, покорное втягивание во влекущий к смерти оговорочный вихрь. И русский в нём кружится, кружится сорванным листком. Всё уже сказано, смысл жизни потерян.
Тяжело больной Чехов сказал Василию Немировичу-Данченко:
«– А NN скоро умрёт.
– Почему?
– Самого себя обмануть хочет. Вы всмотритесь: рассказывает анекдоты, хохочет, а в глазах у него ужас смерти… да, впрочем, что ж… Мы все приговорённые.
– С самого рождения.
– Нет, я про себя… Мы в первую очередь… Вы ещё жить будете, придёте сюда, к морю. Сядете на эту скамью. Какая даль сегодня! … Как жить хочется! … А в ушах загодя – «вечная память». Иной раз мне кажется, все люди слепы. Видят вдали и по сторонам, а рядом, локоть о локоть, смерть, и её никто не замечает или не хочет заметить … Вон NN, тот себя одурманивает скверными анекдотами, а ведь он, как и я, – видит её, видит!»
В «Гусеве» есть персонаж Павел Иванович. Он всё говорит Гусеву, что тот смертельно болен, что его использовали, а теперь выбросят. Но сам Павел Иванович тоже чахоточный и умирает за день до Гусева. Перед смертью Павел Иванович говорит:
«Как сравнишь себя с вами, жалко мне вас… бедняг. Лёгкие у меня здоровые, а кашель это желудочный… Я могу перенести ад, не то что Красное море! К тому же я отношусь критически и к болезни своей, и к лекарствам».
|
|
|
Примечание к №152
«От него в этом возрасте всего ожидать можно».
Отец потом меня доводил. Скажем, по телевизору оперетту какую-нибудь показывают, а он: «Ну-ка, иди сюда. Смотри, девочки какие, ты же любишь». И за руку к себе в комнату шутливо тянет. Я, пунцово-красный, упираюсь. Когда гости были, он комментировал вполголоса: «Стесняется».
Всё это было не так уж часто, но повторялось и вызывало ощущение опустошающего унижения. Возможно, таким образом отец хотел начать мое сексуальное воспитание. Но переход от полной асексуальности был нелеп и получалось ещё хуже.
Примечание к с.14 «Бесконечного тупика»
Розанов внутренне глубоко един.
Он сказал:
«Есть ПОСЛЕДСТВИЯ, а ЦЕЛЕЙ нет … Но откуда КРАСОТА и СМЫСЛ мира, отчего мир НЕ СУМАСШЕДШИЙ, отчего нельзя сказать (даже филологически „язык не гнётся“): мир как С УМА СОШЁЛ: точно горох, который кто-то бросил (сумма причин), но никто не собрал (цели). Нет, мир – СОБРАН, собран – в СИСТЕМУ, и от этого одного о нём возможны наука, философия, предвидение, как возможно от этого же и ЛЮБОВАНИЕ им».
Мир Розанова тоже не безумен, тоже собран, тоже система.
Примечание к №176
Что же было упущено в Пушкине? – Несерьёзность, игра.
Пушкин лёгок. Разве можно сказать о лёгком, шаловливом Достоевском, Толстом, Гоголе. Пожалуй, лишь у Чехова иногда мелькало что-то. Некоторые письма его легки и смешны (202):
«Это не магазины, а сплошное головокружение, мечта! Одних галстуков в окнах миллиарды! … Ужасно дёшевы, так что их даже я, пожалуй, начну есть…»
Не отсюда ли пошлость и чеховской темы?..() Ещё Набоков лёгок. Сложно лёгок.
Примечание к №175
атеизм – это религия, отрицающая, что она религия
Для атеиста первые люди на земле были атеистами. Но первые атеисты изначально делились на простаков и на хитреньких. Хитренькие атеисты выдумали религию для дураков, чтобы жить за их счёт. Соответственно, для экономического атеизма, как частного случая, первые люди были марксистами, и умные марксисты заставили работать марксистов глупых (214). Которые, впрочем, и не были вполне марксистами, «не знали законов». Отсюда известная мораль, известная политическая практика. Маркса упрекали, что в «Капитале» нет личности капиталиста. Почему же нет, отвечали наиболее рьяные последователи, – есть, но в скрытом виде. Конечно, есть, так как в мире, может быть, и существовал только один капиталист – сам автор «Капитала». Это именно взгляд на мироздание директора ситценабивной фабрики, причём директора абстрактного, литературно упрощённого до филологической функции. Пожалуй, это даже не директор, а сошедший с ума приказчик, как раз и сошедший с ума на почве страстного желания стать директором. Директорский пост для него не конкретная деятельность, а вечная идея, мечта, шинель.
|
|
|
Примечание к №119
И вот уже мичман Раскольников топит в Чёрном море российский флот.
Как известно, настоящая фамилия Раскольникова – Ильин. Весьма показательно, что в 20-х годах этот прирождённый авантюрист пописывал статейки о Достоевском.
Примечание к №137
Хлестаков это карикатура на Пушкина
Даже фамилии сходны. Пушкин-Пушинкин, что-то среднее между Хлестаковым-Прутиковым (впоследствии Прутковым) и Тряпичкиным. (189) Это всё какие-то ерундовые фамилии.
Но Хлестаков тем не менее творец. «30 тысяч курьеров» – они есть, незримо присутствуют на сцене. Ерунда, фат, хлюст, но породил такую фантасмагорию. И всё сбылось. Ему верили. Он сам не понимал, что творил миф, что его слова прорастали слишком всерьёз. Это и сама история «Ревизора», пьесы, которой так же поверили.
Даже такая ерунда, как Хлестаков, способен к абсолютному творчеству, способен к созданию мирового поля мифа. «Что я вру всё». Слова так и льются. Откуда что берётся. Абсолютно творческая нация. Где даже полная бездарность – «созидает».
Примечание к №174
В любом случае важно приложить все усилия, чтобы снова не включилась «гоголевская программа».
Возможно, необходим некий Орден Глумливой Адаптации, гасящий чрезмерное развитие личностного начала. Русская личность неизбежно должна существовать, но пускай это будет немножко понарошку.
|
|
|
Примечание к №160
«Я от бабушки ушёл и от дедушки ушёл «.
Розанов писал:
«От всего ушёл и никуда не пришёл».
И ещё:
«Я так мало замешен, „соучаствую миру“. Точно откатился куда-то в сторону и закатился в канавку. И из неё смотрю – только с любопытством, но не с „хочу“.
И всё-таки у данного колобка – дом, семья, наконец, призвание. Как-то удалось. Моя же сказка, кажется, быстрая. Только выкатился, и сразу лиса «ам» и съела. Собственно, никакой сказки и нет. Первая ошибка оказалась последней. Меня потратили, «сварили суп».() Полный «марксизм».
Примечание к с.14 «Бесконечного тупика»
Розанов как-то постоянно промахивается, перегибает палку, но сами эти промахи удивительно точны
Излюбленный логиками приём:
– «Мысль изречённая есть ложь». Ладно. Но тогда и это изречение тоже ложно?
На это можно ответить и так:
– Ложна изречённая мысль, но не мысли. Вязь мыслей нейтрализует их ложность. В контексте стихотворения Тютчева его изречение истинно. Это острие истины, суть стихотворения, его жало.
Отдельные предложения, фразы, мысли могут быть не просто ложны, а вообще мнимы. Но часто добавление мнимых величин в математическую формулу делает её истинной, работоспособной, живой.
Примечание к №185
Пушкин-Пушинкин, что-то среднее между Хлестаковым-Прутиковым … и Тряпичкиным.
Или возьмём героя «Записок сумасшедшего» – Поприщина. Поприщин это Батюшков. (212) Нечто неуловимо схожее в этих шипящих фамилиях. Батюшков писал Гнедичу:
«Отгадайте, на что я начинаю сердиться? На что? На русский язык и на наших писателей, которые с ним немилосердно поступают. И язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за „ы“? Что за „щ“, что за „ш“, „ший“, „щий“, „при“, „тры“? О варвары!»
Это высказывание Батюшкова было хорошо известно, и что сделал Гоголь? Дал вариацию фонетической темы «батюшков», составив её из этих татарских «при»-«щий».
Это может показаться натяжкой, но вспомним, что бедный Батюшков сошёл с ума, и сохранился рассказ врача Дитриха о том, как везли тяжело больного поэта в Россию. Батюшков смотрел на небо и повторял на итальянском:
«Родина Данте, родина Ариосто, родина Тассо, дорогая моя родина, я ведь тоже художник». А потом попросил остановить экипаж, бросился на траву и долго и горько рыдал: «Маменька! Маменька!»
«Вон небо клубится передо мною … с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют … Матушка, спаси твоего бедного сына … Матушка! пожалей о своем больном дитятке».
Примечание к №147
алкаш подумал, что умирает. И стал зачем-то из карманов сигареты вытряхивать
|
|
|
Когда отца парализовало, он стал дома негнущимися пальцами на стол выкладывать смятые рубли, трёшки и карточки спортлото. У отца была мечта: выиграть в спортлото 10 000. Все стены в квартире были завешаны графиками и таблицами – сотни, тысячи разноцветных цифр. В спортлото это я «не верил», но занятия отца считал серьезными. Ещё был доволен, что отец из-за этого пьёт меньше. Сидит всю ночь напролёт, курит, роется в толстых тетрадях, что-то подсчитывает, чертит по линейке. Сейчас, насколько я могу судить, система отца представляется мне добротной, крепкой астрологией. У него было несколько астрологических таблиц, в пересечении которых и таились заветные числа. Замах был широкий – от использования (уж не знаю какого) методов математической логики (он читал книги по теории множеств), до создания некоторой филологической сетки для уловления цифровых ритмов. Для этого он буквенные обозначения цифр складывал в слова и пытался составить из них осмысленные двустишия. Помню одно, у него в тетрадке прочёл:
Люблю икру разную,
Чёрную да красную.
Я хохотал, отец тоже смеялся. А когда лежал в больнице, мать ему носила икру и говорила: «Ну, вот тебе разная, черная да красная».
Каждый тираж отец покупал две карточки и говорил:
– Это я только так, балуюсь. Мне пока материал собрать надо. Вот когда я СЕРЬЁЗНО начну играть… А так это пока прикидка. (423) У меня всё на самоокупаемости. Сколько выигрываю, столько трачу. А есть люди – по 500 карточек покупают.
Отец выигрывал то 3, то 4 номера, но подозреваю, что он их просто перекупал с рук у кассы для «реноме».
Уже больной, он подвёл итог. По самому умеренному раскладу за последние 10 лет он эти мистические 10 000 и пропил.
Розанов всю жизнь отца моего гранитной глыбой придавил:
«В России вся собственность выросла из „выпросил“, или „подарил“, или кого-нибудь „обобрал“. ТРУДА собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается».
Отменно! И другой поворот вологодского гения. Он писал о своём несчастном детстве:
«Огород большой. Парники… Отчего бы не жить… И развалилось всё. В проклятиях. Отчаянии. Отчего? Не было гармонии. Где? В ДОМЕ. Так „в доме“, а не – „в обществе“, до которого ни нам не дотянуться, ни ему до нас не дотянуться. Как же вы меня убедите в правоте Лассаля и Маркса? И кто нас „притеснял“? Да мы были свободны, как галки в поле…»
Как ни посмотрю на прошлую жизнь – действительно, отчего бы и не жить? Отец и мать зарабатывали по советским меркам неплохо, отец мог ещё подзарабатывать чертёжником. Денег бы хватило. И машину бы купили, ездили к морю. И участок дачный у нас был. Мы бы могли там домик отстроить и отдыхать. Всё было бы хорошо хотя бы на таком материальном уровне. И отец мог бы жить и вот сейчас читать всё это через моё плечо. Я как подумаю об этом – всё внутри сжимается от боли.
Но ведь и я сам такой же, так же транжирю жизнь. Сижу по ночам и составляю гороскопы. А жизнь проходит, проходит. Проходит нелепо, дурашливо. «Это я только так, балуюсь. Вот потом я начну серьёзно». А когда «потом»?
Примечание к №164
Только я подшил в своё дело первый лист, как его вырвали и выбросили в корзину для бумаг.
Сопоставить мой «рисунок» с Гумбертом в «Лолите». Там любовь, страсть, «нимфетка», лежащая на золотистом песке (с чего началось гумбертовское отклонение от нормы). Здесь – какое-то гнусное канцелярское происшествие. С «документом» и «дознанием». И ведь если было бы хоть что-нибудь. (193) Если бы я, например, целовался тогда с соседской девочкой или достал порнографические открытки (а то и чего похлеще). Ведь, в сущности, это же ничего. Это даже НЕИНТЕРЕСНО. И я бы никогда не поверил, не приключись это со мной, что столь малозначительное событие может привести к столь разрушительным последствиям. Тут дело не только в удивительно точно подобранном времени, но и в талантливом исполнении. Если бы не талант отца унижать…
В детстве я всё просил отца сводить меня в кино. А он говорил – что бы вы думали? Махал рукой: «Да будет это у тебя ещё в жизни, будет. Насмотришься!» Я и замолкал, не зная, что ответить. Так и не посмотрел многие фильмы. А сейчас уже неинтересно – старые, детские. Тогда не посмотрел, а теперь поезд ушёл. И любовь. Молодость прошла. А отец всё выходит из кухни и махает рукой: «Да будет это ещё, будет!» Эта интонация и жест у меня остались точно такие же. И кажется отец подходит ко мне в последний раз, хочет обнять трясущимися руками, а я отталкиваю его и махаю: «Да ладно, пап, будет это ещё, будет. Напрощаешься».
Примечание к №152
Нормального дерева уже не получится.
Судьба нахлобучила на меня немецкую раковину. (207) Реальность и возиться со мной не стала, а просто аккуратно вырезала часть моего «я», так что мне потом потребовалось «из себя» реконструировать «любовь». Отсюда её головной, рационалистический характер. Немецкий характер. Сентиментальность и т. д.
Вообще, почему русские всё время притворяются какими-то нациями (210)? Англичанами, французами, немцами, даже татарами и китайцами? – Сам по себе русский в детстве это такое облачко нервов. Из реальности колют булавкой, и оно кричит. Всё зависит от времени – в какое время уколют. Форма кристаллизации зависит от времени, идет оттуда, из этого именно периода. Оттуда идёт определение, охрящевение. Неопределённое «я» определяется извне. Определение начинается с несвободы. Рано или поздно это должно было произойти, так что сам факт был фатален, и отец, следовательно, не причина. По крайней мере, не меньшая причина во мне самом. Я был предрасположен к внешнему определению. И безропотно пошёл на него. Так что можно сказать, что я сам нашёл себе ракушку с немецким закруглением. Показалась она почему-то наиболее удобной для моего случая.
Примечание к №191
И ведь если было бы хоть что-нибудь.
«Вишнёвый сад» очень нежное произведение (196), так что его ни в коем случае не следует ставить на сцене. Реальная постановка неизбежно вытянет предсмертную вязь чеховской мысли в нечто протяженное во времени, длящееся, имеющее начало и развязку, существующее.
Но если всё-таки играть «Вишнёвый сад», то вытягивать сюжет следует, конечно, не в сторону социальной трагедии, драмы или фарса, так как сословия в пьесе воспринимаются героями вполне по-русски – они «играются». И чем выше уровень развития героя, тем отчетливее он играет купца, помещика или студента. И следовательно, тем несерьёзнее его социальная роль. По-моему, наиболее благородный вариант постановки этой пьесы – это акцентировка действия на взаимоотношениях между Лопахиным и Варей. Социальный факт выхода замуж Вари за Лопахина из-за денег даже не пародируется их реальным поведением – это слишком грубо, – а просто сводится к чему-то тысячестепенному. Суть же заключается в том, что эти люди любят друг друга, но никак не могут внутренне встретиться, продраться сквозь постоянно возникающую ситуационную безлепицу. Варя стесняется и боится, а Лопахин, умный и тонкий человек, не знает, как ухаживать за девушкой, у него, человека, вышедшего из другого социального слоя, нет соответствующей культуры заигрывания (197).
Всего Лопахин встречается с Варей 4 раза.
В первом действии он заглядывает в комнату, где Варя, плача, говорит с Аней Раневской, и мычит: ме-е-е… Это отчаянная попытка обратить на себя внимание. Варя сквозь слёзы грозит скрывшемуся Лопахину кулаком: «Вот так бы и дала ему…» Но гнев вовсе не из-за того, что… а просто:
«Я так думаю, ничего у нас не выйдет. У него дела много, ему не до меня… и внимания не обращает. Бог с ним совсем, тяжело мне его видеть… Все говорят о нашей свадьбе, все поздравляют, а на самом деле ничего нет, всё как сон…»
Мать Ани всё старается помочь сближению, и во втором действии, после нелепой истории с пьяным попрошайкой, вдруг как-то немотивированно говорит:
"– А тут, Варя, мы тебя совсем просватали, поздравляю.
Варя (сквозь слёзы) (расстроенная, что Любовь Андреевна отдала прохожему ни с того ни с сего последние деньги. – О.): Этим, мама, шутить нельзя.
Лопахин: Охмелия, иди в монастырь…
Гаев: А у меня дрожат руки: давно не играл на бильярде.
Лопахин: Охмелия, о нимфа, помяни меня в твоих молитвах.
Любовь Андреевна: Идёмте, господа. Скоро ужинать".
Вот и всё.
Потом Варя говорит Раневской:
"Я смотрю на это дело серьёзно, мамочка, надо прямо говорить. Он хороший человек, мне нравится.
Любовь Андреевна: И выходи. Что же ждать, я не понимаю!
Варя: Мамочка, не могу же я сама делать ему предложение. Вот уже два года все мне говорят про него, все говорят, а он или молчит, или шутит. Я понимаю. Он богатеет, занят делом, ему не до меня".
В третьем действии Варя случайно ударяет суженого палкой по голове. Нелепость двойная, так как нелепый случай не стал предлогом, а тоже окончился ничем.
Наконец, в четвёртом действии Раневская предпринимает решительные действия. Она прямо говорит Лопахину, что мечтает выдать за него свою приёмную дочь и что Вера тоже любит его:
"Она вас любит, вам она по душе, и не знаю, не знаю, почему это вы точно сторонитесь друг друга. Не понимаю!
Лопахин: Я сам тоже не понимаю, признаться. Как-то странно всё…"
Раневская зовёт Варю для решительного разговора, а сама уходит. Последующая сцена, как мне кажется, и является подлинной кульминацией пьесы:
"(за дверью сдержанный смех, шёпот, наконец входит Варя.) Варя (долго осматривая вещи): Странно, никак не найду…
Лопахин: Что вы ищете?
Варя: Сама уложила и не помню. (Пауза.)
Лопахин: Вы куда же теперь, Варвара Михайловна?
Варя: Я? К Рагулиным… Договорилась к ним смотреть за хозяйством… в экономки, что ли.
Лопахин: Это в Яшнево? Вёрст семьдесят будет. (Пауза.) Вот и кончилась жизнь в этом доме…
Варя (оглядывая вещи): Где же это… Или, может, я в сундук уложила… Да, жизнь в этом доме кончилась… больше уже не будет.
Лопахин: А я в Харьков (для Чехова еще по «Скучной истории» символический город неудачи и краха) уезжаю сейчас… вот с этим поездом. Дела много. А тут во дворе оставляю Епиходова… Я его нанял.
Варя: Что ж!
Лопахин: В прошлом году об эту пору уже снег шел, если припомните, а теперь тихо, солнечно. Только что вот холодно… Градуса три мороза. («Вот вам и зима наступила. Пора печи топить…» – О.)
Варя: Я не поглядела. (Пауза.) Да и разбит у нас градусник…
(Пауза. Голос в дверь со двора: «Ермолай Алексеевич!..»)
Лопахин (точно давно ждал этого зова): Сию минуту! (Быстро уходит.)
(Варя, сидя на полу, положив голову на узел с платьем, тихо рыдает.)"
Вот и всё. Конец. Нет, ещё последняя, четвёртая встреча: «Варя (выдёргивает из узла зонтик, похоже, как будто она замахнулась; Лопахин делает вид, что испугался): Что вы, что вы… Я и не думала». И жизнь пропала. Из-за чего? Варя, 24-летняя девушка, вместо того чтобы стать заботливой, любящей женой, пойдёт к чужим людям работать экономкой. А оттуда, скорее всего, в монастырь, как она сама говорит.
Гаев и прочие «симпатичные белоручки» лишь роятся вокруг этой центральной ситуации, лишь подчеркивают собственной нелепостью нелепость основную. Из-за этой же нелепости, какой-то фатальной несправедливости Лопахин упирает на своё социальное происхождение: «Я хам», «Отец в лаптях ходил».
Просто он прячется за это. Да и чувство любви, не находя выхода, истекает злобой. Он из-за Вари и сад этот дурацкий купил. Тоже «ме-е-е» своего рода.
И конец пьесы: стук топора. Символ того, как русские САМИ СЕБЕ испортили жизнь.
Примечание к №116
»…казаки тащат молоденького офицера на виселицу … и говорят: «Небось, небось» … И комично, и прелестно.» (Ф.Достоевский)
Циолковский, как вертлявый бесёнок-меньшевик из киноленинианы, постоянно в своих «трудах» верещит: «Безболезненно, безболезненно». По его мысли, верховные гомункулусы-солярии будут уничтожать целые планеты с «неправильным» населением, а на месте выкорчеванной «картошки» сажать культурные ананасы. И везде к словам «устранение», «уничтожение», «выкорчёвка» добавляется «безболезненное».
«И комично, и прелестно».
Примечание к №152
У отца была звериная потребность проникнуть в душу чужого человека и разворошить её, разломать.
Чехов писал:
«У животных постоянное стремление раскрыть тайну (найти гнездо), отсюда у людей уважение к чужой тайне, как борьба с животным инстинктом!»
И ещё:
«Каждое личное существование держится на тайне и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна».
Отец был неудачником. Неудавшейся личностью. И поэтому постоянно ворошил чужие муравейники, коверкал чужие миры. Для него удавшихся личностей, может быть, и не существовало вовсе. И главная жертва – я. Но отец был всё же неудавшейся ЛИЧНОСТЬЮ. И прекрасно понимал, что такое личностное начало. И во мне, своём сыне, всячески его развивал. Уничтожал и развивал. Играл. Как кошка с мышью играл со мной отец. Он ушёл, а я, его гениальная шутка, остался. И зачем-то живу.
Примечание к №193
«Вишнёвый сад» очень нежное произведение, так что его ни в коем случае не следует ставить на сцене.
Театр это огрубление смысла. Не рисунок – чертёж, схема. Время прочтения навязывается извне, возникает ощущение длительности. Длительность же разрушает соотнесённость. Ещё хуже – кино, где вдобавок отсутствует хотя бы опосредованное включение в действие. Действие окончательно переходит в изображение, причём изображение, бесконечно девальвированное своей многократностью. Если в статичной картине возможна соотнесённость, продуманность композиции, то в фильме речь идёт, в лучшем случае, об элементарной стилизации. Уровень восприятия катастрофически понижается. Кино не трогает, оно слишком далеко, как это ни парадоксально – слишком слабо, блекло. Естественная реакция на это – перенасыщенность фильмов ужасами и порнографией. Тонкий, «символический» кинематограф невозможен, как невозможен диалог на расстоянии 20-ти метров. Возможна краткая информация и обмен эмоциями, причём эмоциями максимально примитивными.
Впрочем, достижим некоторый баланс, то есть чередование похабщины и философии. Чем и занимаются «великие кинорежиссёры». Конечно, это напоминает исполнение симфонии на барабане: кино – грубый вид искусства. Очень грубый. Чем грубее кино, тем оно глубже проникает в сознание. Грубость всегда удачна в кино. Разве можно сопоставить по воздействию порнографический роман с порнофильмом. Но чем тоньше, чем выше, тем бессильнее становится кинематограф. Возможен палиатив – смешение низменного с возвышенным. Но это непоправимо нарушает Меру. А мера в искусстве – главное.
Примечание к №193
у него, человека, вышедшего из другого социального слоя, нет соответствующей культуры заигрывания
Цель романа. Действительная, реальная цель. Утилитарная. Цель, поскольку она вообще может быть у художественного произведения. – Учить ухаживанию образованные классы, создавать культуру ухаживания. «Евгений Онегин» в миллион раз ПОЛЕЗНЕЕ, в самом УТИЛИТАРНОМ смысле, именно потому, что там Пушкин писал о «дамских ножках». Это и есть цель романа. «То, для чего он нужен». Зачем и должны читать (и читали) Пушкина, Лермонтова, Тургенева 99/100 юношей и девушек. Чернышевский, Добролюбов и Писарев должны были бы читать «Онегина» с карандашом в руке. Именно для них «Онегин» должен был быть откровением, счастливо изменившим всю их жизнь, такую корявую и нескладную. А они своего, в сущности, СПАСИТЕЛЯ высмеяли.
Примечание к №165
Набоков это завершение Достоевского.
Творческий замысел Набокова всегда насилие, эксперимент над миром, овладение им. Это характерно и для Достоевского, но у него больше субъективного. Его мир МОЛОЖЕ, он ещё недостаточно сотворён. А у Набокова – завершение русского слова, седьмой день творения. Неслучайно он воскликнул:
«Библия ошибается! Мир был сотворён в седьмой день, в минуту отдохновения!»
Если материализм в произведениях Достоевского носит идеологический характер (стрижка ногтей Верховенским, например), то у Набокова – онтологический. Чердынцев с наслаждением стрижёт ногти на ногах, и они, весело щёлкая, разлетаются по ванной комнате. Это завершение мира, делание его целиком, «с ногтями». Если выдуманный Набоковым оппонент порицает Чердынцева за то, что тот якобы выложил портрет Чернышевского из обрезков ногтей, то сам этот критик и является таким обрезком, созданным автором для круглости, для полноты.
Розанов в пику Платону (и, собственно, вслед за Башмачкиным) считал, что должна быть и вечная идея волоса. Конечно, для писателя на волосе-то все и держится. Если в стихах истина это рифма и ритм, то в прозе – материя, «выделка».
Отсюда вытекает враждебность творчества вообще и прежде всего художественной литературы (и прежде всего прозы) – религии. Прозаик сам Бог. Он создаёт материю из ничего.
Но из-за этого и внутренняя близость религии. И эта близость сказывается в актуализации темы добра и зла. Писатель, как и верующий, не может освободиться от постоянной соотнесённости с этими категориями. Собственно, писатель это Бог. И Набоков, наиболее совершенный русский писатель, законченный писатель, уже окончательно и вполне онтологически выступает для своих персонажей Богом. Но каким Богом? И Богом ли? Может быть, для своего мира, для своих книг, это Дьявол?
Примечание к №187
Меня потратили, «сварили суп».
Кто виноват? – Я.
Солнцепёк. Мыслям тяжело. А объективно что же произошло? – Просто температура мозга увеличилась на 2 градуса. Напекло голову. Но мозг сам по себе этого не видит. У него нет же глаз. А со стороны скажут: «Надень шапку». Я даже не пойму, о чём это.
Только косвенно, вторым зрением немного догадываюсь. Мне дана жизнь. ЖИЗНЬ. Время – деньги. Я на своё время накупил дешёвых пряников и глиняных свистулек. И вот жизнь проходит. Я её проел на никчемных пряниках, да и пряники-то не ел, а так, для души покупал – красивые. А платил за это, расплачивался годами убитой, проданной жизни.
Что мне теперь – пудовый пряник-тупик в гроб класть себе? Дур-рак! Какой же я дур-рак! Нет, не знаю. Только догадываюсь (по судьбе отца, например). Если бы точно знал, сошёл бы с ума.
|
|
|
