 |
Атланта, Джорджия. Наши дни.
|
|
|
|
Аннотация
В респектабельную жизнь судьи из Атланты Рейчел Катлер неожиданно врывается смерть. При загадочных обстоятельствах погибает ее отец, переживший ужасы Второй мировой и кровавые будни сталинизма. В качестве наследства отец передает дочери ключ к разгадке тайны Янтарной комнаты, мирового шедевра, вывезенного фашистами из России и спрятанного накануне поражения Германии. Рейчел еще не знает, что, начав поиски, она тем самым вступает на пути могущественной тайной организации, охотящейся за исчезнувшими сокровищами и готовой пойти на все, чтобы достигнуть цели.
Стив Берри
«Проклятие Янтарной комнаты»
Посвящается моему отцу, который зажег во мне огонь десятилетия назад, и моей матери, которая, приучив меня к дисциплине, помогла выдержать жар этого пламени.
Что бы ни служило причиной разорения страны, мы должны сохранить те сооружения, которые приносят славу человеческому обществу и не способствуют увеличению силы врага, такие как храмы, могилы, общественные здания и все труды замечательной красоты…
Умышленно лишать человечество этих чудес искусства – значит объявлять себя его врагом.
Эммерих де Ваттель. Закон наций, 1758 год
Я подробно изучил состояние исторических памятников в Петергофе, Царском Селе и в Павловске, и во всех этих трех городах я был свидетелем чудовищного осквернения этих памятников. Более того, нанесенный ущерб, который полностью оценить исключительно сложно из-за его непомерной величины, несет следы преднамеренности.
Иосиф Орбели, директор Эрмитажа.
Свидетельские показания на Нюрнбергском трибунале 22 февраля 1946 года
Пролог
Концентрационный лагерь Маутхаузен, Австрия
|
|
|
Апреля 1945 г.
Заключенные барака номер восемь звали его Ухо, потому что он был единственным, кто понимал немецкий язык. Никто никогда не называл его настоящим именем – Петр Борисов. Кличка Ухо накрепко приклеилась к нему больше года назад, с первого же дня, когда он попал в лагерь. Это прозвище он носил с гордостью, а ответственность воспринимал как оказанную честь.
– Что слышно? – прошептал ему в темноте кто-то из заключенных.
Ухо сидел скрючившись около окна, прижавшись к холодному стеклу, его едва заметные выдохи тонким кружевом повисали в сухом замерзшем воздухе.
– Они будут еще развлекаться? – спросил другой заключенный.
Два дня назад охранники забрали русского из восьмого барака. Он был пехотинцем из Ростова-на-Дону, новичок в лагере. Его крики были слышны всю ночь и закончились на рассвете выстрелом из пистолета. Вскоре его окровавленное тело повесили на главных воротах на всеобщее обозрение.
Ухо на секунду отвернулся от окна:
– Тише. Из-за ветра плохо слышно.
Грязные, завшивевшие трехъярусные нары – меньше квадратного метра на каждого заключенного. Экономно и рационально. Сто пар ввалившихся глаз смотрят на него не отрываясь.
Все застыли. Никто не шевелился и практически не дышал. Их разум уже давно поглотил ужас Маутхаузена. Ухо обернулся:
– Идут.
Мгновение спустя дверь барака распахнулась. Морозная ночь ворвалась внутрь, опережая шарфюрера Хумера, надзирателя восьмого барака.
– Achtung!
Клаус Хумер был из СС. Еще два вооруженных эсэсовца стояли позади. Все охранники в Маутхаузене были эсэсовцами. Хумер оружия не носил никогда. Его оружием было большое мясистое тело с сильными руками и ногами.
– Нужны добровольцы, – сказал Хумер. – Ты, ты, ты и ты.
Петра вызвали последним. Он не понимал, что происходит. Вечером умерло мало заключенных. Газовая камера не работала, в это время ее проветривали и мыли полы, готовя для следующего забоя. Охранники оставались в своих бараках, теснясь возле печек. Тепло этих печек поддерживалось дровами, которые заготавливали заключенные ценой своих жизней. Врачи и их помощники спали. Накапливали силы для новых экспериментов, в которых заключенные использовались как подопытные животные.
|
|
|
Хумер посмотрел на Борисова:
– Ты ведь понимаешь меня?
Ухо ничего не ответил, глядя прямо в черные глаза охранника. Год террора научил его понимать цену молчания.
– Нечего сказать?
Хумер говорил по-немецки.
– Хорошо. Главное, чтобы ты понимал… и держал язык за зубами.
Другой охранник прошагал мимо с четырьмя шерстяными шинелями, держа их на вытянутых руках.
– Шинели? – пробормотал один из заключенных.
Никто из заключенных никогда не носил шинель. Грязная рубашка из мешковины и рваные штаны, скорее тряпье, чем одежда, выдавались по прибытии в лагерь. И снимались с умерших заключенных, грязные и вонючие, чтобы выдать новым заключенным.
Охранник кинул шинели на пол.
Хумер указал на них:
– Mantel anziehen.
Петр потянулся к зеленой груде.
– Шарфюрер велит надеть их, – объяснил он по-русски.
Трое остальных последовали его примеру.
Грубая шерсть колола кожу, но все равно было приятно. Прошло уже очень много времени с тех пор, когда ему было относительно тепло.
– На улицу, – сказал Хумер.
Трое русских посмотрели на Петра, и он показал на дверь. Все вышли в ночь.
Хумер повел их гуськом по льду и снегу к главной площадке. Холодный ветер завывал между рядами низких деревянных бараков. Восемь тысяч человек было загнано в эти свинарники. Больше, чем проживало в родной деревне Петра в Белоруссии. Он подумал, что никогда уже больше не вернется на родину. Время уже почти потеряло значение, но чтобы не сойти с ума, он старался рассуждать.
Был поздний март. Нет, ранний апрель. И все еще так холодно! Почему ему не суждено было просто умереть или быть убитым? Сотни людей гибли каждый день. Неужели он должен был выжить в этом аду? Но для чего?
На плацу Хумер повернул налево и прошагал к открытому пространству. Еще несколько бараков стояло на одной стороне. Лагерная кухня, тюрьма и лазарет выстроились на другой. На дальнем конце стоял каток, тонна стали, которую заключенные каждый день протаскивали по мерзлой земле. Он надеялся, что не это будет их заданием.
|
|
|
Хумер остановился перед четырьмя высокими столбами.
Два дня назад отряд из десяти заключенных повели в окрестный лес, Петра тогда тоже выбрали. Они свалили четыре осины, один из заключенных сломал при этом руку, и его пристрелили на месте. Ветви спилили и из стволов сделали четыре столба. Их притащили в лагерь и вкопали в землю. Каждый столб высотой в человеческий рост. Теперь около столбов маячили два вооруженных охранника. Цепочка огней над их головами разгоняла мрак. Сухой морозный воздух искрился.
– Ждать здесь, – скомандовал Хумер.
Шарфюрер стремглав взобрался по короткой лестнице в здание тюрьмы. Из открытой двери прямоугольником разлился желтый свет. Некоторое время спустя наружу вывели четверых обнаженных людей. Их светловолосые головы не были обриты, как у остальных русских, поляков и евреев, которые составляли большинство заключенных в этом лагере. Их мышцы не были слабыми, а движения замедленными. Ни апатичных взглядов, ни ввалившихся глаз, ни истощенных тел. Это были крепкие люди. Немцы. Солдаты. Он уже видел таких раньше. Лица каменные, никаких эмоций. Замороженные, как эта ночь.
Четверо шли прямо и вызывающе. Руки вытянуты по швам. Холод, обжигающий их молочно-белую кожу, никак не сказывался на выражении их лиц. Хумер вывел немцев из тюрьмы и повел к столбам:
– Сюда.
Четверо обнаженных немцев промаршировали, куда им велели.
Хумер подошел к русским и бросил в снег четыре мотка веревки:
– Привяжите их к столбам.
Трое товарищей Петра Борисова взглянули на него. Он наклонился, подобрал все четыре мотка, раздал их остальным и сказал, что надо делать. Русские подошли к обнаженным немцам, которые в ожидании стояли перед грубыми осиновыми столбами. Какой проступок мог повлечь за собой такое безумие? Ухо набросил грубую веревку на грудь стоящего перед ним человека и привязал его к столбу.
– Крепче! – рявкнул Хумер.
|
|
|
Ухо сделал петлю и затянул веревку на голой груди немца. Тот даже не поморщился. Хумер посмотрел на остальных трех. Петр воспользовался возможностью и прошептал по-немецки:
– Что вы сделали?
Ответа не было. Он затянул веревку туже.
– Они даже с нами такого не делают.
– Это честь – бросить вызов своему палачу, – прошептал немец.
«Да, – подумал он, – это и вправду честь».
Хумер повернулся к ним. Петр завязал последний узел.
– Туда, – скомандовал Хумер.
Заключенные отошли в сторону по свежему снегу. Чтобы избавиться от холода, он сунул руки под мышки и переминался с ноги на ногу. В шинели было чудесно. Ему было тепло впервые с тех пор, как он попал в лагерь. Тогда же все его документы были уничтожены и заменены татуировкой «10901» на правом предплечье. На рубашке слева был нашит треугольник. Буква «R» означала, что он русский. Цвет тоже был важен. Красный – для политзаключенных. Зеленый – для преступников. Желтая звезда Давида для евреев. Черный и коричневый – для военнопленных.
Хумер, казалось, чего-то ждал.
Петр взглянул налево.
Зажглись дополнительные фонари, освещая весь плац до главных ворот. Дорога, ведущая наружу, к каменоломне, скрывалась в темноте. Здание штаба сразу за забором оставалось неосвещенным. Он увидел, как главные ворота открылись и на территории лагеря появился коренастый человек. Человек был одет в шинель до колен, из-под нее торчали светлые брюки, заправленные в сапоги. Светлая офицерская фуражка покрывала его голову. Большой живот, решительная походка.
Фонари высветили острый нос и ясные глаза. Черты лица были не лишены приятности и моментально узнаваемы.
Последний командующий эскадрильи «Рихтгофен», командующий немецкими ВВС, председатель рейхстага, премьер-министр Пруссии, президент Прусского государственного совета, рейхмастер лесных угодий, председатель совета обороны рейха, рейхсмаршал великого рейха. Избранный преемник фюрера.
Герман Геринг.
Петр видел Геринга однажды в кинохронике в 1939 году. Показывали речь Геринга, произнесенную на митинге в Риме. Геринг появился одетый в бросающийся в глаза светлый костюм, мясистая шея обернута шарфом. Толстые пальцы были унизаны кольцами, нацистский орел, инкрустированный бриллиантами, приколот к левому лацкану пиджака. Он произносил пламенную речь, отстаивая место Германии под солнцем. Он вопрошал: «Что бы вы предпочли иметь – оружие или масло? Что бы вы скорее импортировали – свиное сало или металлическую руду? Готовность дает нам власть. От масла мы просто толстеем».
Геринг закончил речь, брызжа слюной и обещая, что Германия и Италия будут вместе плечом к плечу бороться за общее дело. Ухо помнил, что слушал внимательно и остался равнодушен.
|
|
|
– Господа, я вижу, вам удобно, – обратился Геринг к четырем привязанным.
Ответа не последовало.
– Что он сказал, Ухо? – шепнул один из русских.
– Он издевается над ними.
– Молчать, – тихо сказал Хумер. – Стойте смирно или присоединитесь к ним.
Геринг встал напротив четверых обнаженных людей.
– Я спрашиваю вас еще раз. Вам есть что сказать?
Ответом был только ветер.
Геринг подвинулся ближе к одному из дрожащих немцев. К тому, которого привязал Петр.
– Матиас, вы же не хотите так умереть? Вы, солдат, верный слуга фюрера…
– Фюрер – не имеет – ничего общего – с этим, – с запинкой произнес немец, он дрожал, и его тело покрылось фиолетовыми пятнами.
– Но все, что мы делаем, – для его великой славы.
– Поэтому я предпочитаю умереть.
Геринг пожал плечами. Обычный жест, будто он решал, съесть ли еще одну булочку. Он сделал знак Хумеру. Шарфюрер махнул двум охранникам, которые подтащили к привязанным большую бочку с водой. Появился другой охранник с четырьмя ковшами и бросил их в снег. Хумер свирепо взглянул на русских:
– Наполнить водой и каждому встать рядом с одним из них.
Петр объяснил остальным, что надо делать; они подобрали ковши и зачерпнули воду.
– Не смейте пролить ни капли, – пригрозил Хумер.
Петр был осторожен, но ветер выдул несколько капель. Не заметили. Он подошел к немцу, которого привязывал. К тому, кого звали Матиас. Геринг стоял в центре плаца, стягивая с рук черные кожаные перчатки.
– Смотрите, Матиас, – сказал Геринг, – я снимаю перчатки, чтобы чувствовать холод, который чувствуете вы.
Петр стоял достаточно близко, чтобы рассмотреть большое серебряное кольцо, надетое на безымянный палец правой руки Геринга. Это была массивная печатка в виде сжатого кулака. Геринг сунул правую руку в карман брюк и достал оттуда камень. Он был золотистого цвета, как мед. Янтарь – Петр узнал его.
Геринг показал пальцем на привязанных и сказал:
– Вас будут поливать водой каждые пять минут, пока кто-нибудь из вас не расскажет мне то, что я хочу знать. Либо вы умрете, либо будете говорить. Для меня приемлем любой вариант. Тот, кто заговорит, останется жив. Тогда один из этих жалких русских займет его место. Ему вернут шинель, и он сам сможет поливать русского водой, пока тот не умрет. Представьте, как будет весело. Все, что вам надо сделать, – это рассказать мне то, что я хочу знать. Итак?
Молчание.
Геринг кивнул Хумеру.
– Giesse es, – сказал Хумер. – Лейте.
Петр подчинился, и остальные трое последовали его примеру. Вода выплеснулась на светлые волосы Матиаса, потом стекла по его лицу и груди. Немец содрогнулся, но не издал ни звука, только зубы стучали от холода.
– Вам есть что сказать? – снова спросил Геринг.
Ничего.
Спустя пять минут процедуру повторили. Спустя двадцать минут, после четырех ковшей воды, началась гиподермия. Геринг стоял бесстрастно, машинально теребя кусок янтаря. Незадолго до истечения очередных пяти минут он подошел к Матиасу:
– Это нелепо. Скажите мне, где спрятана das Bernstein-zimmer, и прекратите свои страдания. Она не стоит того, чтобы за нее умирать.
Дрожащий немец только смотрел на него не отрываясь, его стойкость была достойна восхищения. Петр испытывал жгучую ненависть к Герингу за то, что ему приходится по его приказу так убивать людей. Даже если это немцы.
– Sie sind ein lugnerisch, diebisch Schwein,[1]– удалось выдохнуть Матиасу.
Потом немец плюнул.
Геринг отшатнулся, плевок оставил пятно на его шинели. Он расстегнул пуговицы и стряхнул плевок, потом распахнул полы, приоткрыв жемчужно-серую форму, богато украшенную знаками отличия.
– Я твой рейхсмаршал. Второй человек после фюрера. Никто, кроме меня, не носит такую форму. И ты смеешь думать, что можешь так легко испачкать ее? Ты скажешь мне то, что я хочу знать, Матиас, или замерзнешь! Замерзнешь до смерти. Медленно. Очень медленно. Это будет… неприятно.
Немец снова плюнул. В этот раз на форму. Геринг оставался на удивление спокойным.
– Это достойно восхищения, Матиас. Твоя преданность отмечена. Но сколько ты еще продержишься? Посмотри на себя. Тебе не хотелось бы в тепло? Сесть к огню, завернуться в шерстяное одеяло?
Геринг вдруг схватил Ухо и подтолкнул его к привязанному немцу. Вода выплеснулась из ковша на снег.
– В этой шинели было бы прекрасно, разве нет, Матиас? Ты позволишь этому ублюдку нежиться в твоей шинели, когда сам замерзаешь?
Немец не говорил ни слова. Только дрожал. Геринг отпихнул Петра.
– Как насчет того, чтобы немного погреться, Матиас?
Рейхсмаршал расстегнул брюки. Горячая моча выплеснулась дугой. От струи валил пар. Она стекала по коже жертвы на снег, оставляя желтые полосы. Геринг отряхнул член, затем застегнул брюки.
– Чувствуешь себя лучше, Матиас? Согрелся?
– Verrotter in der Schweinsholle.[2]
Петр согласился с немцем.
Геринг кинулся вперед и ударил немца тыльной стороной ладони по лицу, его серебряное кольцо распороло щеку жертвы. Брызнула кровь.
– Поливайте! – выкрикнул Геринг.
Петр вернулся к бочке и снова наполнил свой ковш.
Немец по имени Матиас начал кричать:
– Mein Fiihrer! Mein Fuhrer! Mein Fuhrer!
«Мой фюрер! Мой фюрер! Мой фюрер»!
Его голос звучал громче. Остальные трое привязанных присоединились к нему. Хлынула вода.
Геринг стоял и наблюдал. Теперь уже в ярости он продолжал теребить кусок янтаря. Двумя часами позже Матиас умер, покрытый льдом. Еще через час умер последний из четверых. Никто из них не сказал ни слова о das Bernstein-zimmer.
О Янтарной комнате.
Часть I
Тени прошлого
ГЛАВА I
Атланта, Джорджия. Наши дни.
Вторник, 6 мая, 10.55
Судья Рейчел Катлер взглянула поверх своих черепаховых очков. Адвокат произнес это снова, но сейчас она не собиралась оставить эту оговорку без внимания.
– Простите, советник?
– Я сказал, что защита настаивает на судебной ошибке.
– Нет, до этого. Что вы сказали?
– Я сказал – да, сэр.
– Если вы не заметили, я не сэр.
– Совершенно верно, ваша честь. Я прошу прощения.
– Вы обратились ко мне так четыре раза за утро. Я записывала.
Адвокат пожал плечами:
– Это сущие пустяки. Зачем вашей чести тратить время на то, чтобы записывать мои оговорки?
Нахальный ублюдок даже улыбнулся. Она выпрямилась в своем кресле и свирепо посмотрела на него. Но тут же поняла, чего Т. Маркус Неттлс пытается добиться. Поэтому ничего не сказала.
– Мой клиент находится в суде по обвинению в разбойном нападении, судья. Однако суд, кажется, более озабочен тем, как я к вам обращаюсь, чем нарушением ведения дела полицией.
Она взглянула на жюри, затем на стол прокурора. Помощник прокурора графства Фултон сидела невозмутимо, по-видимому довольная тем, что ее оппонент сам роет себе могилу. Очевидно, молодая юристка не уловила, чего именно добивался Неттлс. Зато Рейчел уловила.
– Вы абсолютно правы, советник. Это незначительный вопрос. Продолжайте.
Она откинулась на спинку стула и заметила минутное выражение досады на лице Неттлса. Выражение, которое могло появиться у охотника, не попавшего в цель.
– Что с моим заявлением о судебной ошибке? – спросил Неттлс.
– Отказано. Дальше. Продолжайте свою заключительную речь.
Рейчел наблюдала, как старшина присяжных стоя объявлял вердикт о виновности. Обсуждение жюри заняло всего двадцать минут.
– Ваша честь, – сказал Неттлс, вставая. – Я прошу назначить судебное расследование перед приведением приговора в исполнение.
– Отказано.
– Я прошу отсрочить приведение приговора в исполнение.
– Отказано.
Неттлс, похоже, осознал, какую ошибку он совершил ранее.
– Я прошу суд о пересмотре дела.
– На каком основании?
– Предубеждение.
– Против кого или чего?
– Против меня и моего клиента.
– Объяснитесь.
– Суд продемонстрировал предвзятость.
– Каким образом?
– Замечанием о моем неумышленном использовании обращения «сэр».
– Если я правильно помню, советник, я признала, что это был незначительный вопрос.
– Да, но наша беседа происходила в присутствии жюри, и урон был нанесен.
– Я не помню вашего возражения или замечания, касающегося этой беседы.
Неттлс ничего не ответил. Она посмотрела на помощника прокурора:
– Какова позиция штата?
– Штат против предложения. Суд был справедлив.
Она почти улыбнулась. По крайней мере, эта дама знала правильный ответ.
– В прошении о пересмотре дела отказано.
Она посмотрела на защитника, молодого белого мужчину с редкими волосами и рябым лицом.
– Обвиняемый, встаньте.
Он встал.
– Барри Кинг, вы признаны виновным в совершении разбойного нападения. Суд приговаривает вас к двадцати годам заключения в исправительной колонии. Пристав, возьмите обвиняемого под стражу.
Она встала и прошла к массивной дубовой двери, которая вела в ее кабинет.
– Мистер Неттлс, могу я переговорить с вами?
Помощник прокурора тоже направилась к ней.
– Наедине.
Неттлс покинул своего клиента, на которого надевали наручники, и прошел за ней в ее кабинет.
– Закройте дверь, пожалуйста.
Она расстегнула судейскую мантию и, не снимая ее, прошла за свой стол.
– Хорошая попытка, советник.
– Какая именно?
– Немного раньше, советник. Когда вы подумали, что эта ваша наглость по поводу обращения «сэр» вместо «мэм» выведет меня из себя. Вы лезли вон из шкуры с этой наполовину фиктивной защитой и рассчитывали на то, что я вспылю. Это позволило бы вам настаивать на судебной ошибке.
Он пожал плечами:
– Делайте, что вы должны делать.
– Что вы должны делать – так это проявлять уважение к суду и не называть судью-женщину сэром. Но вы это делали. Намеренно.
– Вы только что приговорили моего подзащитного к двадцати годам без возможности подать на повторное слушание. Если это не предубеждение, то что?
Она села, но не предложила сесть адвокату.
– Мне не нужно дополнительное слушание. Я уже приговаривала Кинга за оскорбление действием два года назад. Шесть месяцев в тюрьме, шесть месяцев испытательного срока, я помню. На этот раз он взял бейсбольную биту и проломил человеку голову. Он исчерпал и без того маленький запас моего терпения.
– Вам необходимо пересмотреть свои взгляды. Ваше раздражение повлияло на приговор.
– Правда? Дополнительное судебное следствие, на котором вы так громогласно настаиваете, в любом случае закончилось бы так же. Я просто избавила вас от неприятного ожидания неизбежного.
– Ты гребаная сука!
– Это будет стоить тебе сотню долларов. Оплата немедленно. Вместе с еще одной сотней за фокусы в зале.
– Для обвинения меня в неуважении суда полагается слушание.
– Правильно. Но тебе оно не поможет. И я не собираюсь поддерживать твой имидж шовиниста, которого ты тут, выпрыгивая из штанов, пытаешься изобразить.
Он ничего не ответил, но Рейчел почувствовала, что в нем закипела кровь. Неттлс был крупным мужчиной с тяжелой челюстью и репутацией упрямого человека, который, безусловно, не привык получать приказы от женщины.
– И каждый раз, когда ты надумаешь притащить свою задницу в мой суд, я буду тебя штрафовать за неуважение еще на сотню долларов.
Неттлс подошел к столу и достал пачку денег, вытащил из нее две стодолларовые купюры, хрустнув новенькими банкнотами с изображением Бена Франклина. Он с размаху хлопнул обе купюры на стол, затем вытащил еще три.
–…твою мать.
Вылетела одна купюра.
–…твою мать.
Вторая купюра.
–…твою мать.
Третий Бен Франклин спланировал на пол.
ГЛАВА II
Атланта, Джорджия
Вторник, 6 мая, 13.45
Рейчел снова надела мантию, вернулась в зал суда и, поднявшись на три ступеньки, села за дубовый стол, который занимала последние четыре года. Часы на дальней стене показывали 1.45. Она подумала, сколько еще будет занимать почетное место судьи. Это был год очередных выборов. Квалификационный отбор закончился две недели назад, и Рейчел вытянула по жребию двух соперников на июльский предварительный тур. О людях, вовлеченных в предвыборную гонку, говорили довольно много. Но вступительный взнос в четыре тысячи долларов, необходимый для участия в выборах, был уплачен без десяти пять в пятницу. За десять минут до предельного срока ситуация на выборах резко переменилась. То, что обещало стать простыми бесконкурентными выборами, превратилось в долгое лето сбора денег и толкания речей. Все это было крайне неприятно.
Сейчас не в ее интересах было обострять ситуацию. У нее накопилось много нерассмотренных дел. И еще куча прибавилась сегодня. Текущий день тем не менее был значительно сокращен быстрым вердиктом по делу «Штат Джорджия против Барри Кинга». Меньше получаса на обсуждение – очень быстро по любым меркам; на членов жюри, очевидно, не произвело впечатления театральное выступление этого негодяя, Маркуса Неттлса.
В освободившееся послеобеденное время она решила расправиться с судебными делами, не требующими заседания жюри, которые накопились за последние две недели. Судья Катлер умела работать быстро и решительно. Четыре осуждения, шесть апелляций, одно оправдание. Рейчел избавилась от одиннадцати уголовных дел, освобождая место для новой пачки, которую, по словам секретаря, должны доставить утром.
«Дейли репорт» графства Фултон ежегодно публиковала рейтинги судей верховного суда. Последние три года она занимала верхние строчки, избавляясь от дел быстрее своих коллег и имея только два процента апелляций. Не так уж плохо быть правой на девяносто восемь процентов.
Рейчел решила отдохнуть и стала наблюдать за обычным послеобеденным парадом. Адвокаты сновали туда-сюда, одним клиентам надо было получить развод или подпись судьи, другим – резолюцию на прошения в гражданских исках, ожидающих разбирательства. Все вместе около сорока различных дел.
Когда она снова взглянула на часы, было 4.45, и ее список уменьшился до двух дел. Одним из них было усыновление, дело, которое ей по-настоящему нравилось. Семилетний мальчик напоминал Брента, ее собственного семилетнего сына. Последнее дело было совсем простое, о перемене имени. Проситель представлял себя сам. Она намеренно назначила дело на самое позднее время, надеясь, что зал суда будет уже пуст.
Клерк подал ей папку с бумагами.
Рейчел посмотрела на пожилого человека, одетого в твидовый пиджак и светло-коричневые брюки, который стоял перед прокурорским столом.
– Ваше полное имя? – спросила она.
– Питер Бейтс.
В его усталый голос вплетался явно различимый восточноевропейский акцент.
– Как давно вы живете в графстве Фултон?
– Тридцать девять лет.
– Вы родились в этой стране?
– Нет. Я приехал из Белоруссии.
– Вы американский гражданин?
Он кивнул:
– Я старик. Мне восемьдесят один. Почти половину своей жизни я прожил здесь.
Вопросы и ответы не касались существа дела, но ни клерк, ни судебный стенографист ничего не сказали. На их лицах читалось понимание момента.
– Мои родители, братья, сестры – все были уничтожены нацистами. В Белоруссии было уничтожено много людей. Мы, белорусы, – очень гордые люди. После войны не многие из нас смогли остаться на своей земле. Советский Союз аннексировал наши земли. Сталин был еще хуже Гитлера. Сумасшедший. Палач. Он уничтожил последнее. Поэтому я сейчас здесь. Это ведь страна больших возможностей.
– Вы были гражданином России?
– Я думаю, правильнее было бы сказать советским гражданином, гражданином СССР. – Старик покачал головой. – Но я никогда не считал себя советским гражданином.
– Вы воевали?
– Только по необходимости. Великая Отечественная война, как называл ее Сталин. Я был лейтенантом. Попал в плен и был отправлен в Маутхаузен. Шестнадцать месяцев в концентрационном лагере.
– Чем вы занимались здесь после иммиграции?
– Я ювелир.
– Вы подали прошение в суд о смене имени. Почему вы хотите называться Петр Борисов?
– Это имя, которое мне дали при рождении. Мой отец назвал меня Петр. Это означает – камень, основа. Я был младшим из шести детей и едва не умер при рождении. После иммиграции в США я думал, что должен обезопасить себя, потому что я был на государственной службе в Советском Союзе. И ненавидел коммунистов. Они разрушили мой дом, и я заявляю об этом. Сталин многих моих соотечественников отправил в сибирские лагеря. Я боялся навлечь неприятности на свою семью. Тогда очень немногие смогли уехать. Но перед смертью я хочу вернуть имя, данное мне при рождении.
– Вы больны?
– Нет. Но не знаю, сколько времени еще мне отпущено.
Она посмотрела на старика, стоявшего перед ней. Его фигура была источена временем, но все еще выразительна и красива. Глубоко запавшие непроницаемые глаза, совершенно белые волосы, голос глубокий и загадочный.
– Вы прекрасно выглядите для человека вашего возраста.
Он улыбнулся.
– Вы хотите сменить имя из-за мошенничества, чтобы избежать преследований или скрыться от кредитора?
– Ни в коем случае.
– Тогда я удовлетворяю ваше прошение. Вы снова станете Петром Борисовым.
Рейчел подписала бумагу, приложенную к петиции, и отдала папку клерку. Спустившись с возвышения, она подошла к старику. Слезы катились по его небритым щекам. Ее глаза тоже покраснели. Она обняла его и нежно сказала:
– Я люблю тебя, папа.
ГЛАВА III
Атланта, Джорджия
Вторник, 6 мая, 16.50
– Составьте распоряжение, мистер Катлер, – сказал судья.
Пол быстро вышел из зала заседаний и прошел по коридору в отдел исполнения завещаний графства Фултон. Он располагался тремя этажами ниже Верховного суда, отдельно от всего мира. Никаких сенсационных убийств, выдающихся судебных дел или скандальных разводов. Завещания, трасты[3]и опеки формировали ограниченные рамки его юрисдикции – приземленные, скучные, со свидетельствами, обычно сводящимися к неточным воспоминаниям и историям о брачных союзах, существующих и выдуманных. Новый закон штата, в составлении которого принимал участие и Пол, позволял в определенных случаях, связанных с наследованием, проводить заседания жюри. Иногда стороны настаивали на этом. Но в основном дела велись старыми судьями, тоже бывшими некогда адвокатами и слонявшимися по тем же коридорам в поисках письменных волеизъявлений.
С тех пор как Университет Джорджии отправил его в большое плавание со степенью доктора юридических наук, работа с исполнением завещаний была специализацией Пола. Он не поступил в юридическую школу сразу после колледжа, так как не был принят в те двадцать две школы, в которые подавал документы. Его отец был разорен, и средств на учебу не было. Три года он работал клерком в отделении завещаний и трастов в «Ситизенс бэнк» штата Джорджия. Этот опыт был для него достаточной мотивацией, чтобы повторно сдавать вступительный экзамен в юридическую школу. Три школы в конце концов согласились принять его, а три года работы по специальности дали ему возможность получить место в «Приджен и Вудворт» сразу после выпуска. Теперь, спустя тринадцать лет, он занимал достаточно высокую должность в отделе завещаний и трастов, чтобы быть следующим на очереди для полного партнерства и управления отделом.
Он повернул за угол и вошел в двойные двери на дальнем конце коридора.
Сегодняшний день был изнурительным.
Пол Катлер открыл сразу обе половинки дверей и пошел по проходу между рядами опустевшего зала заседаний.
– Что-нибудь уже слышно о Маркусе Неттлсе? – спросил он секретаря.
Улыбка расплылась по лицу женщины:
– О да.
– Уже почти пять. Где он?
– Гостит в отделении у шерифа. Последнее, что я слышала, – они посадили его в камеру.
Катлер уронил свой портфель на дубовый стол.
– Шутите?
– Нет. Ваша бывшая засадила его сегодня утром.
– Рейчел? – Секретарь кивнула.
– Говорят, он умничал у нее в кабинете. Заплатил ей триста долларов, а потом трижды сказал ей «…твою мать».
Дверь судебного зала распахнулась, и в зал ввалился Т. Маркус Неттлс. Его костюм от Неймана был измят, галстук от Гуччи сбился на сторону, итальянские туфли были истоптаны и грязны.
– Вовремя, Маркус. Что случилось?
– Эта сука, которую ты когда-то называл своей женой, засадила меня за решетку, и я пробыл там с сегодняшнего утра. – Его баритон звучал напряженно. – Скажи мне, Пол: она настоящая женщина или какой-то гибрид с яйцами между ног?
Пол начал что-то говорить, но потом замолчал.
– Она надрала мне задницу на глазах у жюри из-за того, что я обратился к ней «сэр».
– Четыре раза, как я слышала, – заметила секретарь.
– Да. Возможно. Вместо того чтобы назначить повторное слушание, о котором я ходатайствовал, она приговорила моего парня к двадцати годам без права на обжалование. Потом она решила преподать мне урок этики. Я не нуждаюсь в этом дерьме. Особенно от какой-то умничающей сучки. Я тебе скажу, я накачаю деньгами обоих ее конкурентов. Большими деньгами. Я избавлю себя от необходимости видеть ее в суде во второй вторник июля.
Катлер решил, что услышал достаточно.
– Маркус, ты готов доказать ее предвзятость?
Неттлс положил свой портфель на стол.
– Почему нет? Я имел реальную возможность проваландаться в камере почти весь день. Надо же, у этой шлюхи, оказывается, все же есть сердце.
– Достаточно, Маркус, – сказал Пол более жестким тоном, чем намеревался.
Неттлс прищурился, посмотрел на него пронизывающим взглядом, как будто читая мысли.
– Тебе-то что за дело? Ты уже в разводе сколько? Три года? Она, должно быть, выцарапывает у тебя неплохой кусок каждый месяц на содержание ребенка.
Катлер ничего не ответил.
– Черт меня побери, – сказал Неттлс. – Ты все еще любишь ее, не так ли?
– Мы можем оставить эту тему?
– Сукин сын, любишь!
Неттлс покачал грушевидной головой и направился к другому столу, чтобы подготовиться к слушанию.
Секретарь встала со своего места и вышла, чтобы привести судью. Пол был рад, что она ушла. Слухи в суде распространялись со скоростью лесного пожара.
Неттлс плюхнулся дородным телом в кресло.
– Пол, мальчик мой, учись у неудачников. Уходя – уходи.
ГЛАВА IV
Атланта, Джорджия
Вторник, 6 мая, 17.45
Петр Борисов подкатил к крыльцу своего дома и припарковал «олдсмобиль». В свои восемьдесят один он был рад, что еще может водить. Его зрение было удивительно хорошим, а координация, хотя и немного замедленная, достаточно адекватной для продления его водительских прав. Он старался не ездить сам много или далеко. В продуктовый магазин, иногда в торговый центр и по крайней мере дважды в неделю к Рейчел. Сегодня он отважился только на четыре мили до станции «Марта», где сел на поезд, идущий в центр города, чтобы попасть в суд на слушание об изменении имени.
Он поселился в северо-восточном округе Фултон почти сорок лет назад, задолго до того, как начался бум строительства к северу от Атланты. Когда-то поросшие лесом холмы из красной глины, которые простирались до окрестностей реки Чаттахучи, теперь были застроены коммерческой недвижимостью, фешенебельными жилыми кварталами, многоквартирными домами и дорогами. Миллионы людей жили и работали рядом, Атланта тем временем приобрела статус столицы штата и города, принимающего Олимпийские игры.
Петр вышел на улицу и проверил почтовый ящик на обочине. Вечер был необычно теплым для мая. Установившаяся несколько дней назад погода хорошо подходила для его страдающих артритом суставов, которые, казалось, постоянно чувствовали приближение осени и ненавистного ветра. Он пошел обратно к дому и заметил, что деревянные карнизы нуждались в покраске.
Двадцать четыре года назад он продал излишки своей земли и получил достаточно, чтобы заплатить наличными за новый дом. Этот район был тогда одной из новостроек, а сейчас улица превратилась в укромный уголок под сенью двадцатипятилетних деревьев. Его любимая Майя умерла через два года после того, как закончилась постройка дома. Рак унес ее быстро, слишком быстро. У них почти не было времени, чтобы попрощаться. Рейчел было четырнадцать, она была мужественна. Ему было пятьдесят семь, и он был напуган до смерти. Но Рейчел всегда была рядом. Ему повезло, что у него такая хорошая дочь. Его единственный ребенок.
Он с трудом вошел в дом. Не прошло и нескольких минут, как задняя дверь распахнулась и в кухню ворвались двое его внуков. Они никогда не стучали, а он никогда не запирал дверь. Бренту было семь, Марле шесть. Они обняли его. За ними вошла Рейчел.
– Дедушка, дедушка, где Люси? – спросила Марла.
– Спит в своей конуре. Где же еще? – Дворняжка пришла к нему во двор четыре года назад, да так и осталась.
Дети помчались к парадному входу.
Рейчел открыла холодильник и нашла кувшин чая со льдом.
– Ты немного растрогался в суде.
– Я знаю, что наболтал лишнего. Но я думал о своем отце. Жаль, что ты не знала его. Он каждый день работал в поле. Был верноподданным русского царя. Верным до конца. Ненавидел коммунистов. – Петр помолчал. – Я под
|
|
|
