Правильный метод Бюжо

 

«Приятно находиться на корабле во время бури, когда знаешь, что не погибнешь!» Франсуа Ги­зо избрал эти слова французского мыслителя XVII века Блеза Паскаля эпиграфом для свое­го памфлета «О правительстве Франции», изданном в 1820 го­ду. Знаменитый буржуазный историк, который одним из пер­вых в Европе взял за исходный пункт своих научных изы­сканий борьбу классов, тогда бодро смотрел в будущее. Дворянство, главный в то время враг буржуазии, было обре­чено. Молодой и напористый капитализм повсюду вытеснял прежние общественные связи и традиции. Случавшиеся все еще бури лишь взбадривали его капитанов. Они были увере­ны в том, что корабль неуязвим и идет правильным курсом. Последние феодальные препоны будут преодолены, разлагаю­щиеся остатки старого общества уничтожены. «Сильный по­глощает слабого, и это справедливо», — писал Гизо.

Такова была «логика истории», вытекавшая из буржуаз­ного понимания классовой борьбы и — в пределах борьбы буржуазии против дворянства — совпадавшая с действитель­ным направлением исторического развития. За этими преде­лами совпадение кончалось. За ними начинали действовать иные законы классовой борьбы, вызванные к жизни ростом пролетариата и не укладывавшиеся в буржуазную «логику истории». Здесь буржуа из воинственного оптимиста превра­щался в трусливого миротворца. Напуганный революцией 1848 года. Гизо восклицает: «Внутренний мир, мир между раз­личными классами граждан, социальный мир! Это — самая важная потребность Франции, это — крик о спасении!»

Оптимизм и воинственность возвращались к буржуазии на том поле битвы, которое простиралось за границами капитали­стического мира. Там, где ее противником выступали социаль­ные силы — феодалы и крестьянство, — над которыми во Франции капитал уже утвердил свое господство. Противник ма­ломощный и подтачиваемый внутренними раздорами. Победа над ним обеспечена. Она исторически логична и законосооб­разна. На этот счет у буржуа нет никаких сомнений. Если внутри буржуазного общества в середине XIX века уже про­изошли социальные потрясения, показавшие возможность его гибели, то вне его для капитала ничто еще не предвещало кру­шения. Впереди был всемирный триумф колониализма. Бур­жуазия тем настойчивей рвалась к нему, что надеялась с его помощью ослабить атаки своего «домашнего врага» — пролетариата. Колонии были призваны обеспечить «социальный мир» метрополиям.

Гизо, который с 1840 по 1848 год руководил французской политикой, всемерно пытался установить «классовый мир» во Франции и всячески поощрял захватническую войну в Алжире. В этот период на алжирскую войну были выделены сотни мил­лионов франков; численность оккупационной армии была дове­дена до 120 тысяч человек. В Алжир были направлены самые способные французские офицеры. Приобретенный здесь опыт «умиротворения» алжирцев они затем с успехом используют — в, этом еще одно достоинство колониализма для буржуазии — в водворении «социального мира» в метрополии, подавляя рево­люцию 1848 года и громя Парижскую коммуну в 1871 году. Генерал Бюжо, назначенный губернатором Алжира, впоследст­вии похваляется, что он «не знал поражений ни на поле сра­жений, ни во время восстаний».

Итак, период колебаний и сомнений остался позади. С го­сударством Абд-аль-Кадира решено покончить раз и навсегда. «Нужно, чтобы французский флаг развевался над этой зем­лей,— заявил Бюжо, вступая в должность алжирского генерал-губернатора, — я буду пламенным колонизатором».

Колониальным рвением отличались и предшественники ге­нерала. Но у них не было ни системы колонизации, ни проду­манной тактики колониальной войны. Бюжо первым стал проводить планомерную оккупацию. Он ввел в систему беспо­рядочные в прошлом набеги на племена. Он внес в войну ме­тод «выжженной земли», применяемый последовательно и не­уклонно. Бюжо направил главный удар в самое уязвимое ме­сто: «Единственные интересы, которые можно у них затро­нуть, — это земледельческие. Поэтому нужно постоянно поль­зоваться этим обстоятельством».

Напутствуя перед очередным набегом своих офицеров, Бюжо, произведенный в ходе войны в маршалы, внушал: «Вой­ну, которую мы начинаем, мы будем вести не с помощью ру­жей; лишив арабов плодов, которые им приносит земля, мы сможем покончить с ними. Итак, выступайте в поход на пше­ницу и ячмень».

О том, как завершается каждый такой поход, рассказывает капитан Леблонк де Пребоа:

«Представьте себе колонну войск, которая обрушивается на племя, не оказывающее ни малейшего сопротивления. Колонна захватывает несколько сот спрятавшихся в кустах женщин, стариков и голых детей... Их собирают в стадо, как скот, а некоторых женщин даже убивают, принимая их по сходству костюмов за мужчин. Дополните себе эту картину оглуши­тельным мычанием и блеянием сгоняемого скота и видом сол­дат, варящих себе пищу среди окровавленных остатков массы перебитых ими животных. Все это оканчивается отступлением колонны, влекущей за собой несчастных женщин, обремененных двумя-тремя детьми — маленькие из них несутся на руках, а более взрослые идут пешком, еле передвигая ноги и испуская раздирающие душу крики».

И так повсюду. Опустошаются огромные области. Истреб­ляются целые племена. Даже те, которые изъявляют готов­ность подчиниться. Никому нет пощады. Жестокой экзекуции подвергается вся страна, весь народ. Это — война на уничто­жение.

Участник алжирской кампании, маршал Сент-Арно под­робно описал эту войну в письмах своей семье, изданных за­тем книгой. В апреле 1842 года он сообщает:

«Край, где живет племя бени-менасер, великолепен, один из богатейших краев, виденных мной в Африке. Кучно тес­нятся деревни и дома. Мы все сожгли, все разрушили. О вой­на, война! Сколько женщин и детей, скрывавшихся среди Атласских гор, умерли там от холода и лишений...»

В октябре того же года Сент-Арно «умиротворяет» уже другой край:

«В то время как пламя и дым бушуют вокруг меня среди пейзажа, напоминающего мне миниатюрный Пфальц, я думаю о вас всех и пишу тебе. Ты оставил меня среди бразов, я сжег их и разорил. Теперь я у сингадов, та же картина, но в еще больших масштабах — здесь богатейшая житница... Ко мне привели коня в знак покорности. Я не принял послан­цев, требуя полного подчинения, я принялся все жечь».

Это не было уничтожение ради уничтожения, а колониза­торы не были некими «демонами разрушения», одним из кото­рых, — это заметно по тону писем, — хотел бы выглядеть доблестный маршал. Завоеватели истребляли лишь то, что не могли или не хотели унести с собой. Низменная корысть дви­гала ими, жажда добычи заставляла их совершать новые набе­ги. Другой участник войны, Д'Эриссон, свидетельствует:

«Наш самый удачный набег на племя улед-наил принес нам 25 тысяч баранов и 600 верблюдов, навьюченных добы­чей. Каждый солдат должен был получить только лишь в счет причитающейся ему части добычи примерно 25 или 30 фран­ков. Но генерал предпочел забрать почти все себе».

Никакого сожаления о содеянном. Никаких угрызений со­вести. Только жестокость, тщеславие, алчность. Различия в по­литических взглядах не имеют ни малейшего значения. «Они совершенно открыто выжигали страну и уничтожали против­ника без каких-либо тирад о человечности, — пишет совре­менный французский историк Ш. А. Жюльен. — Все они гор­дились этим независимо от того, были ли они роялистами, рес­публиканцами или бонапартистами».

Сам Бюжо задает тон всей алжирской кампании. По словам одного из его подчиненных, «нашим хозяином был маршал Бюжо; он стоил всех других, вместе взятых». Бюжо отнюдь не действовал на свой страх и риск. Его деятельность поддер­живалась правящими кругами Франции. Его метод был одоб­рен правительством. Маршал не только не скрывал от началь­ства того, что происходило в Алжире, но даже и сетовал на недостаточность своих усилий, ограниченных, по его мнению, недостатком средств. В докладе военному министру он пишет об одном из карательных рейдов:

«Более 50 прекрасных деревень, дома которых построены из камня и крыты черепицей, было разгромлено и разрушено. Наши солдаты захватили там значительные трофеи. В разгар боя мы не могли заниматься вырубкой деревьев. К тому же это превышало наши силы. Даже двадцать тысяч человек, во­оруженных хорошими топорами, не смогли бы вырубить за полгода оливковые и фиговые деревья, покрывавшие все про­странство, расстилавшееся перед нами».

Уже в первые месяцы 1841 года благодаря новой тактике колонизаторы добиваются крупных успехов в покорении стра­ны. Население опустошенных набегами районов прекращает сопротивление. Племена, обескровленные колониальным тер­рором, заявляют о своем признании французской власти. Го­сударство Абд-аль-Кадира распадается. Французская армия, разделенная Бюжо на несколько колонн, сокрушает оборони­тельные линии, созданные эмиром. Французы без особого тру­да захватывают арабские крепости, не защищенные артилле­рией. 26 мая 1841 года колонизаторы вступают в Текедемпт и подвергают его полному разрушению. После их ухода от кре­пости остаются лишь развалины, усыпанные листами рукопи­сей из библиотеки эмира, разгромленной французами. 30 мая колонна, возглавляемая генералом Ламорисьером, занимает Маскару. Генерал устраивает здесь свою штаб-квартиру и разоряет родное племя Абд-аль-Кадира хашим, обитающее в окрестностях города. Завийя, в которой обучался эмир, сровнена с землей. Его родовое поместье разграблено.

За несколько месяцев французы уничтожили почти все, что с таким трудом было создано Абд-аль-Кадиром: крепости, склады, мастерские, школы. Бюжо утверждает в своих донесениях правительству, что в ближайшем будущем завоевание будет успешно завершено. Казалось, новый метод оправдал все расчеты его творца. Казалось, с сопротивлением эмира покончено.

Но это только казалось. Как не раз бывало в прошлом, очень скоро обнаружилось, что новые захваты лишь осложни­ли положение оккупационной армии. Французы продолжают оставаться во враждебном окружении, с той только разницей, что теперь им приходится затрачивать больше сил на содержание дополнительных гарнизонов во вновь захваченных горо­дах. В сельской местности почти повсюду господствуют отря­ды Абд-аль-Кадира. Большинство населения явно или тайно помогает ему. Генерал Ламорисьер жалуется, что он вынуж­ден снова и снова завоевывать, казалось бы, уже покоренные районы.

Абд-аль-Кадир не дает ни дня покоя колонизаторам. Он по­является со своими отрядами в самых неожиданных местах, изматывая французскую армию внезапными нападениями. Боевой дух Абд-аль-Кадира не сломлен поражениями. Он уве­рен в своих силах и твердо надеется на конечную победу. В письме Бюжо эмир так рисует исход войны:

«Когда твоя армия будет наступать, мы отступим. Затем она будет вынуждена отступить, и мы вернемся. Мы будем сра­жаться, когда это будет нужно нам. Ты знаешь, мы не трусы. Но мы и не безумцы, чтобы подставлять себя под удары твоей армии. Мы будем ее утомлять, терзать, уничтожать по частям, а климат довершит остальное».

Бюжо пытается перенять партизанскую тактику арабов. Он организует «летучие колонны», лишенные обоза и дейст­вующие самостоятельно, в зависимости от местных условий. Увеличивается число постоянных постов в арабских селениях, укрепляются заградительные кордоны близ городов и поселков французских колонистов. Для того чтобы вовлечь больше ара­бов в войну против Абд-аль-Кадира, повышается жалованье спаги — «туземной кавалерии».

Все эти меры усиливают французскую армию, но коренного перелома в войне не происходит. Партизанская тактика тогда лишь бывает вполне успешной, когда она опирается на под­держку местного населения. Французы такой поддержки не имели. Завербованные во французскую армию арабы были не­надежны: многие из них, получив оружие, бежали к Абд-аль-Кадиру. Изнурительные марши быстро выводили из строя сол­дат «летучих колонн», не привычных к местному климату. Лишения и болезни постоянно подтачивали боеспособность французской армии. В конце 1841 года Бюжо доносил в Па­риж, что едва ли и половина его войска годна к активным бое­вым действиям.

Генерал-губернатор пробует склонить Абд-аль-Кадира к ка­питуляции, обещая отправить его в Мекку или в любой дру­гой аравийский город и предоставить ему крупную пожизненную пенсию. При этом Бюжо толкует о бесчеловечности войны и ссылается на постановление Совета улемов тунисского города Кайруана, крупнейшего мусульманского центра в Северной Африке. Это постановление, принятое в результате интриг французской дипломатии, гласило, что если победа в «свя­щенной войне» становится безнадежной, то мусульмане «могут согласиться жить под христианским управлением при усло­вии сохранения их религии и уважения к их женам и до­черям».

Абд-аль-Кадир отвечает на это.

«Ты снова убеждаешь меня прекратить войну, которую, по твоим словам, осуждает моя религия и законы человечности. Что касается религии и того, что она предписывает и запреща­ет, то не дело христианина толковать Коран мусульманину. Что касается человечности, то ты бы лучше побудил францу­зов исполнять на деле то, что они проповедуют. Кто, я спра­шиваю тебя, кто величайшие нарушители человеческих зако­нов? Те, чьи армии вторглись в земли арабов и принесли разрушение и опустошение людям, которые никогда не делали им никакого вреда, или те, кто борется, чтобы изгнать этих не­праведных захватчиков и освободить свою страну от иноземно­го ига?

Не пытайся соблазнять меня золотом, которое твой король даст мне, если я приму твое предложение... Ни страх, ни ко­рысть не свернут меня с пути Бога, которым я следую, борясь против порабощения моей страны. Если ты хочешь окончить войну, сделай разумное предложение, и я буду готов выслу­шать его».

Борьба продолжается. Бюжо усиливает натиск. 1 февраля 1842 года колонна под командованием генерала Бедо захваты­вает Тлемсен, который становится одним из опорных пунктов французской армии в Западном Алжире. В это же время Абд-аль-Кадир появляется вдруг в центре страны и осаждает Милиану. На помощь гарнизону из города Алжира спешит «летучая колонна». Завязывается бой, который длится два дня. Измотав в нем противника, эмир со своим войском внезапно исчезает. Обессиленные французы не в состоянии его пресле­довать.

Через два дня Бюжо получает известие о том, что эмир вторгся в долину Митиджу и громит поселения колонистов. Арабская конница появляется у стен Алжира. Высланные про­тив нее войска несколько дней в изнурительном марше пресле­дуют ее, но оказывается, что это лишь обманный маневр эми­ра, который тем временем со своими главными силами перевалил Атлас и ушел в Сахару.

Бюжо все шире применяет свой метод палача. Везде льет­ся кровь мирных жителей. Вся страна в зареве пожарищ. «По­всюду невиданная жестокость, казни, — пишет очевидец, — ко­торые по хладнокровно отданному приказу хладнокровно при­водятся в исполнение: людей расстреливают, крошат саблями лишь за то, что они указали на пустую силосную яму».

Зверства колонизаторов не ожесточили сердце Абд-аль-Кадира. Он запрещает своим воинам следовать примеру врага. Эмир всегда оставался самим собой, сохраняя человечность в условиях, которые вынуждали быть бесчеловечным. Он не при­надлежал к числу тех заскорузлых душ, которые поддаются давлению обстоятельств и изменяют самим себе.

«В худшие свои дни он выглядел так же, как в дни процве­тания,"— писал Барест, — поэтому в глазах арабов он всег­да был на высоте и после поражения легко мог восстанавливать свое положение».

Абд-аль-Кадир отпускает всех фрунцузских специалистов, служивших у него, сопроводив их охраной и выплатив им спол­на по контракту, хотя они успели выполнить меньше половины договорных работ. В мае 1842 года эмир освобождает всех французских пленных. Маршал Сент-Арно пишет: «Абд-аль-Ка­дир передал нам без всяких условий и без обмена всех наших пленных. Он заявил им: «Мне нечем вас кормить, я не хочу вас убивать и отпускаю на свободу». Для варвара это прекрас­ный жест».

Сам просвещенный маршал прославился жестами совсем иного свойства. Вот один из них, засвидетельствованный оче­видцем Э. Готье в книге «Расследование событий в пещерах Дахра». В августе 1845 года Сент-Арно замуровал в этих пе­щерах 1500 местных жителей, среди которых было много жен­щин и детей. «Он сделал все возможное для того, — пишет Готье, — чтобы не ускользнула ни одна из его жертв. Никто не спускался в пещеры, никто... кроме меня. В секретном доне­сении я все изложил маршалу просто, без зловещей поэзии или красочных описаний».

Массовые избиения алжирцев не приносят желанного ус­пеха. Народ остается непокоренным. Чтобы поставить колони­зацию на прочную основу, террор сопровождается социально-экономическими мерами. Бюжо проводит колониальную полити­ку под девизом «мечом и плугом». Всеми возможными спосо­бами он поощряет европейскую иммиграцию. За время его гу­бернаторства число европейцев в Алжире увеличилось до 110 тысяч. В ноябре 1840 года объявляется о конфискации зе­мель, принадлежащих арабам, которые ведут вооруженную борьбу против Франции. Затем издаются постановления, от­чуждающие «незастроенные земли», владение которыми не удо­стоверено купчими бумагами. У племен же никогда таких бу­маг не было, они владели землей по обычному праву. У ара­бов отнимают плодородные долины Митиджу, Бон и Оран, ко­торые передаются европейским колонистам.

Маршал Бюжо заводит военные поселения. Чтобы закре­пить солдат в Алжире, он предлагает выдать за них замуж про­ституток, вывезенных из Франции и наделенных приданым. В колонию направляются большие партии уголовников и без­работных. Хозяйственное освоение Алжира происходит очень медленно. Земледелием занимается менее четверти европейских поселенцев. Большинство едет сюда в поисках легкой жизни, Европейцы живут замкнутой общиной, которая все еще не мо­жет служить колониальной власти для установления социального контроля над коренным населением страны.

Бюжо заимствует в своей «туземной политике» методы уп­равления, принятые в государстве Абд-аль-Кадира. Он предла­гает французским офицерам и чиновникам использовать мест­ные обычаи и опираться на племенных шейхов, «надлежащим образом подкупленных». Бюжо расширяет власть Арабских бю­ро, образованных еще губернатором Клозелем и составляющих основу колониальной администрации. Современные француз­ские авторы Коллет и Франсис Жансон пишут в книге «Ал­жир вне закона»: «Эти бюро прежде всего должны доклады­вать о жизни и настроениях племен; офицеры их обязаны конт­ролировать вождей, вмешиваться во взаимоотношения между европейцами и мусульманами, заниматься пошлинами, руково­дить экспедициями, восстанавливать и развивать класс кресть­янства, пытаться, наконец, заменить личной собственностью общинное землевладение племен, наиболее распространенное на равнинах. От офицеров Арабских бюро требовалось, следовательно, чтобы они были военными, администраторами, судья*! ми, техническими советниками и сверх того психологами».

Требования, заведомо не осуществимые. Офицеры Арабских бюро исправно выполняли лишь две задачи: личное обогащение и продвижение по службе. «Место начальника даже самого маленького Арабского бюро, — говорит участник алжирской кампании Эркман-Шатриан, — это отличное место, особенно в отношении налогов. Любой младший лейтенант, которого вконец разорили карты, роскошь и дурные привычки, быстро покроет свои долги, если ему посчастливится получить назначение в одно из Арабских бюро».

Но даже если офицер одержим благими намерениями, ему не под силу претворить их в жизнь. У него нет ни опыта, ни знаний для того, чтобы стать хотя бы толковым администра­тором. Единственное, что остается ему, — это тешить свое тщеславие теми возможностями, которые дает абсолютная власть над «туземцами».

«Этому юноше, — пишет историк Эскер, — не имеющему никакого опыта, доверяют сразу же, без всякой подготовки судьбу многих тысяч арабов, людей ему чуждых, язык которых ему незнаком, чьи нравы ему неизвестны, о которых он ничего, кроме их имени, не знает... Я король, — говорит один из них, — я пользуюсь безграничной свободой, большие племена не признают никакой власти, кроме моей».

Сеть Арабских бюро, организованная Бюжо, и в последу­ющие годы не вросла в социально-экономическую структуру Алжира, как то мыслилось маршалом. Это была скорей военно-политическая система контроля и подавления. Дело не менялось от того, что Бюжо, перенимая административное устройство государства Абд-аль-Кадира, стремился включить в него племенную знать: баш-ага, ага, каиды, шейхи были поставлены в положение колониальных чиновников, оплачиваемых француз­скими властями. Выбираемые обычно из вождей махзен, они просто продолжали выполнять ту службу, которую несли еще в период янычарского господства. Так же, как и в тот период, власть завоевателей не имела никаких социальных спаек с по­коренным населением. Как и тогда, она проявлялась в отноше­ниях с народом лишь через насилие и произвол, принявших те­перь несравненно более жестокие и массовые формы.

«Пусть знают, — писал в середине XIX века один фран­цузский автор, — что в стране, принадлежащей Франции, про­живает 2500 тысяч человек, которых судят без судов, которыми правят лейтенанты и капитаны, вершащие суд, не зная закона, руководящие земледелием, ничего в нем не понимая, управляющие финансами без моральной или материальной общественно­сти, люди, которых взяли из полков и назначили на админист­ративную работу с тем, чтобы вернуть их в полк, как только они приобретут какой-то опыт».

Арабские бюро образовывали административный остов сис­темы колониального грабежа и карательного террора, оформив­шейся благодаря методу Бюжо. Хотя эта система не «умирот­ворила» алжирский народ, она явилась действенной основой для расширения военной оккупации страны. Опираясь на нее, Бюжо удваивает свои усилия в борьбе против Абд-аль-Кадира. Маршал преисполнен решимости добиться «окончательного и бесповоротного подчинения Алжира». В мае 1843 года коло­ниальные войска захватывают посты вдоль горной цепи Уарсе-ниса, чтобы блокировать там берберские племена, поддержива­ющие эмира. Бюжо сажает своих солдат на верблюдов и пре­следует отряды Абд-аль-Кадира в Сахаре, недоступной в прош­лом для французских войск. Колонизаторы пытаются установить контроль над кочевыми племенами бедуинов:

«Следует незаметно, но постоянно и неумолимо сжимать территории их кочевий и с помощью налогов сделать постепен­но их существование столь мучительным, чтобы они, если хо­тят жить, оказались в один прекрасный день перед выбором: взбунтоваться или стать солдатами Франции».

К началу 1843 года, за исключением горной страны Кабилии и некоторых районов Сахары, в Алжире не осталось места, где не ступала бы нога французского солдата. Десятки племен добровольно или по принуждению выразили свою покорность. Тысячи алжирцев, устрашенные карательными экспедициями французов, бежали в соседние страны. Бюжо полагает, что ал­жирский народ, наконец, утратил способность к активному со­противлению. На одном из банкетов он заявляет: «Я смело мо­гу вас уверить, что всякая серьезная война закончена».

Оптимизм фаталиста

 

Абд-аль-Кадир думает совсем по-другому. Для него война продолжается. И очень скоро он да­ет французам почувствовать, что это вполне серьезная война. В начале 1843 года эмир подымает восстание в Уарсенисе. На равнину Митиджу выступает ополчение племени бени-мнад. В Даре против французов ведет боевые действия крупное племя бени-менасер. В центре Кабилии восстают племена себау. Весь Алжир к востоку от Милианы охвачен народной войной. Абд-аль-Кадир осаждает захваченный французами город Шершель. В течение нескольких недель эмир лишает колонизаторов поч­ти всех плодов их завоеваний во внутренних районах страны.

Французам опять приходится начинать сначала. Бюжо де­лит свою армию на 18 колонн и направляет их против восстав­ших племен. Абд-аль-Кадир, уклоняясь от крупных сражений, уходит на юго-запад Алжира. В мае 1843 года он появляется под Ораном, громит здесь французские посты и поселения ко­лонистов и затем уводит свое войско в Сахару.

В Алжире складывается очень своеобразная обстановка. Все города и почти все крупные селения захвачены французами. В плодородных долинах множатся фермы колонистов. Основы­ваются акционерные общества для эксплуатации природных богатств. Колониальные власти пытаются раскинуть по всей стране административную сеть Арабских бюро, подчинив ей племенных шейхов. Из одной области в другую беспрерывно курсируют колонны оккупационных войск. По всем признакам страна превращена в колонию. Но внутри нее и независимо от нее продолжает действовать государственная власть Абд-аль-Кадира. Его каиды собирают налоги, хотя и не так регулярно, как прежде. Его кади вершат суд, хотя далеко не везде. А главное, сохраняется военная организация эмира, которая ос­тается жизнеспособной и массовой благодаря опоре на племен­ные ополчения, возникающие всюду, где появляются регуляр­ные отряды его армии. В итоге большинство сельского населе­ния поддерживает власть Абд-аль-Кадира, которая действует, не считаясь с колониальными властями.

Существует также центр военно-политической и религиозной власти эмира, преобразовавшийся применительно к новым усло­виям в кочевую столицу, которая вся целиком — вместе с населением, жилищами, учреждениями верховной власти и веем-прочим — постоянно перемещается с места на место. Это па­латочный город — смала с населением примерно в 20 тысяч человек, жители состояли в основном из семей воинов регуляр­ной армии и тех шейхов, которые вели партизанскую войну в различных районах страны. Вместе со смалой кочевали мастер­ские, лазареты, оружейные и провиантские склады. В тайни­ках хранились казна эмира и ценности, переданные на хране­ние племенами, земли которых были оккупированы француза­ми. В походах за смалой тянулся огромный обоз и стада лоша­дей, верблюдов, овец.

Тайные зарнохранилища, заготовленные эмиром в прошлые годы, обеспечивали по дороге жителей хлебом. В тех местностях, где склады были обнаружены и разграблены французами, хлеб в счет податей поставляли окрестные племена.

Смала была хорошо организована. Она делилась на четыре дейры — кочевья, возглавляемые шейхами. В случае необходи­мости она быстро снималась с места и столь же быстро могла раскинуться лагерем после похода. «Порядок размещения па­латок подчинялся строгим правилам, — рассказывает Абд-аль-Кадир. — Когда я устанавливал свой шатер, каждый знал, где ему следует расположиться».

Эмир со своим войском не был привязан к смале. Оставляя ее на попечение своих помощников, он возглавляет военные рейды по всей стране, совершая нападения на колонизаторов и поднимая народ на восстание. Отлично осведомленный о пере­движениях вражеских войск, он наносит неожиданные удары и исчезает, не давая врагу возможности организовать преследова­ние. Французские генералы тщетно стараются напасть на след его кочующей столицы. Искусно маневрируя, возникая со сма­лой то в долинах Центрального Алжира, то в отдаленных райо­нах Сахары, эмир в течение долгого времени сохраняет свои си­лы и благодаря этому продолжает господствовать в сельской местности.

«Истинная его сила, — писал историк Габриэль Эскер, — заключалась в той быстроте, с которой он всегда, иной раз, правда, и с трудом, ускользал от наших отрядов. Она также за­ключалась в твердости его характера. Он никогда не склонялся перед неудачей и на самые тяжелые поражения всегда находил ответ. Он всегда был выше собственной судьбы».

Именно в этот период Абд-аль-Кадир достигает вершины своего жизненного пути. Именно в это время с наибольшей полнотой обнаруживается сила и цельность его личности — под­линно народного героя. Борьба фактически утрачивает оболоч­ку «священной войны», а ее герой — лик религиозного мессии. Картина упрощается. Перед нами народ, порабощенный завое­вателями, и его избранник — народный вождь, отстаивающий свободу и независимость своих соотечественников, побуждаемых к борьбе чисто земным инстинктом самосохранения.

Участвуя в этой неравной и, по всей видимости, безнадежной борьбе, Абд-аль-Кадир никогда не терял веры в успех своего дела. Он сохранял эту веру в любых положениях, как бы тяже­лы и безысходны они ни были. Даже после того, как француз­ские войска захватили или уничтожили все арабские крепости и война приобрела вид загонной охоты на эмира, он упорно и неутомимо продолжал борьбу. В этом не было слепой ярости обреченного или отчаянного неистовства человека, которому нечего терять. В этом был оптимизм уверенного и неукротимость правого.

Духовные истоки неистребимой уверенности эмира в своему деле следует искать в особенностях его жизневосприятия, в его взглядах на земное назначение человека.

У всякого истинного правоверного эти взгляды определяются фатализмом, который К. Маркс называл «стержнем мусуль­манства». Ислам отнимает у человека свободу воли. Нет ниче­го, что не происходило бы по воле всевышнего, даже «лист падает только с Его ведома» (6:59). Человек и шага не делает, не предусмотренного богом: «Кого желает Аллах, того сбивает 1 с пути, а кого желает, того помещает на прямой дороге» (6:39). Жизнь человека заранее расписана, поступки предопределены, желание и мысли предугаданы. Высшая сила устанавливает все, что происходит и что должно произойти. Человек не властен свернуть с предуготованного ему пути.

Что же, фаталист, выходит, обречен на пассивное ожидание того, что с ним должно случиться? Выходит, для него бессмыс­ленно пытаться что-либо изменить? Однозначного ответа на эти вопросы нет. Тут все зависит от человека и обстоятельств. Г. В. Плеханов писал, что «фатализм не только не всегда ме­шает энергическому действию на практике, но, напротив, в из­вестные эпохи был п с и х о л о г и ч е с к и н е о б х о д и м о й о с н о в о й т а к о г о д е й с т в и я (разрядка автора. — Ю. О.). В доказательстве сошлемся на пуритан, далеко превзо­шедших своей энергией все другие партии в Англии XVII ве­ка, и на последователей Магомета, в короткое время покорив­ших своей власти огромную полосу земли от Индии до Испа­нии».

Фатализм порождает бездействие, покорность перед суетной повседневностью и страх перед неожиданным у человека, не уверенного в собственных силах и не знающего, чего он хочет. Целеустремленный же фаталист неукротимо деятелен и непоко­лебимо убежден в оправданности своих поступков. Отсутствие свободы воли означает для него лишь безусловную необходи­мость выполнения поставленной цели.

Важно в каждом данном случае установить и разновидность фатализма, который может принимать всевозможные формы — от неосознанной житейской веры в обязательность всего проис­ходящего до мудреных философских теорий, трактующих в провиденциальном духе свободу воли, необходимость, причин­ность и иные отвлеченные вещи. В зависимости от принимаемой формы фаталист может исповедовать различные жизненные ус­тановки — от безропотного смирения до оголтелого культа силы. В самом коране легко отыскать места, близкие по содер­жанию к аристократическому язычеству античного рока. Или к строгому фанатизму учения тех же пуритан о предопределении. Или, наконец, к простонародной вере в судьбу, личную долю, назначенную свыше: «И всякому человеку Мы прикрепили пти­цу к его шее...» (17: 14).

Вот эта птица-судьба точней всего символизирует фатализм нашего героя. Символ этот появился у арабов еще в доислам­ский период. Птица олицетворяла у них судьбу, ее изображение обычно вписывалось в орнамент на ожерельях. Знак, очень мир­ской и конкретный; судьба в нем не отделена от человека — она всегда с тобою, рядом, на твоей шее; она не подчиняется своему носителю, но и не подчиняет его; она всегда вместе с ним и заодно с ним. Символ, соединяющий в себе стоицизм смирения и оптимизм надежды. Он возник из практичного на­родного представления о действительном течении жизни, без­возвратном и неповторимом, — значит, все, что случилось, дол­жно, было случиться, и чему быть, того не миновать, — но не­истребимом и неумирающем — значит, что бы ни случилось, надежда всегда с тобой, и нет худа без добра.

Этот крестьянский, пастушеский фатализм, исполненный здравого смысла и жизнестойкости, находится в очень отдален­ном родстве с богословским или философским фатализмом, ко­торый отрывает судьбу от человека и превращает ее в чуждую ему и господствующую над ним силу, извращающе воздейству­ющую на его помыслы и поступки. В сознании труженика, ка­ким бы религиозным он ни был, это превращение обычно изме­няет лишь форму жизневосприятия. Сущность не меняется от того, что неотвратимость происходящего облекается теперь в божественную оболочку: «так пожелал Аллах», а надежда об­ретает условную зависимость от высшей силы: «что бог дает — все к, лучшему». Трудовая деятельность — материальная осо­бенно — прочно удерживает на земле и человека и его судьбу. В какие бы религиозные одежды его ни обряжали — будь то ортодоксальный ислам или полуязыческая барака — птица все­гда остается у него на шее.

Вот откуда происходит неизбывная уверенность Абд-аль-Кадира в торжестве своего дела. Вот почему из самых тяжелых испытаний выходит он несломленным и смело глядящим впе­ред. Конечно же, оптимизм свой он черпал не только в собст­венной душе; главный его источник находился в единосущем с ней духе народном, в стихийном стремлении народа отстоять свою свободу и независимость. До тех пор, пока надежда на победу жила в сердцах феллахов и бедуинов, пока птица эмира олицетворяла судьбу народа; она — и он вместе с ней — была в полете.

Абд-аль-Кадир со стоическим упорством продолжал бороть­ся против того гибельного удела, который ему готовили враги, тоже оптимистичные фаталисты, но по-своему. Их фатализм ис­ходил из той самой «логики истории», которая возводила все­общее торжество капитала в объективный закон мирового раз­вития, неумолимый и не имеющий обратной силы. Им тогда не были страшны бури, их судьба сияла путеводной звездой, которая по их глубочайшему убеждению — и стихийному и на­учному — никогда не затухнет. «Надо довериться будуще­му», — говорил Гизо.

Будущее давало о себе знать Абд-аль-Кадиру все более страшными ударами в настоящем. В мае 1843 года герцог Ор­леанский, возглавлявший одну из французских колонн на юго-западе Алжира, был извещен шейхом Омаром-бен-Ферхадом, изменившим эмиру, о местонахождении смалы. Кочевой город был почти беззащитен: в нем оставалось всего лишь несколько сот воинов, в основном больных и раненых. Эмир со своим войском находился в другом районе. 16 мая герцог внезапно напал на смалу, разместившуюся в урочище Тагин на юге про­винции Оран. Началась дикая резня. Озверевшие от алчности солдаты рубили у женщин кисти рук, чтобы без помех снимать кольца. Смала была совершенно разгромлена. Французы захва­тили оружейные склады и всю казну Абд-аль-Кадира. Семье эмира удалось спастись лишь благодаря счастливому случаю. Около трех тысяч жителей, в том числе много родственни­ков арабских вождей, было взято в плен, остальные раз­бежались по пустыне. Смала навсегда прекратила свое суще­ствование.

Захват смалы резко ухудшил положение Абд-аль-Кадира. Многие племена откололись от него. Отмечая этот факт, д'Эстейер-Шантерен с ироническим злорадством просвещенного спрашивает в книге, изданной в 1950 году: «Сохраняет ли все еще эмир свою «бараку»?». Современный французский историк не хочет воспринимать эмира иначе как религиозного фанати­ка, полудикого и наивного, по младенчеству мысли вообразив­шего, что фатальная сила бараки позволит ему повести за собой народ. В этом подходе кроется все то же высокомерие «циви­лизатора», непреложно уверенного в собственном превосходстве и усматривающего в любом вожде национально-освободительно­го движения неотесанного «туземца». Что же касается бараки, то как религиозная оболочка фатализма она, по существу, ни­чем не отличается от всякой подобной формы, хотя бы и от наукообразной теории исторического прогресса Гизо, пропитан<

⇐ Предыдущая12345Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: