Черта как генерализованная реакция 7 глава

Платон разрабатывает диалектику как логику, видя в ней учение о разделе­нии спутанных вещей и понятий и созидании на этой основе определе­ний, сводящих воедино расчлененное знание, а следовательно, дающих «со­вокупное видение» вещи. В поздний период деятельности философии Пла­тона усиливается влияние пифагореиз­ма с его абсолютизацией математики и мистикой чисел, нарастают мисти­ческие и откровенно реакционные социальные мотивы. Диалоги Платона — не только фило­софские, но и высокохудожественные произведения, изобилующие тонкими анализами сложной духовной жизни человека, различных сторон челове­ческой личности.

Соч.: Сочинения в трех томах (4 кн.) М., 1969—1972. Лит.: Асмус В. Ф. Античная филосо­фия. М., 1976.

На страницах платоновской «Апологии» мы встречаемся с его учителем — Сократом на суде. Это один из самых высоких образцов человеческой личности, запечатленных в письменных памятниках античного времени. Афиняне судят Сократа за... его философскую деятельность! Почти невероятными представля­ются нам сейчас обвинения, которые выдвигаются против Сократа: он «испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, и выдает ложь за прав­ду»¹; он «преступает законы тем, что портит молодежь, не признает богов»².

Еще более невероятен смертный приговор, который грозит по этим об­винениям.

¹ Плато и. Апология Сократа, т. ² Там же, с. 91. 1968, с. 84.

Сократ должен- защищаться. Однако он этого не делает. Он использует свои речи на суде, чтобы в последний раз поговорить с афинянами. Почти по-отечески снова и снова убеждает он своих сограждан в том, что они должны заботиться прежде всего о собственной душе, «чтобы она была как можно лучше», об исти­не, о разуме, о добродетели, а не о деньгах, славе или почестях.

Используя научную терминологию, мы можем теперь сказать, что главная тема, которую обсуждает Сократ,— это мотивы человеческой жизни и деятель­ности. Сократ призывает афинян осознать свои мотивы, объясняет, какие мотивы должны стать ведущими, в какие иерархические отношения они должны вступить.

Он хорошо понимает, что осознание мотивов — дело чрезвычайно трудное. Нужна специальная работа, особое исследование себя (или других), чтобы выявить настоящие, истинные мотивы. Сократ готов каждого расспрашивать, испыты­вать, уличать: «И если мне покажется, что в нем нет добродетели, а он только говорит, что она есть, я буду попрекать его за то, что самое дорогое ни во что не ценит».

Сократ ясно осознает, что это его служение людям — величайшее благо для них. Ведь процесс самосознания, самовоспитания требует постоянной помощи, поддержки и руководства: «Бог послал меня, чтобы я целый день каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно... и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение богу».

Сократ пытается доказать, что нравственнее и общественные мотивы долж­ны стать ведущими в жизни каждого человека. Они — одни из самых достойных, к тому же дающих человеку силу и мужество. Он хорошо понимает различие между знаемыми и реально действующими мотивами, а также влияние личного примера в процессе превращения первых во вторые. Поэтому он обращает вни­мание афинян на самого себя, анализирует в их присутствии свою личность, свои поступки.

Он доказывает истинность своих мотивов не только тем, что призывает в свидетели свою бедность, неустроенность своих дел, а наоборот, постоянную го­товность идти туда, где он может оказать другому «величайшее благодеяние». Он доказывает это каждым своим словом и каждым шагом на судебном процессе.

На протяжении всего суда Сократ очень хорошо осознает, какой ценой ему придется заплатить за верность своим идеям. С самого начала над ним на­висла угроза смерти. Однако он ни на шаг не отступает от своих принципов. Не видно здесь и особой борьбы мотивов. Выбор он сделал уже давно. Спокой­но и очень просто он обсуждает одну из самых крайних альтернатив, которые могут встать перед личностью: «Человеку, который приносит хотя бы ма­ленькую пользу, не следует принимать в расчет жизнь или смерть, а смотреть во всяком деле только на то, делает он что-то справедливое или несправедливое, что-то достойное доброго человека или злого».

Убежденность и стойкость не покидают Сократа до последних минут его жизни. (Они описаны в последнем разделе «Смерть Сократа» — отрывке, взя­том из диалога Платона «Федон»,— которым мы дополняем текст «Апологии».) Сократ кончает жизнь спокойно и вполне можно сказать — как счастливый человек.

Таким образом, в приведенных фрагментах из Платона мы находим не­обычайно яркий материал, иллюстрирующий многие понятия и положения психо­логии личности: о развитии специфически человеческих потребностей, о моти­вах — знаемых и реально действующих, об осознании мотивов, об их иерархии, о ведущей деятельности, о высоте личности, определяемой общественной значи­мостью ее деятельности, о нравственно-этическом облике личности как неотъем­лемом компоненте ее структуры, наконец, о пути достижения полного человече­ского счастья — через служение своему призванию и другим людям. Сократ своим учением, своей жизнью и своей смертью раскрывает нам тайны человеческой личности.

Платон АПОЛОГИЯ СОКРАТА¹

ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНЫХ РЕЧЕЙ

¹ Платон. Соч., т. 1. М., 1968.

Но, пожалуй, кто-нибудь скажет: «Не стыдно ли было тебе, Сократ, заниматься таким делом, которое грозит тебе теперь смертью?»

На это я по справедливости могу возразить: «Нехорошо ты это говоришь, друг мой, будто человеку, который приносит хотя бы маленькую пользу, следует принимать в расчет жизнь или смерть, а не смотреть во всяком деле только на то, делает ли он что-то справедливое или несправедливое, что-то достойное доброго че­ловека или злого...»

Поистине, афиняне, дело обстоит так: где кто занял.место в строю, находя его самым лучшим для себя, или где кого поставил начальник, тот там, по моему мнению, и должен оставаться, не­смотря на опасность, пренебрегая и смертью, и всем, кроме позора... А если бы теперь, когда меня бог поставил в строй, обязав, как я полагаю, жить, занимаясь философией и испытуя самого себя и людей, я бы вдруг испугался смерти или еще чего-нибудь и покинул строй, это был бы ужасный проступок. И за этот проступок меня в самом деле можно иало бы по справедливости привлечь к суду и обвинить в том, что я не признаю богов, так как не слушаюсь прорицаний, боюсь смерти и воображаю себя мудрецом, не будучи мудрым. Ведь бояться смерти, афиняне,— это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, т. е. возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают наверное, что она — величайшее из зол.

Даже если бы вы меня теперь отпустили, даже если бы вы ска­зали мне: «На этот раз, Сократ, мы не послушаемся Анита и отпу­стим тебя, с тем, однако, чтобы ты больше уже не занимался этими исследованиями и оставил философию, а если еще раз будешь в этом уличен, то должен будешь умереть»,— так вот, повторяю, если бы вы меня отпустили на этом условии, то я бы вам сказал: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока дышу и остаюсь в силах, не перестану фило­софствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: «Ты, лучший из людей, раз ты афинянин и гражданин величайшего города, больше всех прославленного мудростью и могуществом, не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и почестях, а о разуме, об истине и о душе своей не заботиться и не помышлять, чтобы она была как можно лучше?» И если кто из вас станет спорить и утверждать, что он заботится, то я не отстану и не уйду от нега тотчас же, я буду его расспрашивать, испытывать, уличать, и, если мне покажется, что в нем нет добродетели, а он только говорит, что она есть, я буду попрекать его за то, что он самое дорогое ни во что не ценит, а плохое ценит дороже всего. Так я буду поступать со всяким, кого только встречу, с молодым и старым, с чужеземцами и с вами — с вами особенно, жители Афин, потому что вы мне ближе по крови. Могу вас уве­рить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение богу. Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, и молодого, и старого, забо­титься прежде и сильнее всего не о теле и не о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше: я говорю, что не от денег рожда­ется добродетель, а от добродетели бывают у людей и деньги, и все прочие блага как в частной жизни, так и в общественной. Будьте уверены, что если вы меня, такого, каков я есть, казни­те, то вы больше повредите самим себе, чем мне. Мне-то ведь не будет никакого вреда ни от Мелета, ни от Анита — да они и не могут мне повредить, потому что я не думаю, чтобы худшему было позволено вредить лучшему. Разумеется, он может убить, или изгнать, или обесчестить. Он или еще кто-нибудь, пожалуй, счита­ют это большим злом, но я не считаю: по-моему, гораздо большее зло то, что он теперь делает, пытаясь несправедливо осудить че­ловека на смерть. Таким образом, афиняне, я защищаюсь теперь вовсе не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудив меня на смерть, не лишиться дара, который вы полу­чили от бога. Ведь если вы меня казните, вам нелегко будет найти еще такого человека, который попросту — хоть и смешно сказать — приставлен богом к нашему городу, как к коню, большому и бла­городному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод. Вот, по-моему, бог и послал меня в этот город, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно. Другого такого вам нелегко будет найти, афиняне, а меня вы можете сохранить, если мне поверите. Но очень может статься, что вы, рассердившись, как люди, внезапно разбуженные от сна, прихлопните меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита. Тогда вы всю остальную жизнь проведете в спячке, если только бог, заботясь о вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я действительно таков, каким меня дал этому городу бог, вы можете усмотреть вот из чего: на кого из людей это похоже — забросить все свои собственные дела и столько уже лет терпеть домашние неурядицы, а вашими делами заниматься всегда, подходя к каждому по-особому, как отец или старший брат, и убеждая заботиться о добродетели? И если бы я при этом пользовался чем-нибудь и получал бы плату за свои наставления, тогда бы еще был у меня какой-то расчет, но вы теперь сами видите, что мои обвинители, которые так бесстыдно обвиняли меня во всем прочем, тут по крайней мере оказались неспособными к бесстыдст­ву и не представили свидетеля, что я когда-либо получал или требовал какую-нибудь плату. Я могу представить достаточного, я полагаю, свидетеля того, что говорю правду, — мою бед­ность.

Возможно, кто-нибудь из вас рассердится, вспомнив, как сам он, когда судился в суде и не по такому важному делу, как мое, упрашивал и умолял судей с обильными слезами и, чтобы разжа­лобить их как можно больше, приводил сюда своих детей и множе­ство других родных и друзей, а вот я ничего такого делать не на­мерен, хотя дело мое может, как я понимаю, принять опасный оборот. Быть может, подумав об этом, кто-нибудь из вас не захо­чет меня щадить и, рассердившись, подаст свой голос в сердцах. Если кто-нибудь из вас так настроен,— я, конечно, не хочу так думать, но если это так, то, по-моему, я правильно отвечу ему, сказав: «Есть и у меня, любезнейший, какая-никакая семья, тоже ведь и я, как говорится у Гомера, не от дуба и не от скалы ро­дился, а от людей, так что есть и у меня семья, афиняне, есть сыновья, даже целых трое, один из них уже подросток, а двое малолетних, но тем не менее ни одного из них я не приведу сюда и не буду просить вас об оправдании».

Почему же, однако, не намерен я ничего этого делать? Неиз самомнения, афиняне, и не из презрения к вам. Боюсь ли я или не боюсь смерти, это мы сейчас оставим в покое, но для чести моей и вашей, для чести всего города, мне кажется, было бы некрасиво, если бы я стал делать что-либо подобное в мои годы и с тем име­нем², которое я ношу,— заслуженно или незаслуженно, все равно. Принято все-таки думать, что Сократ отличается чем-то от боль­шинства людей, а если так стали бы себя вести те из вас, кто, по-видимому, выделяется либо мудростью, либо мужеством, либо еще какой-нибудь добродетелью, то это было бы позорно. Мне не раз приходилось видеть, как люди, казалось бы, почтенные, чуть только их привлекут к суду, проделывают удивительные вещи, как будто — так они думают — им предстоит испытать нечто ужасное, если они умрут, и как будто они стали бы бессмертными, если бы вы их не казнили. Мне кажется, что эти люди позорят наш город, так что и какой-нибудь чужеземец может заподозрить, что у афинян люди, выдающиеся своей добродетелью, которым они сами отдают пред­почтение при выборе на государственные и прочие почетные долж­ности,— эти самые люди ничем не отличаются от женщин.

Не говоря уже о чести, афиняне, мне кажется, что неправильно умолять судью и просьбами вызволять себя, вместо того, чтобы разъяснять дело и убеждать. Ведь судья поставлен не для того, чтобы миловать по произволу, но для того, чтобы творить суд по правде; и присягал он не в том, что будет миловать кого захочет, но в том, что будет судить по законам. Ясно, что если бы я стал вас уговаривать и вынуждал бы своей просьбой нарушить присягу, то научил бы вас думать, что богов нет, и, вместо того чтобы

защищаться, попросту сам бы обвинил себя в том, что не почитаю богов. Но на деле оно совсем иначе, я почитаю их, афиня­не, больше, чем любой из моих обвинителей, я поручаю вам и богу рассудить меня так, как будет всего лучше и для меня, и для вас.

 

ПОСЛЕ ПРИЗНАНИЯ СОКРАТА ВИНОВНЫМ³

Многое, афиняне, не позволяет мне возмущаться тем, что сейчас произошло,— тем, что вы меня осудили,— да для меня это и не было неожиданностью. Гораздо более удивляет меня число голо­сов на той и на другой стороне. Я не думал, что перевес голосов будет так мал, и полагал, что он будет куда больше. Теперь же, оказывается, выпади тридцать камешков не на эту, а на другую сторону, и я был бы оправдан.

Этот человек требует для меня смерти. Пусть так: А что, афи­няне, назначил бы я себе сам? Очевидно, то, чего заслуживаю. Так что же именно? Что по заслугам надо сделать со мной, или какой штраф должен я уплатить за то, что я сознательно всю свою жизнь не давал себе покоя и пренебрег всем тем, о чем за­ботится большинство,— корыстью, домашними делами, военными чинами, речами в Народном собрании, участием в управлении, в за­говорах, в восстаниях, какие бывают в нашем городе,— ибо счи­тал себя, право же, слишком порядочным, чтобы уцелеть, участвуя во всем этом; за то, что не шел туда, где я не мог принести ни­какой пользы ни вам, ни себе, а шел туда, где частным образом мог оказать всякому величайшее, как я утверждаю, благодеяние, стараясь убедить каждого из вас не заботиться о своих делах раньше и больше, чем о себе самом и о том, чтобы самому стать как можно лучше и разумнее, и не печься о городских де­лах раньше, чем о самом городе, и таким же образом помышлять и обо всем прочем. Итак, чего же я заслуживаю за то, что я та­кой? Чего-нибудь хорошего, афиняне, если уж в самом деле возда­вать по заслугам, и притом такого, что мне пришлось бы кстати. Что же кстати человеку заслуженному, но бедному, который нужда­ется в досуге для вашего же назидания? Для подобного человека, афиняне, нет ничего более подходящего, как обед в Пританее! Ему это подобает гораздо больше, чем тому из вас, кто одержива­ет победу на Олимпийских играх⁴, в скачках или в состязаниях ко­лесниц, двуконных и четвероконных; ведь он дает вам мнимое счастье, а я — подлинное, он не нуждается в пропитании, а я нуждаюсь.

² Сократа называли, как известно, мудрецом, мудрейшим из людей (Прим. ред. Собр. соч.).

³ Вслед за обвинением требовалось установить меру наказания, так как дело Сократа не было рядовым. Мелет предложил смертную казнь. Теперь предстоит самому обвиняемому предложить себе наказание (Прим. ред. Собр. соч.).

⁴ Обед на общественный счет в Пританее был чрезвычайно почетен. Им пользо­вались, например, победители на Олимпийских играх (Прим. ред. Собр. соч.).

 

ПОСЛЕ СМЕРТНОГО ПРИГОВОРА

Из-за малого срока, который мне осталось жить, афиняне, те­перь пойдет о вас дурная слава, и люди, склонные поносить наш город, будут винить вас в том, что вы лишили жизни Сократа, че­ловека мудрого,— ведь те, кто склонны вас упрекать, будут утверж­дать, что' я мудрец, хотя это и не так. Вот если бы вы немного подо­ждали, тогда бы это случилось для вас само собой: вы видите мой возраст, я уже глубокий старик, и моя смерть близка. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть. А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, вы думаете, афиняне, что я осужден потому, что у меня не хватило таких дово­дов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить все, чтобы избежать приговора. Совсем нет. Не хватить-то у меня, правда, что не хватило, только не доводов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать: чтобы я оплакивал себя, горевал — словом, делал и говорил многое, что вы привыкли слышать от других, но что недостойно меня, как я утверждаю. Од­нако и тогда, когда мне угрожала опасность, не находил я нужным прибегать к тому, что подобает лишь рабу, и теперь не раскаи­ваюсь в том, что защищался таким образом⁵. Я скорее предпочитаю умереть, после такой защиты, чем оставаться в живых, защищав­шись иначе. Потому что ни на суде, ни на войне ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти любыми способами без разбора. И в сражениях часто бывает очевидно, что от смерти мож­но уйти, бросив оружие и обратившись с мольбой к преследователям; много есть и других уловок, чтобы избегнуть смерти в опасных случаях,— надо только, чтобы человек решился делать и говорить все что угодно.

Избегнуть смерти нетрудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — это избегнуть испорченности: она настигает стремительнее смерти. И вот меня, человека медлительного и старого, догнала та, что настигает не так стремительно, а моих обвинителей, людей сильных и проворных,— та, что бежит быстрее,— испорченность. Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные правдой в злодействе и несправедливости. И я остаюсь при своем наказании, и они при своем. Так оно, пожалуй, и должно было быть, и мне думается, что это правильно. ⁵ Следствием предложения Сократа о даровом обеде в Пританее явилось увеличение голосов, поданных против него. Их было уже на 80 больше (Прим. ред. Собр. соч.).

А теперь, афиняне, мне хочется предсказать будущее вам, осу­дившим меня. Ведь для меня уже настало то время, когда люди бывают особенно способны к прорицаниям,— тогда, когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвив­шие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Сейчас, со­вершив это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет о своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше по­явится у вас обличителей — я до сих пор их сдерживал. Они бу­дут тем тягостнее, чем они моложе, и вы будете еще больше него­довать. В самом деле, если вы думаете, что, умерщвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Такой способ самозащиты и не вполне на­дежен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше. Предсказав это вам, тем, кто меня осудил, я покидаю вас.

А с теми, кто голосовал за мое оправдание, я бы охотно побеседовал о случившемся, пока архонты заняты и я еще не от­правился туда, где я должен умереть. Побудьте со мною это время, друзья мои! Ничто не мешает нам потолковать друг с другом, пока можно. Вам, раз вы мне друзья, я хочу показать, в чем смысл того, что сейчас меня постигло. Со мной, судьи,— вас-то я по спра­ведливости могу назвать моими судьями — случилось что-то пора-. зительное. В самом деле, ведь раньше все время обычный для меня вещий голос моего гения слышался мне постоянно и удерживал меня даже в маловажных случаях, если я намеревался сделать что-нибудь неправильное, а вот теперь, когда, как вы сами види­те, со мной случилось то, что всякий признал — да так оно и считается — наихудшей бедой, божественное знамение не остановило меня ни утром, когда я выходил из дому, ни когда я входил в зда­ние суда, ни во время всей моей речи, что бы я ни собирался ска­зать. Ведь прежде, когда я что-нибудь говорил, оно нередко оста­навливало меня на полуслове, а теперь, пока шел суд, оно ни разу не удержало меня ни от одного поступка, ни от одного слова. Ка­кая же тому причина? Я скажу вам: пожалуй, все это произошло мне на благо, и, видно, неправильно мнение всех тех, кто думает, будто смерть — это зло. Этому у меня /теперь есть великое доказа­тельство: ведь быть не может, чтобы не остановило меня привычное знамение, если бы я намеревался совершить что-нибудь нехо­рошее.

Но и вам, мои судьи, не следует ожидать ничего плохого от смерти, и уж если что принимать за верное, так это то, что с человеком хорошим не бывает ничего плохого ни при жизни, ни после смерти и что боги не перестают заботиться о его делах. И моя участь сейчас определилась не сама собой, напротив, для меня ясно, что мне лучше умереть и избавиться от хлопот. Вот почему и знамение ни разу меня не удержало, и я сам ничуть не сержусь на тех, кто осудил меня, и на моих обвинителей, хотя они выносили приговор и обвиняли меня не с таким намерением, а думая мне повредить, за что они заслуживают порицания. Над тюрьмами надзирали ежегодно выбиравшиеся 11 архонтов (начальников).

Все же я кое о чем их попрошу: если, афиняне, вам будет казаться, что мои сыновья, повзрослев, станут заботиться о деньгах или еще о чем-нибудь больше, чем о добродетели, воздайте им за это, донимая их тем же самым, чем я вас донимал; и если они, не представляя собой ничего, будут много о себе думать, укоряйте их так же, как я вас укорял, за то, что они не заботятся о должном и много воображают о себе, тогда как сами ничего не стоят. Если вы станете делать это, то воздадите по заслугам и мне, и моим сыновьям.

Но нам уже пора идти отсюда, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а что из этого лучше, никому неведомо, кроме бога.

Платон СМЕРТЬ СОКРАТА¹

¹ Платон. Соч. г. 2, М„ 1970

Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет ^'обмывать мертвое тело. Тут заговорил Критон:

— Хорошо, Сократ,— промолвил он,— но не хочешь ли оста­вить им или. мне какие-нибудь распоряжения насчет детей или еще чего-нибудь? Мы бы с величайшей охотой сослужили тебе любую службу.

— Ничего нового я не скажу, Критон,— отвечал Сократ,— толь-.ко то, что говорил всегда: думайте и пекитесь о себе самих, и тог-

ta, что бы вы ни делали, это будет доброй службой и мне, и моим 'близким, и вам самим, хотя бы вы сейчас ничего и "не обещали. [А если вы не будете думать о себе и не захотите жить в согласии тем, о чем мы толковали сегодня и в прошлые времена, вы ничего |не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний вы сейчас ни

[адавали.

— Да, Сократ, — сказал Критон, — мы постараемся исполнить все, как-ты велишь. А как нам тебя похоронить?

— Как угодно,— отвечал Сократ,— если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас.

Он тихо засмеялся и, обернувшись к нам, продолжал:

— Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я — это только тот Сократ, который сейчас беседует с вами и пока еще распоря­жается каждым своим словом. Он воображает, будто я — это тот, кого он вскорости увидит мертвым, и вот спрашивает, как меня хоронить! А весь этот длинный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не останусь, но отойду в счастливые края блаженных, кажется ему пустыми словами, которыми я хотел утешить вас, а заодно и себя... Запомни хорошенько, мой дорогой Критон: когда ты говоришь неправильно, это не только само по себе скверно, но и душе причиняет зло. Так не теряй мужества и говори, что хоронишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему мнению, требует обычай.

С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за ним,; а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что услышали, но все снова и снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы слов­но лишались отца и на всю жизнь оставались сиротами.

Было уже близко к закату: Сократ провел во внутренней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, сказал:

— Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других^ которые бушуют и проклинают меня, когда я, по приказу властей, объявляю им, что пора пить яд. Я уж и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый.смирный и самый лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали. И те­перь я уверен, что ты не гневаешься на меня. Ведь ты знаешь ви­новников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное.

Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взглянул на него и промолвил:

— Прощай и тьь А мы все исполним как надо.— Потом, обра­тившись к нам, продолжал: — Какой обходительный человек! Он все это время навещал меня, а иногда беседовал со мной, просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня опла­кивает. Однако ж, Критон, послушаемся его — пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет, пусть сотрут.

А Критон в ответ:

— Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ, еще не закатилось. А я знаю, что другие принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, пили вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто хотел. Так что не торопись, время еще терпит.

А Сократ ему:

— Вполне понятно, Критон, что они так поступают,— те, о ком ты говоришь. Ведь они думают, будто этим что-то выгадают. И не менее понятно, что я так не поступлю. Я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть попозже, и только сделаюсь смешон самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остат­ками. Нет, нет, не спорь со мной и делай, как я говорю.

Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вернулся,.а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал:

— Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком — что же мне надо делать?,

— Да ничего,— отвечал тот,— просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само.

С этими словами он протянул Сократу чашу! И Сократ взял ее с полным спокойствием, Эхекрат,— не задрожал, не побледнел, не изменился в лице, но, по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:

— Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние ко­му-нибудь из богов или нет?

—т Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить. — Понимаю,— сказал Сократ.— Но молиться богам и можно и нужно — о том, чтобы переселение из этого мира в иной было.удачным. Об этом я и молю, и да будет так.

Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна — спокойно и легко.

До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя — да! не его я оплакивал, но собственное горе — потерю такого друга! Критон еще раньше моего разразился слезами и поднялся с места. А Ап-полодор, который и до того плакал, не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу, всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил:

— Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчин­ства,— ведь меня учили,"' что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!

И мы застыдились и перестали плакать.

Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжелеют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени й спустя немного — еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет • и коченеет, Наконец, прикоснулся в последний раз и сказал, что, когда холод под­ступит к сердцу, он отойдет..

Холод добрался уже до живота, и. тут Сократ раскрылся — он лежал, закутавшись,— и сказал (это были его последние слова):

— Критон, мы должны Асклению петуха². Так отдайте же, не забудьте.

— Непременно,— отозвался Критон.— Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: