Глава 39. Отрыв от культурного ядра и отход от рациональности

 

В этой книге не ставится задача вскрыть причины глубокой порчи инструментов мышления советской интеллигенции и общего отхода массового сознания от классических принципов рациональности. Это слишком большая задача, и главная трудность в ее постановке и решении как раз и состоит в том, что люди, в методах мышления которых произошел сбой, этого стараются не видеть, а если им на это указывают, то они отрицают, более или менее агрессивно.

Конечно, если бы у значительной части нашей интеллигенции удалось заронить мысль, что их интеллектуальный арсенал не в полном порядке, это еще само по себе не заставило бы их провести ревизию своего арсенала и заняться его починкой. Процесс зашел так далеко, что осознавшие аномалию своего мышления люди, наоборот, сплотятся и, напротив, совсем откажутся от старых понятий и норм логики. “Нить в прошлое порву, а дальше будь что будет”, как пелось в любимой песне демократической молодежи в начале 90‑х годов. “Из монотонных будней я тихо уплыву!”

На такой путь и встали западные постмодернисты. Нет для них ни истины, ни логики, ни нравственных норм, а есть самовыражение и “ситуации”, которые могут быть “интерпретированы” любым образом, и каждый имеет равное право на существование. Но тут Запад нам точно не пример. Нет у нас экономической базы для такого размягчения мозгов, и если наша интеллигенция не преодолеет этот соблазн, “мы тихо уплывем” с лица земли. Ясно ведь, что самое первое условие для прекращения нашей смуты и вызванного ею физического вымирания русского народа – это возврат к “богам Азбучных истин” и здравому смыслу нашей интеллигенции.

Если бы удалось встряхнуть сознание наших образованных людей и заставить их хоть на момент взглянуть со стороны на тот тип рассуждений, которые они приняли в годы перестройки и реформы, то это дало бы шанс на то, что чувство ответственности отгонит наваждение. Шанс, хотя и не гарантию. Но шанс этот велик, много есть признаков, что сознание уже находится в состоянии неустойчивого равновесия. Небольшой толчок – и может начаться цепной процесс, произойдет “обращение фаз”, и люди удивятся, как же они могли попасть в это интеллектуальное зазеркалье.

Книга эта и устроена как система из множества небольших поводов узнать рассуждения самих себя и своих друзей – и удивиться. Если это запустит коллективный процесс диалога и рефлексии, то и до корня проблемы быстро докопаемся, помогая друг другу. Здесь же предварительно наметим перечень поверхностных причин отхода от рациональности, причин‑признаков. Вскопать этот верхний слой все равно придется, чтобы затем разбираться в фундаментальных причинах кризиса всей программы Просвещения и в том числе его рациональности.

Отщепление от тела большой культуры. Так бы я назвал первую причину. Любой свод норм рациональности стоит на основании не подвергаемых рациональному анализу ценностей и норм – добра и зла, красоты и безобразия, даже пространства и времени. Это мировоззрение и мироощущение, существенно различные в разных культурах. Культура России многое взяла у европейского Просвещения, но сумела успешно “привить” это на ствол собственного мироощущения. Мы, например, вполне освоили научную рациональность, найдя способ совместить ее с космическим чувством, которое на Западе было вытеснено революционным натиском ньютоновской механической картины мира428.

Наша интеллигенция, в отличие от остальной части народа, также получала воздействие научной картины мира в ударной, концентрированной дозе. Во многом поэтому в ее среде гораздо больший отклик получили и “вненаучные” компоненты западного мироощущения (например, механистический детерминизм, представление мира, общества и человека как машины). Вместе с этими компонентами в сознание проникают и нравственные ценности, в том числе чисто идеологические.

Наличие таких расхождений, сосуществование “субкультур” – нормальное и необходимое явление в сложном развитом обществе. Тем более неизбежно расхождение шкалы ценностей образованного слоя и массы – ведь по разному видят мир сельская семья и ее городской сын, окончивший университет. Кризис начинается, когда расхождение перерастает в разрыв, а затем и в отщепление – так, что субкультура противопоставляет себя целому, становится ему враждебным, стремится расколоть это целое, а то и стравить его части между собой.

Сегодня у нас случилось то, что бывало и в крестьянских семьях: сын, окончивший университет (на медные пятаки родителей), порвал с родными, на порог их не пускает и знать не хочет, хотя они в страшной беде. Но когда это становится социальным явлением, и горе раскола приходит не в семью, а охватывает большую часть интеллигенции, проблема становится именно общенациональной.

