Островский на современной сцене

В репертуаре российских театров на сегодня 89 пьес Александра Николаевича Островского. Его пьесы идут крутой волною от Калининграда до Хабаровска. Островский не только жив, он, бесспорно, - драматург-лидер в русском современном театре. Почему? Какие из его пьес выбирают сейчас чаще и охотнее? Какие в силу различных причин трогать боятся? Что не понимают, не хотят или не могут понять, несмотря на простоту (гармоническую, впрочем, простоту) его письма? На что, с точки зрения «завоеваний прогресса», смотрят высокомерно-снисходительно?

Более всего, кажется, театрам люб Островский - певец кулис и закулисья, знаток и ценитель актерского быта и актерских судеб. Режиссеры с упоением, на разные лады ставят «Таланты и поклонники», «Лес», «Без вины виноватые». Здесь на первом плане искусство актера, его магическая сила и победительная власть.

Островский любил и умел писать роли актрис и актеров. Роли эти играли в русском театре великие предшественницы и предшественники современных любимиц наших и любимцев. Однако сам поток пьес о театре, об актерстве, специально выделенных из богатейших драматургических запасников Островского, указывает на беспощадный диктат времени.

Не случайно ошеломляющий успех выпал на долю спектакля вахтанговцев «Без вины виноватые», превращенного вполне сознательно в мелодраму с сахарным финалом, когда персонажи, будто в Новогоднюю ночь сдвигая фужеры в порыве любви, обещают друг другу новое счастье. Спектакль был обречен на успех и потому, что в ролях актрис Кручининой и Шелавиной, по пьесе знаменитых и почитаемых, выступили почитаемые и знаменитые Юлия Борисова и Людмила Максакова.

Актёр или актриса, играющие актёра или актрису в пьесах Островского (своеобразная игра в квадрате), - сегодня едва ли не главный показатель рассчитанного успеха, это понятно. Но и некоего допинга, без которого театру труднее и труднее соревноваться с прогрессирующим господством лицедейского поведения человека просто; с властью имиджа, масочности, казинó-рулетного азарта, внедрившихся в нашу жизнь со скоростью семимильного сказочного скока; с тотальным владычеством игры, игрищ на экране ТВ, когда большая часть эфирного времени отдана шоу-передачам, словно специально объединенным фразой сумасшедшего Германна: «Что наша жизнь?! Игра!»

Спектакль «Без вины виноватые» поставлен Петром Фоменко и сыгран актерами в вахтанговском буфете, а не на вахтанговской сцене. «Мы актеры, наше место в буфете», - говорит незабвенный Шмага. Режиссер, приглашая в буфет зрителей, мгновенно превращает и их в актеров. Все - актеры. Каждый уголок земного мира - театральная площадка. И что же? «Буфетный театр» представляет не столько «волшебный край», сколько «край» не очень умных, не очень добрых, не очень порядочных людей. Их место, действительно, в буфете. Настоящая сцена отдана не им, не таким. Она где-то вне этих «закусочных пределов». Не случайно Кручинина (Юлия Борисова) уходит в разных костюмах на «внесценические» подмостки и откуда-то из другого пространства сюда, в буфетную комнату, грустная, возвращается. Сколько жизнь с ее обманами, лицемерием и коварством захватывает мир театра, столько же и интриги, развращенность «волшебного края» девятым валом накатывают на остатки-обломки порядка повседневности. Знаменитые вахтанговцы (в спектакле заняты также Юрий Яковлев, Вячеслав Шалевич, Юрий Волынцев, Евгений Князев и др.), играя Островского в стиле неожиданного, рискованного столкновения мелодрамы и фарса, - словно бы сдвигают якобы прекрасный мир кулис в сферу непредсказуемых случайностей жизни. И когда этот резкий сдвиг, этот бурный процесс скрещивания игры и скорби жизни освещается ярким всполохом невзаправдашнего театрального эффекта, наподобие обретения Кручининой и Незнамовым родственных связей, - грязь жизни счастливым финалом очищена. Однако ж она никуда не исчезла. Она переместилась, перетекла на «театральную половину». Нет никаких священных границ между рампой и залом. Где «святое» искусство, где грубость жизни - неважно. Важен процесс взаимопроникновения и взаимозамещения. Важен передел зон влияния: не победа жизни на сцене, но победа игры в жизни.

Акцент смещения рождает в спектакле вахтанговцев грустную иронию. То ирония объективных подтекстов и сравнений пьесы, какие проявляются в спектакле Фоменко именно как ироническое отношение к искусству актера. Словно бы с помощью Островского театр сам себя вышучивает, освистывает, отхлестывает, но и извиняет за грехи и мерзости, накопившиеся за время отношения к себе как к горделивому, раздувшемуся от самовлюбленности баловню фортуны.

В роли трагика Несчастливцева в Театре на Малой Бронной («Лес» в постановке Льва Дурова) замечательно талантливый Олег Вавилов на незаметных почти переключениях-переходах от серьезного к комическому и трагикомическому открывает глубину иронии существования амплуа трагика. Амплуа, как и актера-трагика былого величия, увы, нет в театре настоящего. Все было когда-то. Какое-то тихое угасание трагической страсти, неуловимое утекание жизни из игры и составляют, на мой взгляд, нетрадиционный тон, изюминку роли Несчастливцева в спектакле Дурова. Режиссеру, несомненно, дорога мысль Островского о величии актерского призвания. Одна беда: много на веселом пиру званых, да мало избранных. Душа-то у всех песни просит, в каждом прячется трагик или комик, а натура поперек души хлопочет, ей не до песен, ее правило: потехе час - делу время. Этот «Лес» словно пронизан, просвечен красками осени, золотом, пышностью увяданья. В громком орале Несчастливцеве, в Олеге Вавилове, актере сколько темпераментном, столько же лирически сдержанном, обнажается внутренняя тишина удивления перед красотой подобного увяданья, грустное смирение перед чем-то неотвратимо надвигающимся. Позже, скажем, у совсем не похожего на Несчастливцева, но отчасти тоже трагикомического героя, чеховского Шамраева такое удивление превратится в нарочитую бестактность, презрение к театру, актеру, в полную бескрасочность мировосприятия и будет грубо запротоколировано: «Пала сцена!.. Прежде были могучие дубы, а теперь мы видим одни только пни».

Прежде был Николай Хрисанфыч Рыбаков - теперь вот он, Геннадий Несчастливцев. Прежде был Геннадий Несчастливцев - а сегодня кто?

И роль трагика русской сцены, пьяницы в общем, но отличной души человека, покрывается, как патиной бронза, налетом сострадательной иронии, становясь бесценной принадлежностью прошлого.

То же и с амплуа трагической героини. Но об этом - в своем месте.

В спектаклях «актёрского потока» Островский, не теряя почетного звания бытописателя, певца кулис, жанриста и т.п., вдруг предстал зорким интеллектуалом, предвидевшим современные духовные недуги и разного рода сдвиги, перекосы, уродливые сращения; предстал даже, если угодно, умницей-ревизором, явившимся будто бы неожиданно, заставшим разброд как в жизни, так и в театре.

С одной стороны, он настойчиво и упрямо, возрождаясь на многоликой сцене в какие-то переломные моменты жизни России, разворачивает театр к ядру его - актеру, напоминая в хаосе времени о нерасщепляемости ядра. Он возвращает и возвращает театру ненасыщаемую тягу артистов к сочному слову, первоклассным, ярким ролям, типам другого времени, вольно или невольно заставляя сегодняшних любимцев и любимиц изучать себя, задумываться о приобретениях, о потерях, о девальвации искусства. С другой стороны, диктуя определенный выбор - крен, - драматург подталкивает к размышлениям о дисгармонии, о расколе нашего существования на «игровую» и «неигровую» половины, о борьбе чудо-образований (от слова чудовищный, а не от слова чудный) конца XX в. за лидерство, за влияние на душу человека. На первый взгляд невинная, подсказка периода выживания театрам и режиссерам этих, а не других пьес открывает в контексте времени картину нешуточных искушений в сражениях на «полях чудес», метания, лавирования растерявшегося зрителя-несоучастника среди сдвигов жизни. Да и вообще, страшно вымолвить, исчезает с ускорением немыслимым самое понятие святости, неприкосновенности человеческой жизни. Одна из причин ускорения, я не преувеличиваю, - новомодная «мораль»: что наша жизнь - игра! Если это так, то все зависит от удачи. Погоня за удачей (в любых проявлениях: от финансового успеха до престижности, известности и т.п.) любой ценой и влечет за собой исчезновение понимания бесценности отдельной человеческой жизни. Тут вновь цель оправдывает средства. Вновь человек - пустяк.

Островский приводит сегодня актёров и неактёров к ситуации не бытового, не социального или политического, но духовного выбора. Что пересилит в нас: внутренний порядок, отношение к жизни и человеку как безусловной ценности? Либо внутренний хаос, расчет, животные принципы выживания, соблазн шутовства, азартного партнерства, выигрыша любою ценой? Дело не в том, разумеется, играть или не играть, смеяться или не смеяться, идти в актрисы или нет. Дело в том, чтобы игра (в широком смысле слова) знала свое место, свои жесткие рамки, чтобы ее агрессия не теснила бы, не отменяла бы в жизни то ее пространство, в котором любые игры губительны. Ситуация такого выбора вечна. Вечен и Островский.

Но в конце века она проявилась, по-моему, во всей силе трагического. Поэтому в настоящем А.Н. Островский воспринимается драматургом трагедийного масштаба. Не певцом Замоскворечья, не обличителем «темного царства» или пороков несносного чиновничества, не ценителем славы русского театра и т.п. Островский сегодня - психологически тонкий, чуткий исследователь разорванности человеческого сознания. И мужского, и женского. Вот куда неожиданно вливается «актерский поток» его пьес. Обращение режиссеров к одним и тем же названиям, уютное соседство на подмостках «кулисно-закулисных» его пьес о соотношениях игры, риска, интриги, хитрости, расчета - и будней, труда жизни, терпения невольно обнажают явное нежелание, скажу резче, страх современного театра говорить о нравственной деформации общества, о той самой девальвации искусства, которую можно, должно назвать девальвацией духа и культуры. Т.е. о ситуации трагической.

Не потому ли, не из-за растерянности ли перед такой ситуацией, не из-за укоренившегося ли страха, как на «игровой», так и на зрительской половинах в спектаклях по пьесам Островского нынче правит бал неожиданно новая, словно двоящаяся, сострадательная, но и холодно-отстраненная, рассудочная гостья ирония?

Театр 90-х годов, если иметь в виду более молодых режиссёров и актёров, безусловно, почувствовал в драматургии Островского ситуацию такого выбора. Одной из последних по времени постановок, затрагивающих круг подобных проблем, была премьера 1994 г. в Театре на Покровке. Спектакль «Таланты и поклонники», поставленный Сергеем Арцибашевым, одним из самых, на мой взгляд, перспективных московских режиссеров среднего поколения, встраивается в ряд «кулисно-закулисных» пьес. Молодые актеры играют лукаво и легко, с иронией над самими собой и теми отношениями, в какие современный театр неизбежно втягивается рыночной ситуацией. Однако спектакль этот особенный по интонации, по отношению режиссера и актеров к игрокам жизни. Выделяется арцибашевский спектакль еще и тем, что ирония обволакивает современное скрещивание, чаще уродливое, нежели прекрасное, искусства и коммерции.

В «Талантах и поклонниках» обе актрисы, и Негина (Н. Гребенкина), и Смельская (Е.Борисова), - одаренны, красивы, имеют заслуженное уважение. Тут нет акцента на соперничестве двух примадонн, как можно было того ожидать. Спектакль не о борьбе самолюбий. Тогда о чем?

О выборе, конечно. О выборе актрисой своей судьбы. Но и о выборе таланта в поклоннике. Терпение, одиночество, медленный труд самоусовершенствования - или успех, слава, деньги? Обе актрисы выбирают успех и деньги. Однако Нине Смельской дан как бы пошлый, обыкновенный вариант выбора. Сашеньке Негиной - более изощренный и хитроумный. Это искушение молодой неокрепшей души и становится зерном спектакля. Поэтому так важен здесь вкрадчивый, обольстительный и холодно-расчетливый Великатов (В.Стукалов). Он пришел в театр, как в магазин, и уверенно приобрел красивую вещь? Это было бы слишком прямолинейно. Великатов в этом спектакле небескорыстный, но все-таки искренний ценитель актерского таланта. Зная нравы закулисья, наблюдая обманы и гибель, он решается на обычную сделку ради будущего расцвета таланта необыкновенного. Этот поклонник по-своему тоже талантлив.

В спектакле вырастает до символа некое незримое сосуществование бескорыстия, огромной, из какого-то другого измерения, на все времена, любви старика Нарокова (В.Поляков) и корысти Великатова, которая словно бы очищается «под крылом» Нарокова. Само прошлое театра, олицетворенное странным этим стариком, с его, прошлого, казусами, неблаговидностью - и истинным благородством, бескорыстной любовью к таланту, выдвигается режиссером на первый план. Все было когда-то. Было и никуда не исчезло. Живет рядом. Только вот чтó мы выбираем из прошлого, решает каждый наедине с собой. В «Талантах и поклонниках» Театра на Покровке есть вера в жизнь современного театра, зависимая сколько от отношения поклонников, меценатов к таланту, столько же и отношения таланта к самому себе. И эта чистая нота о достоинстве актера, о бережном, а может нежном, внимании к настоящему таланту звучит страстно и мощно.

В связи с проблемой духовного выбора не миновать разговора о «Грозе». Пьеса эта загадочна и, несмотря на множество замечательных исполнений в театре прошлого, современным театром разгадываться не желает. Остановимся на одной лишь сцене.

В пьесе «Гроза» есть сцена, которая в контексте наших размышлений читается как глубоко обязательная для времени, для естественного развития русского театра. В ней, я думаю, - предвидение того, что ныне определилось как ситуация духовного выбора.

Целое явление посвящено писателем, кажется, типично бытовой сценке: Варвара отдала Катерине ключ от калитки. Катерина перед выбором: оставить ключ или не оставить? Опускаю лирические ее жалобы и цитирую этапы внутреннего процесса: смятение - испуг - самоубеждение - самооправдание - радость. «Катерина (одна, держа ключ в руках). <…> Вот погибель-то! Вот она! Бросить его, бросить далеко, в реку кинуть, чтоб не нашли никогда. Он руки-то жжет, точно уголь… (Задумчиво смотрит на ключ.) Бросить его? Разумеется, надо бросить. И как это он ко мне в руки попал? На соблазн, на пагубу мою. (Прислушивается.)». Эту сцену в разное время в советском театре играли совершенно неодинаково, хотя, казалось бы, что тут мудрить? Островский четко выписал для актрисы рисунок роли. Скажем, в 70-е годы в знаменитом спектакле Малого театра, поставленном Борисом Бабочкиным, эпизод с ключом решался так. Актриса (Л.Щербинина) схватывала ключ почти сразу. Прятала в карман быстро, судорожно, будто этим секретом мстила злой свекрови Кабанихе. Убегала победительницей, на ходу страстно кого-то умоляя: «Кабы ночь поскорее». Выбора не было. Соблазны не мучили героиню. Скорее, тут решалась проблема отцов и детей.

В 1992 году в Санкт-Петербурге в Молодежном театре появилась первая за многие годы («Гроза» не ставилась едва ли не более 20 лет, что тоже наводит на определенные размышления) современная постановка «Грозы» (режиссер - С. Спивак). Катю Кабанову играла симпатичная актриса, скорей, пожалуй, лирического, нежели драматического и тем более трагического плана. Это была именно Катя, Катюша, и вовсе не Катерина. Сцена с ключом в спектакле Спивака - центральная. В ней-то и происходило превращение Катюши в Катерину. Актриса (Е. Унтилова) на почти пустой, затянутой серо-голубым холстом сцене, словно бы между небом и землей, оставалась наедине с собою. Она начинала бороться с соблазном чего-то неведомого, будто со всех сторон ее обволакивающего, необъяснимого, понимая, тем не менее, одно: на нее надвигается гибель. В неравном поединке сошлись женщина и рок. Потому и становилась несчастная жизнь Кати трагической судьбой Катерины. Актриса сначала бросала ключ, словно обжегшись, затем его изучала, как какое-то необычное существо. И вдруг, словно невольно дотронувшись, она не могла оторвать ключ от собственных пальцев, он сам собою выскальзывал и падал в карман ее платья. И она, поняв, что душа ее погибла, а неведомая сила подчинила все ее существо, шла навстречу не Борису, а гибели своей. Если не спасена душа, физическая смерть - ничто. Это верно знала жена Тихона Кабанова.

Любовь Катерины и Бориса в спектакле Спивака была показана… как бы вы думали? Иронически. Как невинная игра в посиделки. Встретившись ночью, Катерина и Борис (А.Петров) садились друг против друга, подпирали кулачками щеки и начинали, как дети, болтать-щебетать всякий вздор. Спектакль петербуржцев был не о любви, но именно о раздробленности личности, о гибели души в результате такого, а не иного выбора. Эта «Гроза», я думаю, попыталась возвратить в современный театр, в наш мир безверия и цинизма понятия греха, исповеди, страшного суда. То есть те конкретные, вековые ценности русского православного сознания, которые составляли и составляют смысл слова духовный: отношения человека с Богом и церковью, жизнь в вере, жизнь вне веры и т.п. Однако спектакль Спивака приняли холодно, снисходительно-равнодушно, словно не захотев усложнять себе жизнь, нарушать внутренний комфорт, впрочем, ложный.

И живёт наш театр сегодня как волшебный мир, игра - азартная, рискованная, но с обязательным благополучным исходом. Уставшие, потерявшие веру люди жаждут, ждут счастливых финалов, и это горькое ожидание неумолимо влияет на режиссерский выбор пьес. Из Островского черпают, чтобы приглушить страх. Бросается в глаза, как театры изменяют названия пьес Островского, в какую сторону. В Воронежском театре драмы имени А.Кольцова, например, «Волки и овцы» стали называться «Резвые Крылья Амура». Режиссер не скрывает своих целей: никаких социальных конфликтов, никакого напряжения. Показываем незамысловатую историю любви, в меру пошлой, в меру смешной, в меру расчетливой. Показываем, мило иронизируя, по-доброму посмеиваясь наивности и «волков», и «овец», каковых резвунчик Амур ловко смешал в одной стае, вполне, в общем-то, добропорядочной. Анатолий Иванов поставил спектакль красочный, стильный, с красивыми, фарфорово-изящными мизансценами. Островский предстал в этом зрелищном спектакле в новом качестве - распевно-романсовом, пожалуй. Вы устали от житейских бурь? Идите в театр! Отдохните в нем, если можете. Таким современный театр Островского, видимо, тоже должен быть. Но что дальше? В Москве несколько лет держался в афише и был популярен спектакль Юрия Погребничко «Лес», переименованный так: «Требуется трагическая актриса». Неужели русские трагические актрисы остались в прошлом? Не хочется этому верить. Однако - нет «Грозы». Нет «Бесприданницы». Впрочем, обе пьесы требуют отдельной статьи.

Глава 2