Мы здесь говорим лишь об одной стороне этой беды – отщепившаяся субкультура рвет то множество невидимых нитей, которые связывали ее сознание с культурой и мироощущением целого (народа). И оказывается, что рациональность этой отщепившейся части истощается, иссякает и начинает портиться. Без постоянного диалога с телом большой культуры, без общей исторической памяти и общих размышлений о будущем эта, даже высокообразованная, часть сначала отходит от естественного языка и здравого смысла, от традиционных норм нравственности и красоты, а затем начинает страдать логика и мера. Когда такой интеллигент погружается в искусственный мир объектов своей лаборатории, цеха или конструкторского бюро, это истощение рациональности незаметно (вернее, менее заметно и сказывается сначала на выполнении “необязательных” функций вроде творчества). Но в отношении общественных проблем, когда рациональность не существует в отрыве от чувств и нравственности, наблюдаются все более и более тяжелые сбои.

Десять лет перестройки и реформы обнаружили небывалый отрыв интеллигенции от основного тела народа во взглядах и установках по множеству важных вопросов. Думаю, это отщепление никем не ожидалось и поразило тех, кто вник в его суть и масштабы. Вспомним поворотный 1989 год. Именно тогда обнаружилось поразительное расхождение между установками интеллигенции и основной массы народа. Отщепление, которое исподволь происходило в течение предыдущих 30 лет. Это отражено в докладе ВЦИОМ под ред. Ю.Левады – книге “Есть мнение” (1990).

Сам Ю.А.Левада – сознательный противник советского строя, но он собрал огромный фактический материал, ценный независимо от трактовки социологов‑“демократов”. Книга важна для нас тем, что, проведя в феврале 1989 г. широкий опрос советских людей в целом (было опрошено 2054 человека в 14 регионах), авторы повторили его через “Литературную газету” (т.н. “пресс‑опрос”) и получили 190 тыс. заполненных анкет. Это – в основном ответы именно интеллигенции. Среди тех, кто ответил через ЛГ, 68% имеют высшее образование или ученую степень (а в “общем” опросе таких 17%) и всего 1,6% имеют неполное среднее образование (в “общем” опросе таких 32%). Разница двух массивов очевидна.

Авторы делают вывод, который с трудом укладывался в рамки вульгарных “классовых” представлений о советской (рабоче‑крестьянской) интеллигенции: “Изо всех фиксировавшихся в исследовании социально‑демографических, образовательных, профессиональных, имущественных и прочих признаков опрошенных в наибольшей степени дифференцирующим мнения оказался уровень образования” (с. 15).

Надо сказать, что очень схожие (точнее, даже более ярко выраженные) процессы мировоззренческого, а затем и идеологического отрыва интеллигенции происходили и в социалистических странах Восточной Европы. К сожалению, мы до сих пор не всмотрелись в это “зеркало” советского общества. В важной книге о том, как вызревали “бархатные революции”, сказано: “По наблюдениям польских социологов, именно образование служило детерминантой идеологического выбора в пользу либерализма в широком его понимании. Высокообразованные отличались от остального населения по своему мировоззрению. Можно даже сказать, что все восточноевропейское общество, пройдя путь соцмодернизации, состояло из двух “классов” – имевших высшее образование и не имевших его. Частные собственники начального этапа рыночных преобразований не представляли из себя социокультурной общности аналогичной интеллигенции. Более того, как свидетельствуют эмпирические данные, они даже не демонстрировали выраженного предпочтения либеральных ценностей”429.

Конечно, говоря “интеллигенция”, мы говорим о социальном явлении, а не о личностях. Ясно, что большинство интеллигенции – патриоты, расхождения возникают в наполнении этого понятия, в выборе установок по конкретным вопросам. Да к тому же в 90‑е годы вовсе не патриотические ценности отличали наиболее политически активную часть интеллигенции, а ценности космополитические, псевдоуниверсалистские (“псевдо” потому, что сам Запад радикально отошел от универсализма Просвещения).

Как же “активные интеллигенты” отвечали на главные вопросы социологов в 1989‑1990 гг.? Шкала ценностей хорошо отражена в том, что люди считают важнейшим событием 1988 года. Интеллигенция назвала совершенно иной набор событий, чем “масса”, и мера политизированного сознания образованных людей поражает. У людей с образованием до 9 классов первое по значению событие – 1000‑летие крещения Руси; у людей со средним образованием – символ гордости СССР, полет корабля “Буран”, у людей с высшим образованием – “снятие лимитов на подписку”. Это – такой разрыв, такая утеря общего чувства, что можно говорить об образовании духовной пропасти между интеллигенцией и “телом народа”. Как же выразилось это расщепление в видении конкретных проблем?

Вот мнение о причине бед советского общества. Интеллигенты резко выделяются “обвинительным” уклоном, массы более умеренны, они как бы в раздумье. В среде читателей ЛГ в 3,34 раза чаще, чем в “общем” массиве, называют причиной “вырождение народа”. Народ не годится! Вторая причина – “система виновата”. Важнейшими истоками наших бед интеллигенция считает “засилье бюрократов”, “некомпетентность начальства”, “наследие сталинизма” – причины, для массового сознания не так уж существенные.

Хотя грядущие тяготы реформы уже в 1989 г. усилили уравнительные установки массы (при внешнем, “идеологическом” согласии с туманным лозунгом “рынка”), интеллигенция резко выступила против “уравниловки”. И ведь при том, что уравниловку в числе трех первых по важности причин кризиса назвали 48,4% интеллигентов, они же проявили удивительную ненависть к “привилегиям начальства” – 64% против 25% в “общем” опросе. Здесь – расщепление сознания, ибо за этой ненавистью к льготам нет никакого демократизма, она соседствует с идеализацией буржуазного общества и неизбежного в нем расслоения по доходам. Н.Амосов, издавший манифест социал‑дарвинизма с прославлением безработицы, вышел в число духовных лидеров интеллигенции.

Поражает выходящее за рамки разумного тоталитарное обвинительное отношение к своей стране. В ЛГ каждый третий, давший содержательный ответ (против каждого пятнадцатого в “общем” массиве), заявил, что СССР “никому и ни в чем не может быть примером”. Если мы учтем, что в “общем” массиве есть 17% интеллигентов, а среди ответивших через ЛГ 16% рабочих, и введем поправку, то расхождение значительно увеличится. Не укладывается в голове иррациональность этого отречения от СССР. Неужели большинство интеллигентов забыли жестокую во многих отношениях реальность внешнего мира, хотя бы 20 миллионов детей, умирающих ежегодно от голода, или 100 тысяч убитых “эскадронами смерти” за 80‑е годы крестьян маленькой Гватемалы!

Вот, А.Адамович едет в Японию и выступает там на тему “Хатынь, Хиросима, Чернобыль”. Все эти три явления он, нарушая все разумные критерии подобия, ставит в один ряд, как равноположенные. Чернобыль в его трактовке уже не катастрофа, не бедствие, не ошибка – это якобы хладнокровное и запланированное уничтожение советским государством своего народа, “наша Хиросима”. Сюда же он пристегивает и Катынь. Допустим, действительно в Катынском лесу были расстреляны пленные польские офицеры430. Но как представляет эту репрессию А.Адамович японцам: “Хатынь – деревня под Минском, где кладбище‑мемориал белорусских деревень, сожженных немецкими фашистами вместе с людьми. Люди сгорели заживо, как и в Хиросиме, – больше 100 тысяч… Хатынь и Катынь звучат похоже, да и по сути одно и то же: геноцид”431. Почему геноцид? Хатынь – часть программы, в ходе которой была уничтожена 1/4 часть населения Белоруссии, вполне подпадает под понятие геноцида, а Катынь – предполагаемый расстрел нескольких тысяч человек – никак геноцидом не назовешь.

Русская революция произошла во многом и потому, что наша культура с ужасом и отвращением отвергла жестокость капиталистического первоначального накопления, культ денег, расизм колонизаторов, то равнодушие, с которым “железная пята” капитализма топтала хрупкие стороны человеческой жизни – на этом отрицании стояла русская литература. Стараясь миновать этот ужас периферийного капитализма, советский народ и строил свое жизнеустройство. И какую же патологическую ненависть это вызывало, оказывается, у существенной части наших респектабельных интеллектуалов! Как хитро повернули дело видные марксисты‑обществоведы.

Философ А.И.Ракитов признает “ужасы первоначального накопления капитала и бесчеловечной эксплуатации на английских мануфактурах ХVIII – первой половины ХIХ веков, описанные Марксом”. И далее пишет (еще в самом начале 1991 г.): “Первоначальное накопление капитала действительно жестокий процесс. Но эта жестокость того же рода, как жестокость скальпеля, разрезающего живую ткань, чтобы вырезать гнойник и освободить плоть от страданий. Однако жестокость “первоначального накопления” ни в какое сравнение не идет с циничным надругательством над людьми и обществом эпохи окончательного разграбления, длящегося в нашей стране вот уже 70 лет”432.

Какая гадость – назвать работорговлю, геноцид индейцев или опиумные войны в Китае “скальпелем, освобождающим от страданий”. И ведь эти люди, заполнившие академический журнал “Вопросы философии” такими рассуждениями, продолжали оставаться уважаемыми членами интеллектуального сообщества.

И так все – любое отрицательное явление нашей жизни доводится в его отрицании до высшей градации абсолютного зла. У людей, которых в течение многих лет бомбардировали такими утверждениями, разрушали способность измерять и взвешивать явления, а значит, адекватно ориентироваться в реальности. В структуре мышления молодого поколения это очень заметно.

Отщепление интеллигенции произошло из‑за изменения ее отношения к своей стране, к советскому строю, хотя долгое время это не осознавалось. Видные деятели интеллигенции методически убеждали граждан в негодности всех устоев советского порядка – не делая общего вывода. Я с 1960 г. работал в Академии наук и прекрасно помню все разговоры, которые непрерывно велись в лаборатории, на домашних вечеринках или в походе у костра – оттачивались аргументы против всех существенных черт советского строя. Так и вызревало то, что можно назвать “проектом”. Над ним работали в самых разных “нишах” общественного сознания – и ученые, и поэты, и священники.

В построение антисоветского проекта была вовлечена значительная часть интеллигенции, которая в постоянных дебатах совершенствовала тезисы и аргументы, искала выразительные метафоры. Со временем, к концу 70‑х годов в это предприятие было втянуто практически все общество – хотя бы в качестве зрителей и слушателей. Книги и фильмы с антисоветским подтекстом, теле– и радиопередачи, песни бардов и “фольклорный” черный юмор, шутки КВН и анекдоты – все имело идеологическую антисоветскую нагрузку433.

Тексты виднейших “шестидесятников” мне пришлось читать уже в 90‑е годы, когда они стали выражаться гораздо яснее и полнее. Но все равно, эта уклончивость остались. И какое‑то удивительное принижение всех проблем бытия. Как будто им самим их собственная позиция по главным вопросам казалась предосудительной. Уход от “вечных” вопросов как культурное кредо целого течения. В этом, видимо, был большой смысл.

Поразительно, что сама интеллигенция этого раскола не замечала, да и не замечает. Следовало бы понять, каковы причины этой неспособности интеллигенции к рефлексии, к осмыслению собственных установок. Кое‑что сформулировали уже философы в “Вехах”. Они видели первую причину в том, что либеральная интеллигенция поразительно нечувствительна к фундаментальным вопросам. Ее ум кипит злобой дня. При том, что образованные люди страстно любят спорить, у нас уже 15 лет нет никакого диалога между противниками по основным вопросам. Даже между близкими людьми. Любой разговор через две фразы скатывается к обличению, к жгучим случаям. И это – общее свойство. Даже со “своими” не удается наладить нормальный для науки, кропотливый разбор фундаментальных вопросов. Ни до чего дойти не удается, ни одной “теоремы” не сформулировать.

Можно точно сказать, что “принижение” всех проблем и явлений – сознательная политика новых идеологов. С самого начала перестройки все будущие изменения подавались людям как “улучшения”, не меняющие основ жизненного уклада. Лишь из специальных работ членов “команды Горбачева” можно было понять масштаб ломки. Сегодня – то же самое. Продают за бесценок Норильский комбинат – тут же всех успокаивает министр: да что вы, какая мелочь, зато из этих денег учителям зарплату выплатят за октябрь. И так – обо всем.

Вторая причина, по которой интеллигенция в массе своей не замечает, что отщепилась от народа, состоит, по‑моему, в утрате исторической памяти и нарастающем гуманитарном невежестве. Это надо признать с глубоким сожалением. Из‑за этого оказалось возможным внедрить в умы интеллигентов в качестве новых “истин” самую пошлую, доходящую до гротеска ложь.

Возьмем одну сторону советской жизни, котоpая стала пpедметом издевательств для либерального интеллигента – тpадиция советских оpганов пpинимать pешения единогласно. Фотогpафии Веpховного Совета СССР с единодушно поднятыми pуками вызывали хохот. Во, тоталитаpизм, ха‑ха‑ха! То ли дело на Западе – за pешение надо боpоться, все в поту, и пеpевес достигается одним‑двумя голосами. Ясно, что у них pешения гоpаздо пpавильнее.

Здесь мы видим прискорбное невежество интеллигента. Ведь pитуал голосования выpажает главную метафоpу общества – хоть западного, хоть японского, хоть советского. В одном случае голосование – ритуал конкуренции на политическом рынке. В другом случае – демонстpация единства и подтвеpждение общей солидаpной воли. А компpомисс и поиск pешения в обоих случаях ищется до pитуальной цеpемонии голосования.

Ритуал демонстpации единства – дpевний pитуал, сохpаняемый тpадиционным обществом. Это мы видим и в пpоцедуpах голосования в советах диpектоpов японских коpпоpаций, где не жалеют вpемени и сил на пpедваpительное обсуждение пpоектов pешения, но пpинимается оно единогласно. Это мы видим и в сохpанившихся “пpимитивных” обществах, изучаемых антpопологами.

К.Леви– Стpосс пишет в “Структурной антропологии”: “Насколько глубоко могут быть укоpенены в сознании установки, совеpшенно отличные от установок западного миpа, безусловным обpазом показывают недавние наблюдения в Новой Гвинее, в племени Гауку‑Кама. Эти абоpигены научились у миссионеpов игpать в футбол, но вместо того чтобы добиваться победы одной из команд, они пpодолжают игpать до того момента, когда число побед и поpажений сpавняется. Игpа не кончается, как у нас, когда опpеделяется победитель, а кончается, когда с полной увеpенностью показано, что нет пpоигpавшего…

Важно отметить, что почти во всех абсолютно обществах, называемых “пpимитивными”, немыслима сама идея пpинятия pешения большинством голосов, поскольку социальная консолидация и добpое взаимопонимание между членами гpуппы считаются более важными, чем любая новация. Поэтому пpинимаются лишь единодушные pешения. Иногда дело доходит до того – и это наблюдается в pазных pайонах миpа – что обсуждение pешения пpедваpяется инсцениpовкой боя, во вpемя котоpого гасятся стаpые непpиязни. К голосованию пpиступают лишь тогда, когда освеженная и духовно обновленная гpуппа создала внутpи себя условия для гаpантиpованного единогласного вотума”434.

Говоря о том, что смех при виде советского единогласного вотума был следствием именно невежества нашей интеллигенции, я подчеркиваю, что дело было вовсе не в рациональной установке современного человека, отвергающего нормы традиционного общества. Конечно, такая установка подспудно присутствовала в сознании образованных людей и была действительным мотивом их смеха над нормами Верховного Совета – но эти образованные люди не могли перевести ее в рациональную плоскость, не могли «освоить» ситуацию и найти неразрушительный выход из нее. Осмеяв ритуал, который был продуктом мироощущения большинства их соотечественников, либерально настроенная интеллигенция даже не задумалась над сутью мировоззренческого конфликта – и в результате без всякой необходимости углубила этот конфликт и способствовала его превращению в катастрофу.

Если бы она не была так невежественна и поняла, что речь идет о противоречиях модернизации, что часть общества переросла традиционные нормы и ритуалы – а значительная часть, напротив, этим нормам следует, то назревающий конфликт был бы ликвидирован путем его превращения в нормальную проблему поиска приемлемых способов увеличения культурного разнообразия. Поиска именно приемлемых шагов – без оскорбительного смеха «продвинутых» и всплесков враждебности «агрессивно‑послушного большинства». Ведь в предыдущий советский период такой поиск непрерывно велся и вполне успешно – модернизация общества, включая и большие народы Средней Азии, и малые народы Сибири или Северного Кавказа, шла быстро и без тяжелых столкновений.

Погружение в атмосферу гуманитарного невежества проявлялось и в том, что незаметно интеллигенция вообще утратила навык быстрого ознакомления с конкретными проблемами общественного бытия по доступным источникам информации. Неудивительно, что экономисты из “бригады Горбачева” легко могли лгать об избытке тракторов в колхозах или ненужном производстве стали и удобрений. Ведь в ответ на это вранье средний интеллигент не только не заглянул в книгу типа “Структурной антропологии”, но и не протянул руку к полке и не посмотрел в самый элементарный справочник. Когда продажные журналисты раздувают “нитратный психоз”, готовя общество к полному лишению нашего сельского хозяйства удобрений, это можно понять – “революционная целесообразность”. Но ведь в среде интеллигенции этот психоз создавался без всяких затруднений, хотя узнать реальность не составляло никакого труда.

Если бы интеллигенция в массе своей не утратила любознательности и исторической памяти, то в момент, когда господствующее меньшинство предложило ей “вернуться на столбовую дорогу цивилизации”, она могла бы быстро произвести в уме простейшее морфологическое сравнение России и Запада и легко увидеть, что речь идет о двух разных типах цивилизации. А значит, она могла бы предвидеть катастрофические последствия попытки имитации Запада. И она бы неизбежно увидела нарастающее отщепление “либерально‑западнической” субкультуры от ядра всей культуры России.

Приступ элитарного сознания. Согласно наблюдениям А.Тойнби, элита способна одухотворять большинство, лишь покуда она одухотворена сама. Ее человечность в отношении большинства служит залогом и одновременно показателем ее одухотворяющей силы. С утратой этой человечности элита, по выражению Тойнби, лишается санкции подвластных ей масс. Именно это национальное несчастье случилось за последние десятилетия в России.

Вся перестройка как “демократическая революция” была проведена так, что лозунг демократии был для нее ширмой, маской. Ни о каком служении народу и даже компромиссу с ним и не помышлялось. В целом интеллигенция приняла на себя роль “просвещенного авангарда”, который был готов гнать массу силой (пусть и силой внушения и убеждения), не считаясь ни с какими ее страданиями. К этой массе не было не только уважения или любви – не было даже простого сострадания.

Вот каково представление о большинстве людей у академика Н.М.Амосова, ставшего одним из ведущих духовных авторитетов в среде интеллигенции: “Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу – ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых”435. Замечу, что отношение это совершенно антинаучное, проникнутое самым дремучим социал‑дарвинизмом, которым даже англо‑американский средний класс переболел уже к концу ХIХ века.

На глазах у интеллигенции и при ее одобрении реформаторы поступили с населением страны поразительно безжалостно. И это культурный слой принял – чуть ли не с одобрением. Даже весьма либеральный академик Г.Арбатов посчитал нужным отмежеваться в 1992 г.: “Меня поражает безжалостность этой группы экономистов из правительства, даже жестокость, которой они бравируют, а иногда и кокетничают, выдавая ее за решительность, а может быть, пытаясь понравиться МВФ” (“Независимая газета”, 13. 03. 1992). Но такие реплики были очень редки да и очень робки.

Вот пример безжалостности отщепившейся интеллектуальной элиты – отношение к безработице. В середине 1990 г. эксперты правительства Рыжкова прогнозировали на 1991 год высвобождение только в сфере материального производства 15‑18 миллионов работников. Пропаганду безработицы вели не только интеллектуалы высшего ранга, вроде академика Т.И.Заславской или Н.П.Шмелева, но и на среднем уровне – при благосклонном отношении интеллигенции в целом.

В журнале Академии наук СССР “Социологические исследования” печатались статьи с заголовками такого рода: “Оптимальный уровень безработицы в СССР”436. Оптимальный! Наилучший! Что же считает “оптимальным” для нашего народа социолог из Академии наук? Вот его идеал: “Оптимальными следует признать 13%… При 13% можно наименее болезненно войти в следующий период, который в свою очередь должен открыть дорогу к подъему и процветанию” (процветание, по мнению автора, должно было наступить в 1993 г.).

Поскольку речь идет об СССР с его 150 млн. работников, то, переходя от относительных 13% к абсолютному числу личностей, мы получаем, что “наименее болезненным” наш гуманитарий считал выкинуть со шлюпки 20 миллионов человек. Само по себе появление подобных рассуждений на страницах академического журнала – свидетельство моральной деградации нашей гуманитарной интеллигенции. В общественных науках социолог – аналог врача в науке медицинской. Очевидно, что безработица – социальная болезнь, ибо приносит страдания людям. Можно ли представить себе врача, который в стране, где полностью ликвидирован, скажем, туберкулез, предлагал бы рассеять палочки Коха и довести заболеваемость туберкулезом до оптимального уровня в 20 миллионов человек?

Социолог благожелательно ссылается на Милтона Фридмана, который выдвинул теорию “естественного” уровня безработицы: “При снижении уровня безработицы ниже естественного инфляция начинает расти, что пагубно отражается на состоянии экономики. Отсюда делается вывод о необходимости поддерживания безработицы на естественном уровне, который определяется в 6%”. Шесть процентов – это для США, а нам поклонник Милтона вычислил 13%, которые “необходимо поддерживать”.

Мы говорили о масштабах страданий, которые нам предполагали организовать политики с целой ратью своих экономистов и гуманитариев. А какого рода эти страдания, какова их интенсивность? Социолог их прекрасно знает, они регулярно изучаются Всемирной организацией труда, сводка печатается ежегодно. В США, например, рост безработицы на один процент ведет к увеличению числа убийств на 5,7%, самоубийств на 4,1%, заключенных на 4%, пациентов психиатрических больниц на 3,5% (эти данные он сам бесстрастно приводит в своей статье).

Иногда сама элитарная риторика приобретала характер гротеска – образованные люди действительно впадали в социальный расизм и всерьез считали, что человеческое общество делится на “высших” и “низших” (академик Н.Амосов писал “сильные” и “слабые”). О большинстве граждан СССР, а потом РФ, о трудящихся говорили “люмпены”, “социальные иждивенцы”.

Почитаем, как “Известия” описывают жертв убийства молодой пары, юноши и девушки, в 2002 году: “Ненависть низших по отношению к высшим трансформировалась. Теперь эта злость, выливающаяся в зверства, живет и в поколении 19‑летних… Жертвы этого преступления принадлежали к очень влиятельным семьям. Александр Панаков был внуком председателя совета директоров нефтяной компании ЛУКойл…

Они познакомились в Макдоналдсе. Она собиралась выйти замуж за Сашу и поехать с ним в Гарвард или в Когалым, как он сам решит. Еще ей очень хотелось, чтобы Саша открыл ей небольшой ресторанчик, которым бы она занималась в свое удовольствие… У Саши было классное хобби: дорогие машины. Зимой он ездил на внедорожнике “Лексус”, летом – на спортивной Альфа‑Ромео… “Лексус” – дорогая машина. Новый стоит около 60 тысяч долларов… Дед убитого Валерий Исаакович Грайфер кроме председательства в совете директоров “ЛУКойла” является генеральным директором Российской инновационной топливно‑энергетической компании РИТЭК… Они – типичная “золотая молодежь”, фактически мир им уже почти принадлежал… После этого убийства стало ясно, что российский истеблишмент не в состоянии защитить самое дорогое, что у него есть – своих детей”.

Итак, перед нами портрет тех, кого мы должны считать хозяевами жизни (“мир им уже почти принадлежал”). Они, студенты, ездили на машинах, цена которых равна зарплате профессора за 60 лет – и вызывали тем самым зависть “подростков, выросших в Солнцево”, которых новые хозяева жизни духовно опустошили и сделали алкоголиками и наркоманами, напичкав к тому же их головы мечтой о долларах и иномарках. И эти два полюса молодежи, сформированные реформой, столкнулись на узенькой дорожке – и совершилось убийство ради внедорожника “Лексуса”.

Но эта драма трактуется образом, несовместимым ни с рациональностью, ни с этикой – как столкновение высшей и низшей расы: “Ненависть низших по отношению к высшим трансформировалась. Теперь эта злость, выливающаяся в зверства, живет и в поколении 19‑летних…”437. Вчитайтесь только в этот вывод. “Ненависть низших по отношению к высшим”!

Здесь у идеологов “новых русских” сквозит небывалая для России идея правопорядка кастового общества – эта трагедия трактуется как убийство “низшими” представителей высшей касты. И даже требуемой казни убийц придается характер мести: “Убиение двух юных влюбленных не может быть не отмщенным ”.

Все мы воспитаны в культуре, которая исключает месть как движущий мотив права. Наказание, отмеренное согласно вине, служит трагическим актом власти, предотвращающим новые преступления. В той постановке проблемы смертной казни, которая выводится из убийства юной пары, видна тяга к архаизации права – к отказу от права и современного, и традиционного христианского. Тяга к введению норм права языческого, кастового. И это, в отличие от советского права, несущего в себе груз традиций, и от права царской России, означало бы торжество тирании. Языческой тирании касты (или расы) богатых.

Отношение к большинству общества как низшим (“совкам”) неминуемо ведет и к отходу от тех этических норм Просвещения, которые ранее служили “полицией нравов интеллигенции”. Примерами подобного отхода наполнена эта книга (самым типичным является ложь образованного человека, которая не вызывает ни в его душе, ни в окружающей его интеллигентной среде никаких нравственных коллизий).

Особенно это тяжело наблюдать в научной среде. Само зарождение науки как нового способа познания связано с установлением жесткой нормы беспристрастности. Надевая на себя тогу ученого, человек обязуется на время освободиться от давления иных интересов и целей, кроме поиска достоверной информации (истины). Конечно, полученное знание затем используется в разных целях, в соответствии с разными интересами и идеалами, но в этом случае уже запрещено опираться при этом на авторитет науки и ссылаться на научные регалии и учреждения. Эта норма была просто отброшена. Н.Амосов, ведя пропаганду безработицы, подчеркивал свою ученость (академик!), А.Д.Сахаров, призывая к разделению СССР на 150 государств, тоже выступал “от науки”.

Вот случай мелкий, но очень уж красноречивый. Некто Д.А.Левчик с философского факультета МГУ (!) дает рекомендации власти, как испоганить митинги оппозиции. Он это называет “контрмеры с целью ослабления эффекта митинга”. Вот что предлагает философ:

“– доказать обществу, что место проведения митинга не “святое” или принизить его “священный” статус, например, перезахоронить тело Ленина, тем самым понизить статус Красной площади в глазах ленинцев;

– доказать, что дата проведения митинга – не мемориальная, например, развернуть в средствах массовой информации пропаганду теорий о том, что большевистская революция произошла либо раньше 7 ноября, либо позже;

– наконец, можно просто нарушить иерархию митинга или демонстрации, определив маршрут шествия таким образом, чтобы его возглавили не “главные соратники героя”, а “профаны”. Например, создать ситуацию, когда митинг памяти жертв обороны Дома Советов возглавит Союз акционеров МММ.

Другими словами, профанация процедуры и дегероизация места и времени митинга вместо митинговой эйфории создает смехотворную ситуацию, в условиях которой возможна вовсе не мобилизация участников митинга, а их дезорганизация. Катализатором профанации митинга может стать какая‑нибудь “шутовская” партия, типа “любителей пива”. Например, в 1991 г. так называемое Общество дураков (г. Самара) профанировало первомайский митинг ветеранов КПСС, возложив к памятнику Ленина венок с надписью: “В.И.Ленину от дураков”. Произошло столкновение “дураков” с ветеранами компартии. Митинг был сорван, а точнее превращен в хэппенинг”438.

Ведь это подло и противно – неужели этого не видят на философском факультете МГУ и в редакции журнала “Социологические исследования”?

Антигосударственность и русофобия. Для всей риторики перестройки и реформы, которая была принята и одобрена очень большой частью интеллигенции, был присуще демонстративно оскорбительное отношение к воле, предпочтениям, пусть даже предрассудкам большинства населения.

Вплоть до той мягкой коррекции, которая была предпринята при В.В.Путине, интеллектуальные СМИ проповедовали крайний антиэтатизм – неприязнь и даже ненависть к государству. Поначалу многим казалось, что речь идет лишь о советском государстве, но уже в 1991 г. стало ясно, что “монстром” оказалась государственность вообще, и особенно державное российское (советское) государство. При этом было хорошо известно, антидержавная риторика оскорбляет большинство граждан.

В уже упомянутой книге “Есть мнение” на основании многостороннего анализа ответов делается вывод, что “державное сознание в той или иной мере присуще подавляющей массе населения страны, и не только русскоязычного” (державное сознание, по оценкам ВЦИОМ, было характерно для 82‑90% советских людей).

Главный редактор журнала “Искусство кино” Д.Б.Дондурей так иллюстрирует разрыв между установками творческой интеллигенции (работников киноискусства) и массовым сознанием: “Рейтинг фильмов, снятых в ельцинскую эпоху, т.е. после 1991 г., у советских граждан в 10‑15 раз ниже, чем у выпущенных под эгидой отдела пропаганды ЦК КПСС

⇐ Предыдущая24252627282930313233

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: