Психологические принципы истории детства: проективная и возвратная реакции

Изучая детство многих поколений, важнее всего сосредоточиться на тех моментах, которые более всего влияли на психику следующего поколения. Во-первых, на том, что происходит, когда взрослый находится лицом к лицу с ребенком, который чего-то хочет. В распоряжении взрослого, по-моему, имеются три способа реагирования:

1) он может использовать ребенка как сосуд для проекции содержания своего собственного бессознательного (проективная реакция);

2) он может использовать ребенка как заместителя фигуры взрослого, значимого для него в его собственном детстве (возвратная реакция);

3) он может сопереживать потребностям ребенка и девствовать, чтобы удовлетворить их (реакция сопереживания).

Проективная реакция, конечно, известна психоаналитикам под рядом терминов, от проекции до проективной идентификации, а более конкретно - навязчивой формы эмоционального опорожнения на других. Психоаналитикам, например, хорошо знаком тип, используемый пациентами в качестве «сливной ямы» для своих обильных проекций. Такое положение существа, используемого как сосуд для проекций, обычно для детей в прошлом.

Возвратная же реакция известна исследователям родителей, избивающих своих детей. Ребенок существует лишь для того, чтобы удовлетворять родительские потребности. Неспособность ребенка в качестве родительской фигуры дать ожидаемую от него любовь всегда вызывает наказание. Как рассказывала одна такая мать: «Меня никогда в жизни не любили. Когда ребенок родился, я думала, что он будет любить меня. Если он плачет, то, значит, не любит меня. Поэтому я бью его».

Третий термин, эмпатия, используется здесь в более узком смысле по сравнению со словарным определением - это способность взрослого регрессировать к уровню потребностей ребенка и правильно распознать их без примеси своих собственных проекций. Кроме того, взрослый должен в определенной степени дистанцироваться от потребности ребенка, чтобы быть способным удовлетворять ее. Эта способность идентична с используемым психоаналитиками бессознательным «свободнотекущим вниманием», или, как Теодор Райк называет его, «слушанием третьим ухом».

Проективная и возвратная реакции у родителей прошлого часто смешивались, производя эффект, который я называю двойным образом. В этом случае ребенок одновременно рассматривается как полный проективных желаний, подозрений и сексуальных мыслей взрослого и в то же время как отцовская или материнская фигура. То есть одновременно плохим и любимым. Кроме того, чем дальше вглубь истории, тем более «конкретны» или реифицированы эти реакции, что порождает все более сбивчивые установки по отношению к детям, сходные с установками родителей современных избиваемых или шизофренических детей.

 

Первой иллюстрацией этих явно смежных понятий, которые мы будем изучать, является некая сцена между взрослым и ребенком из прошлого. Год 1739-й, мальчик Никола четырех лет. Случай ему запомнился и подтверждался его матерью. Его дед, который был довольно внимателен к нему предыдущие несколько дней, решает «испытать» его наговорит: «Никола, сынок, у тебя много недостатков, и это огорчает твою мать. Она моя дочь и всегда почитала меня; повинуйся мне и ты, исправься, а не то я исполосую тебя, как собаку, которую учат». Никола, рассерженный предательством «со стороны того, кто был так добр к нему», швыряет свои игрушки в огонь. Дед кажется удовлетворенным.

- Никола... я сказал это, чтобы испытать тебя. Неужели ты действительно думаешь, что твой дедушка, который был так добр к тебе вчера и днем раньше, может обращаться сегодня с тобой, как с собакой? Я считал тебя разумным...

- Я не животное, как собака.

- Нет, ты не такой разумный, как я считал, иначе бы ты понял, что я тебя только испытывал. Это была только шутка... Подойди ко мне.

Я бросился к нему на руки.

- Это не все, - продолжал он, - я хочу, чтобы ты подружился с матерью; ты огорчал, глубоко огорчал ее... Никола, твой отец любит тебя, а ты любишь его?

- Да, дедушка!

- Представь, что он в опасности и, чтобы спасти его, тебе надо доложить руку в огонь. Ты сделаешь это? Положишь... туда, если будет необходимо?

- Да, дедушка.

- А ради меня?

- Ради тебя? Да, да.

- А рада матери?

- Ради мамы? Обе руки, обе руки.

- Мы хотим увидеть, говоришь ли ты правду, поскольку твоя мать очень нуждается в твоей маленькой помощи! Если ты любишь ее, ты должен доказать это.

Я ничего не спросил, но, подытожив все, что было сказано, подошел к очагу и, пока они делали друг другу знаки, сунул правую руку в огонь. Боль исторгла из меня глубокий вздох.

 

Что делает такого рода сцену столь типичной для отношений взрослого и ребенка в прошлом, так это существование столь противоречивых установок со стороны взрослых без окончательного разрешения. Ребенок любим и ненавидим, вознагражден и наказан, дурен и обожаем одновременно. Помещение ребенка в «двойную связку» противоречивых сигналов (что Бэйтсон и другие считают основой шизофрении) происходит само собой. Но противоречивые сигналы исходят от взрослых, которые силятся показать, что ребенок одновременно очень плох (проективная реакция) и очень любим (возвратная реакция). Функция ребенка - умерить растущие тревоги взрослого; ребенок действует как защита взрослого.

Именно проективные и возвратные реакции делают невозможной вину за жестокие избиения, столь частые в прошлом. Все потому, что избивают не реального ребенка. Наказывают или собственную проекцию взрослого («Посмотрите, как она строит глазки! Как снимает мужчин - она настоящая секс-штучка!» - говорит мать о побитой дочери двух лет), или порождение возвратной реакции («Он думает, что он - босс, все время хочет двигать делами! Но я показал ему, кто тут командует!» - говорит отец, раскроивший череп своему девятилетнему сыну).

В исторических источниках избивающего и избиваемого часто смешивают и поэтому вину теряют. Американский отец (1830 г.) рассказывает, как он избивал своего четырехлетнего сына хлыстом за то, что тот не мог чего-то прочесть. Голый ребенок связан в подвале:

«Так вот его изготовив, в горе, с моей дражайшей половиной, хозяйкой моего дома, с упавшими сердцем, стал я работать розгой... Во время этого весьма нелюбезного, самоотрицательного и неприятного дела я часто останавливался, назидая и пытаясь убеждать, заглушая извинения, отвечая на протесты. Я ощущал всю силу божественного авторитета и особую власть, как ни в одном деле за всю мою жизнь... Но при такой степени все подчинявшего злого чувства и упрямства, каковую мой сын изъявлял, неудивительно, что он думал, что отколотил бы меня, хилого и робкого, каким я был. И в знании того, что он поступал так, я изнемогал от избиения его. Все это время он не чувствовал жалости ни ко мне, ни к себе». Именно с такой картиной слияния отца и сына, где отец сам жалуется, словно избиваемый, и нуждается в сострадании, мы столкнемся, когда спросим, почему побои были столь широко распространены в прошлом. Ренессансный педагог говорит, что, наказывая ребенка, вы должны ему сказать, «что вы наказываете себя, наказываете сознательно, и требуете от него не ввергать вас больше в таковые труд и боль. Поскольку, если ты так поступаешь [говорите вы], ты должен страдать частью моей боли и потому ты должен будешь испытать и подтвердить, что эта боль для нас обоих». Мы не должны так легко пропускать такие слияния и затушевывать их ложь.

На самом деле, родитель видит ребенка настолько переполненным частями его, родителя, что даже несчастья с ребенком переживаются им как собственные раны. Нэнни, дочь Коттона Мэвера, упала в огонь и сильно обожглась, а он объявляет: «Увы, за мои грехи справедливый Бог бросил мое дитя в огонь!» Он выискивает, что он накануне сделал плохого, но, веря, что наказан сам, не испытывает вины перед ребенком (например, за то, что оставил его одного) и ничего не предпринимает. Скоро еще две дочери жестоко обожглись. В ответ он читает проповедь: «Какой вывод должны извлечь родители из несчастий, свалившихся на их детей».

Несчастные случаи с детьми заслуживают внимательного рассмотрения, так как в них скрывается ключ к пониманию того, почему взрослые в прошлом были такими плохими родителями. Я оставляю пока в стороне желание смерти ребенка, об этом дальше. Несчастные случаи в больших количествах происходили из-за того, что детей оставляли одних. Дочь Мэвера Нибби обгорела бы до смерти, «не проходи возле окна случайный прохожий», так как никто не слышал ее криков. Для колониального Бостона это обычный случай:

«После ужина мать уложила детей в комнате, где они спали одни, и родители отправились в гости к соседу. По возвращении... мать подошла к постели и не нашла младшего ребенка (девочку около пяти лет). После долгих поисков ее нашли упавшей в колодец в их подвале...»

Отец увидел в происшествии наказание за работу в праздник. Дело не только в том, что до двадцатого века маленьких детей было принято оставлять одних. Важнее, что родители не заботились о предотвращении несчастий, поскольку не видели в том своей вины: наказывались-то якобы они сами. Поглощенные проекциями, они не изобретали безопасных печей и часто даже не отдавали себе отчета в том, что за детьми надо просто следить. Их проекции, к несчастью, делали неизбежными повторения происшествий.

Использование ребенка как «туалета» для родительских проекций стоит за самим понятием первоначального греха. Восемнадцать столетий взрослые были согласны, что, как отмечает Ричард Олестри (1676 г.), «новорожденный полон пятен и выделений греха, который наследует от наших прародителей через наши чресла...» Баптизм практиковал настоящий экзорсизм, а вера, что ребенок, который кричит во время крещения, испускает дьявола, надолго пережила официальное разрешение экзорсизма при Реформации. Даже когда религиозные власти не распространяются о дьяволе - он здесь. Вот картина еврейского религиозного обучения в Польше девятнадцатого века:

«Оно получало сильную радость от агоний маленькой жертвы, трепетавшей и дрожавшей на скамье. И оно практиковало телесные наказания холодно, медленно, обдуманно... от мальчика требовали снять одежду, лечь поперек скамьи... и налегали на кожаную плеть... «В каждом человеке находятся добрый дух и злой дух. Местообитание доброго духа - голова. Есть свое место и у злого духа - по нему вас и хлещут».

Ребенок прошлого был так перегружен проекциями, что ему-то даже много плакать или просить было опасно. Существует большая литература о детях, оставленных эльфами взамен похищенных. Обычно недопонимают, что убивали не только уродливых детей, «подкидышей эльфов», но также и тех, о ком пишет св. Августин: «...страдают от демона... они под властью дьявола... некоторые дети умирают в такой напасти». Некоторые отцы церкви полагали, что постоянный плач ребенка свидетельствует о грехе. Шпренгер и Кремер в своем руководстве по охоте на ведьм «Malleus Maleficarum» (Молот ведьм) утверждают, что подкидышей эльфов можно распознать по тому, что они «всегда жалобнее всех ревут и никогда не растут, даже если будут сосать сразу четырех или пятерых матерей». Лютер соглашается: «Это правда: они часто берут у женщин детей из кроваток и ложатся туда сами, а когда оправляются, едят или орут, то несноснее десяти детей». Гвиберт Ножанский, писавший в двенадцатом веке, считает свою мать, возившуюся с приемным ребенком, святой:

«...ребенок так изводил мою мать и ее слугбезумными воплями и криком по ночам, хотя дни он очень мило проводил в играх и сне, что никто в этой маленькой комнате не мог заснуть. Я слышал от нянь, которых она нанимала, что ни на одну ночь они не могли опустить погремушку, таким капризным был ребенок. Не по своей вине, а из-за дьявола, сидевшего в нем. Все усилия прогнать оного были напрасны. Добрая женщина была мучима крайней болью, и ничто не могло помочь ей среди этих пронзительных криков... Все же она и не подумала выбросить ребенка из своего дома». #page#

Из-за веры в то, что ребенок на грани превращения в абсолютно злое существо, его так долго и так туго связывали, или пеленали. Этот мотив чувствуется у Бартоломеуса Англикуса (ок.1230 г.): «Из-за нежности члены ребенка могут легко и быстро согнуться и скривиться и принять разные формы. И посему конечности и члены подлежит связывать повязками и другими подручными средствами, чтобы они не были изогнуты и не принимали дурной формы...» Ребенок пеленался потому, что-был полон опасными, злыми родительскими проекциями. Пеленали по тем же причинам, что и сейчас в Восточной Европе: ребенка надо связать, иначе он исплачется, поцарапает себе глаза, сломает ножки или будет трогать гениталии. Как мы увидим скоро в разделе о пеленании и стеснениях, все это часто выливалось в надевание всякого рода корсетов, спинодержателей, кукольных шнуровок; детей привязывали к стульям, чтобы те не ползали по полу «подобно животным».

Но если взрослый проецирует все свои неприемлемые чувства на ребенка, то ясно, какие жестокие меры, вроде пеленаний, он должен применить, чтобы удержать своего «нужникового ребенка» под контролем. Я еще рассмотрю, какие методы контроля использовались родителями на протяжении столетий, но сейчас я хочу дать иллюстрации только одного - запугивания привидениями - чтобы обсудить проективный характер этой меры.

Имя всяческого рода привидениям, которыми детей запугивали до недавнего времени, - легион. У древних были свои Ламия и Стрига, которые, подобно еврейскому прототипу Лилит, пожирали детей живьем. Они, вместе с Мормоной, Канидой, Пойной, Сибарис, Акко, Эмпузой, Горгоной и Эфиальтой, «были изобретены на благо детей, чтобы сделать их менее опрометчивыми и непослушными», как считает Дион Хризостом. Большинство древних соглашалось, что было бы хорошо постоянно держать перед детьми изображения ночных демонов и ведьм, всегда готовых их украсть, съесть, разорвать на куски, выпить из них кровь и костный мозг. В средние века, конечно, ведьмы и колдуны, вместе с обязательным евреем, перерезывателем детских глоток, вместе с ордами других монстров и страшилищ, «какими няни любят пугать детей», - на переднем плане. После Реформации же сам Бог, который «обрекает вас геенне огненной, как вы обрекаете пауков или других отвратительных насекомых огню», был главным страшилищем для запугивания детей. Трактаты были написаны понятными для детей выражениями с описанием мук, которые Бог приберегает для них в аду: «Маленький ребенок в раскаленной печи. Слушай, как он молит выпустить его оттуда. Он топает маленькими ножками об пол...»

Когда церковь перестала возглавлять кампанию по запугиванию детей, стали использоваться более «семейные» персонажи: вервольф, глотающий детей. Синяя Борода, который рубит их на куски, Бонн (Бонапарт), пожирающий детское мясо, черный человек или трубочист, крадущий детей по ночам. Эти традиции стали подвергаться нападкам лишь в девятнадцатом веке. Один английский родитель сказал в 1810 г.: «Когда-то господствовавший обычай запугивания юных созданий теперь осуждают все, ибо нация поумнела. Однако и сейчас страх сверхъестественных сил и темноты можно считать настоящим несчастьем детей...» Даже в наши дни во многих европейских селениях родители продолжают пугать детей такими персонажами, как loup-gary (волк-оборотень), barbu (бородач) или ramoneur (трубочист), или грозятся бросить в подвал на растерзание крысам.

Потребность создания персонажей, олицетворяющих наказание, была столь велика, что взрослые, следуя принципу «конкретизации», для устрашения детей разряжали кукол вроде качинов. Один английский автор, объясняя в 1748 г., каким образом страх первоначально исходит от нянек, пугающих детей историями об «окровавленных скелетах», писал:

«Нянька взяла моду утихомиривать капризного ребенка следующим образом. Она нелепо наряжается, входит в комнату, рычит и вопит на ребенка мерзким голосом, раздражающим нежные детские уши. В это же время, подойдя близко, жестикуляцией дает понять ребенку, что он будет сейчас проглочен».

Эти страшные фигуры были излюбленным средством нянек и в том случае, когда надо было удержать в постели ребенка, норовившего ночью оттуда сбежать. Сюзен Сиббальд вспоминает привидения как действительно существовавшую часть ее детства в восемнадцатом веке:

«Появление привидения было обычнейшим делом... Я прекрасно помню, как обе няньки в Фоуви однажды вечером решили выйти из детской... Мы замолкли, потому что услышали жуткий стон и царапанье за перегородкой возле лестницы. Дверь распахнулась, и - о ужас! - в комнату вошла фигура, высокая и закутанная в белое, а из глаз, носа и рта, похоже, полыхало пламя. Мы почти что бились в конвульсиях и несколько дней были нездоровы, но не осмелились рассказать».

Дети, которых путали, не всегда были такими взрослыми, как Сюзен и Бетси. Одна американская мать говорила в 1882 г. о двухлетней дочери своего друга, нянька которой, отправившись однажды вечером развлекаться в компании других слуг, пока родителей ребенка не было дома, обеспечила себе спокойный вечер тем, что рассказала маленькой девочке о страшном черном человеке, который...

«...спрятался в комнате, чтобы схватить ее в тот момент, когда она выйдет из постели или поднимет малейший шум... Няня хотела быть вдвойне уверенной, что во время вечеринки ее ничто не отвлечет. Она соорудила огромную фигуру черного человека со страшными вытаращенными глазами и огромным ртом и поместила ее в ногах кровати, где крепко спало маленькое невинное дитя. Как только вечеринка в комнате для прислуги закончилась, няня вернулась к своим обязанностям. Спокойно открыв дверь, няня увидела, что маленькая девочка сидела в постели, широко раскрытыми глазами глядя в агонии ужаса на страшное чудовище перед собой, обе руки судорожно схватились за белокурые волосы. Она просто окаменела!»

Вот некоторые доказательства того, что использование чучел для устрашения детей уходит далеко в древность. Тема запугивания детей масками была излюбленной для художников, от авторов римских фресок до создателя гравюр Жака Стеллы, но поскольку об этих ранних драматических событиях говорилось крайне сдержанно, я еще не смог установить в точности их древние формы. Дион Хризостом говорил, что «устрашающие образы сдерживают детей, когда те не вовремя хотят есть, играть или "что-нибудь еще». Обсуждались теории наилучшего использования разнообразных страшилищ: «Я полагаю, что каждый юнец боится какого-то своего пугала, которым его обычно стращают. Разумеется, те мальчики, которые робки от природы, не требуют проявления изобретательности при их запугивании...»

Когда детей запугивают чучелами, если они просто кричат, хотят есть или играть, сила проекций и потребность взрослого держать их под контролем достигают огромных размеров, обнаруживаемых в наши дни лишь у явных психотиков. Точная частота использования стращилищ в прошлом до сих пор не поддается определению, хотя о них часто говорят как об обычном деле. Тем не менее можно показать, какие формы были привычными. Например, в Германии до недавнего времени перед Рождеством в магазинах появлялись штабеля метел с жесткими щетками на обоих концах. Ими били детей; во время первой недели декабря взрослые наряжались в устрашающие костюмы и разыгрывали из себя посланника Христа, так называемого Пельц-Никеля. который наказывает детей и сообщает, получат ли те подарок на Рождество или нет.

Вся сила этой потребности взрослых в создании устрашающих образов открывается, лишь когда видишь внутреннюю борьбу родителей, решивших от этого отказаться. Одним из самых ранних защитников детства в Германии девятнадцатого века был Жан Поль Рихтер. В своей популярной книге «Леванна» он осуждает родителей, поддерживающих дисциплину своих детей «при помощи устрашающих образов». При этом Рихтер приводит медицинские свидетельства того, что такие дети «часто становятся жертвами умопомешательства. Однако, его собственное стремление повторить травмы своего детства было столь велико, что он был вынужден придумать их более мягкий вариант для своего сына:

«Поскольку человека нельзя дважды запугать одним и тем же, я думаю, что ребенка можно подготовить к действительности, в форме игры ставя его в тревожные ситуации. Например: я иду со своим маленьким девятилетним Полем на прогулку в густой лес. Неожиданно из кустов выскакивают три одетых в черное вооруженных головореза и набрасываются на нас, ведь за день до этого я нанял их за небольшое вознаграждение устроить нам это приключение. Мы вооружены лишь палками, а у банды грабителей шпаги и незаряженный пистолет... Я хватаю руку с пистолетом, чтобы стреляющий промахнулся, и палкой выбиваю кинжал у одного из нападающих... Однако (добавляю я во втором издании), польза от всех этих игр сомнительная... хотя подобные плащи и кинжалы... могут быть с успехом опробованы ночью, чтобы с помощью ночных кошмаров привить любовь к обычному дневному свету».

Другую реальную возможность для воплощения потребности в запугивании детей дает использование трупов. Многие знакомы со сценами из романа г-жи Шервуд «История семьи Фэрчайлд», где детей водят на экскурсии к виселице, чтобы они посмотрели на висящие там гниющие трупы и послушали назидательные истории. Люди часто не понимают, что эти сцены взяты из действительности и в прошлом составляли важную часть детства. Детей часто выводили всем классом из школы, чтобы они посмотрели на повешение, родители также часто брали детей на это зрелище, а по возвращении домой секли для лучшего запоминания. Даже педагог-гуманист Мафио Веджо, в своих книгах протестовавший против битья детей, вынужден был признать, что «показывать детям публичные наказания иногда очень не мешает».

Конечно же, это постоянное созерцание трупов сильно влияло на детей. После того как мать показала своей маленькой дочери в назидание труп ее девятилетней подруги, девочка стала ходить вокруг со словами: «Они положат дочь в глубокую яму, а что будет делать мать?» Мальчик проснулся ночью с криками, увидев во сне повешение, пошел и «потренировался, повесив собственную кошку» Одиннадцатилетняя Гарриет Спенсер в своем дневнике вспоминает, что повсюду видела тела повешенных и колесованных. Отец брал ее смотреть на сотни трупов, которые он выкапывал, чтобы уложить более тесно для захоронения других.

«...Папа говорит, что это глупость и суеверие - бояться вида мертвецов, и я пошла за ним вниз по темной, узкой и крутой лестнице, которая все шла и шла спиралью очень долго, пока они не открыли дверь в большую пещеру. Она была освещена лампой, висевшей посредине, а монах нес факел. Сначала я не могла смотреть, потом едва осмелилась взглянуть, потому что со всех сторон были страшные черные фигуры мертвецов: одни скалились, другие показывали на нас пальцем, третьи, казалось, корчились от боли, они были в самых разных позах и такие страшные, что я едва сдержала крик и подумала, что они все двигаются. Когда папа увидел, как мне плохо, он не рассердился, а был очень добрым и сказал, что я должна побороть себя, пойти и прикоснуться к одному из них, а это было шоком. Их кожа вся была темно-коричневой и совсем высохла на костях, она была очень твердой и на ощупь похожей на мрамор».

Доброжелательный отец, помогающий дочери преодолеть боязнь трупов, - пример того, что я обозначу как «проективную заботу», в отличие от настоящей эмпатической заботы, которая есть результат эмпатической реакции. Проективная забота в качестве первого шага всегда требует проецирования взрослым собственного бессознательного на ребенка, от эмпатической заботы ее отличает неуместность и неспособность полностью удовлетворить подлинные потребности ребенка. Мать, которая в ответ на любое выражение недовольства со стороны ребенка начинает кормить его грудью, мать, уделяющая большое внимание одежде ребенка перед тем, как отправить его к кормилице, и мать, тратящая целый час, чтобы запеленать ребенка по всем правилам - все это примеры проективной заботы.

Тем не менее, проективной заботы достаточно, чтобы вырастить ребенка. В самом деле, антропологи, изучающие детство примитивных народов, часто говорят о «хорошей заботе», но пока сведущий в психоанализе антрополог не провел новое исследование этого же народа, трудно было понять, что оценивается проекция, а не настоящая эмпатия. Например, изучая апачей, им всегда дают наивысшую оценку по шкале «орального удовлетворения», столь важного для развития чувства безопасности. Апачи, как и многие примитивные племена, в первые два года кормят ребенка по требованию, на чем и была основана оценка. Лишь когда это племя посетил антрополог-психоаналитик Л. Брайс Бойер, обнаружилась истинная проективная основа этой заботы:

«В настоящее время забота апачских матерей о детях отличается ужасающей непоследовательностью. Матери обычно очень нежны и чутки в том, что касается физических взаимоотношений с малышами. У них очень тесный физический контакт. Время кормления определяет, как правило, ребенок своим криком, и по какой бы причине ребенок ни кричал, ему подставляют сосок или бутылку. В то же время у матерей очень ограниченное чувство ответственности в том, что касается заботы о ребенке, и создается впечатление, что нежность матери к своему малышу основана на ее собственных желаниях взрослого, вложенных в заботу о ребенке. Огромное множество матерей бросают или отдают детей, которых с любовью нянчили всего неделю назад. Апачи очень метко называют это «выбрасыванием ребенка». Они не только не чувствуют ни малейшей осознанной вины за такое поведение, но даже открыто радуются, что избавились от обузы. В отдельных случаях матери, отдавшие ребенка, «забывают», что он когда-то у них был. Обычная апачская мать считает, что физическая забота - все, что требуется ребенку. Если она и испытывает угрызения совести, то очень слабые, когда оставляет ребенка с кем попало, если вдруг захочется посплетничать, поиграть в карты, выпить или «пошататься». В идеале мать вручает дитя сестре или старшей родственнице. В первобытные времена такое соглашение было возможно почти в любой момент».

Даже такой простой акт, как сочувствие избиваемому ребенку, для взрослых прошлых времен был трудным делом. Даже немногие педагоги того времени, которые не советовали бить детей, как правило, аргументировали это вредными последствиями, а не тем, что ребенку будет больно. Однако без этого элемента эмпатии - сочувствия - совет совершенно не действовал, и детей как били, так и продолжали бить. Матери, отправлявшие детей к кормилицам на три года, наивно огорчались, когда дети не хотели по истечении этого срока вернуться назад, но не могли понять причину. Сотни поколений матерей туго пеленали младенцев и спокойно смотрели, как те кричат в знак протеста, потому что этим матерям не хватало психического механизма, необходимого для проникновения в ощущения ребенка. Лишь когда медленный исторический процесс эволюции взаимоотношений родителей и детей создал эту способность в течение многих поколений, стало очевидно, что пеленание абсолютно не нужно. Вот как Ричард Стил в «Болтуне» (1706) описывает ощущения новорожденного, как он их себе представляет:

«Я лежу очень спокойно; однако ведьма, из совершенно у непонятных побуждений, берет меня и обвязывает голову так туго, как вообще только может; затем она связывает мне ноги и заставляет глотать какую-то ужасную микстуру. Я подумал, что это суровое вступление в жизнь должно начинаться с принятия лекарства. Когда меня таким способом одели, то понесли к кровати, где прекрасная молодая дама (я знал, что это моя мать) чуть не задушила меня в объятьях... и швырнула в руки девочке, нанятой заботиться обо мне. Девочка была очень горда, что ей доверили женское дело. Поскольку я расшумелся, она принялась раздевать меня и снова одевать, чтобы посмотреть, что у меня болит; при этом она колола булавкой в каждом суставе. Я продолжал кричать. Тогда она уложила меня лицом себе в колени и, чтобы успокоить меня, вколола в меня все булавки, похлопывая по спине и выкрикивая колыбельную...» Я не нашел других описаний с такой же степенью эмпатии, сделанных раньше восемнадцатого века. Они появились вскоре после того, как два тысячелетия пеленания подошли к концу. Мне скажут, что примеры этой недостающей в прошлом способности к эмпатии на самом деле можно найти где угодно. Разумеется, первым делом мы должны заглянуть в Библию: может быть здесь мы найдем эмпатию в отношении детских потребностей, ибо разве Иисус не изображается всегда с маленьким ребенком? Однако когда читаешь свыше двух тысяч упоминаний детей в «Полном алфавитном указателе слов к Библии», этот благородный образ исчезает. Здесь мы находим многочисленные примеры того, как детей приносили в жертву, избивали камнями, просто били, упоминания строгого послушания детей, их любви к родителям, их роли носителей родового имени, но не обнаружим ни одного примера, показывающего хотя бы слабую степень эмпатии к детским потребностям. Даже хорошо известные изречения: «Отпусти свое дитя, не запрещай ему идти ко мне» относится к распространенной на Ближнем Востоке практике экзорсизма путем возложения рук, практиковавшейся многими святыми людьми для удаления внедренного в детях зла: «Тогда приведены были к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился... И возложив на них руки, пошел оттуда». (Матф, 19.13, 19.15)

Все это вовсе не означает, что родители прошлого не любили своих детей, поскольку это не так. Даже те, кто в наши дни бьет детей, - не садисты; они часто по-своему их любят и иногда способны выражать нежные чувства, особенно если ребенок не слишком требовательный. То же можно сказать о родителях прошлого: нежность к ребенку чаще всего выражалась, когда он спал иди был мертв, то есть, ничего не просил. Гомеровское «как мать отгоняет мух от спящего дитя, когда от покоится в сладком сне» перекликается с эпитафией Марциала:

Не обнимай ее слишком крепко, дерн -
Она была так нежна и любила простор.
Будь легкой над нею, добрая мать-земля -
Она легко ступала по тебе маленькими ножками.

Лишь когда ребенок уже умер, родитель, до того неспособный к эмпатии, рыдая, обвиняет себя, как мы это находим у Морелли (1400): «Ты любил его, но своей любовью никогда не пытался сделать его счастливым; ты обращался с ним, как будто это посторонний, а не сын; ты ни разу не дал ему и часа отдыха... Ты никогда не целовал его, когда он этого хотел; ты изводил его школой и жестокими побоями».

Разумеется, это не любовь (родители прошлого имели о ней смутное представление), а скорее эмоциональная зрелость, выраженная в потребности смотреть на ребенка как на самостоятельную личность, а не часть самого себя. Трудно сказать, какая часть нынешних родителей достигает и более или менее последовательно придерживается эмпатического уровня. Однажды я провел неофициальный опрос нескольких психотерапевтов, желая выяснить, какая часть их пациентов в начале анализа была способна отделить личности своих детей от собственных спроецированных потребностей. Все говорили, что на такое способны очень немногие. Как выразился один из них. Амос Гансберп «Этого не происходит до некоего поворотного момента психоанализа - когда они приходят к образу самих себя как чего-то отдельного от собственной всеобволакивающей матери».

Проективной реакции сопутствует возвратная реакция, когда родитель и ребенок меняются ролями, зачастую с причудливыми поледствиями. Перестановка начинается задолго до рождения ребенка. В прошлом такая реакция была мощным стимулом иметь ребенка. Родители всегда задавались вопросом, что дадут им дети, и никогда - что они сами дадут им. Медея перед тем, как убить детей, жалуется, что некому будет позаботиться о ней:

Зачем же вас кормила я, душой
За вас болела, телом изнывала
И столько мук подъяла, чтобы вам
Отдать сиянье солнца?… Я надеждой
Жила, что вы на старости меня
Поддержите и мертвую своими
Оденете руками. И погибла
Та сладкая мечта…

Как только ребенок рождается, он становится родителем матери и отца, со всеми положительными и отрицательными качествами, при этом возраст ребенка не учитывается. Ребенка, независимо от пола, часто одевают в одежду примерно того же покроя, которую носила мать родителя, то есть, мало того что длинную, во и устаревшую, по меньшей мере, на одно поколение. Мать в буквальном смысле возрождается в ребенке; детей не только одевали как «миниатюрных взрослых», но и совершенно отчетливо - как миниатюрных женщин, часто с декольте. Идея, что родители родителей действительно возрождаются в ребенке, обычно для античности, и близость слова «бэби» и различных слов, обозначающих бабушку (baba, Babe) намекает на их сходство. Однако многих возвратных реакций в прошлом существуют доказательства их галлюцинаторной природы. Например, взрослые часто целовали или сосали грудь маленьких детей. Маленькому Людовику XIII часто целовали пенис и соски. Хотя Эроар, который вел дневник Людовика, всегда считал, что тот активно этого добивался (в тринадцать месяцев «он заставляет гг. де Сувре. де Терм, де Лианкура и Заме целовать его половой член»), позднее становится ясно, что им просто манипулировали: «он никогда не хотел, чтобы маркиз трогал ему соски; нянька сказала ему: «Сир, не давайте никому трогать ваши соски или половой член, они их отрежут». Однако руки и губы взрослых по-прежнему тянулись к его пенису и соскам. И то и другое для них было вновь обретенной материнской грудью.

Другим примером «ребенка в роли матери» было распространенное убеждение, что у детей в груди есть молоко, которое необходимо удалить. Итальянская balia (кормилица) должна была «обязательно время от времени давить грудь, чтобы выжать молоко, беспокоящее младенца». Впрочем, этому поверью можно дать обоснование, хотя и слабое: в некоторых редких случаях из груди новорожденного выделяется внешне похожая на молоко жидкость - вследствие действия остаточных женских гормонов матери. Однако одно дело - спонтанное выделение этой жидкости, а совершенно другое - «противоестественный, но распространенный обычай насильственного сдавливания нежной груди новорожденного грубыми руками няньки, служивший наиболее частой причиной воспалений в этой области», как писал еще в 1793 году американский педиатр Александр Гамильтон.

Целование, сосание и сдавливание - это еще не все, чему подвергался «ребенок в роли материнской груди». Среди разнообразия; подобных обычаев мы находим, например, следующий, от которого предостерегает Гамильтон в начале девятнадцатого века;

«Но самый вредный и отвратительный обычай - который я видел у многих нянек, теток и бабушек, позволяющих ребенку сосать их губы. У меня была возможность наблюдать, как дитя захирело оттого, что больше полугода сосало губы своей больной бабушки». Я даже находил несколько упоминаний о родителях, которые облизывают детей. Вот, к примеру, высказывание Жоржа дю Морье о своем только появившемся на свет сыне: «Нянька каждое утро приносит его ко мне в постель, чтобы я мог его полизать. Для меня это такое удовольствие, что я буду продолжать, пока он не войдет в ответственный возраст».

Создается впечатление, что идеальным ребенком было бы такое дитя, которое бы в буквальном смысле кормило грудью родителей. Древние так и считали. Здесь нельзя не вспомнить истерию Валерия Максима, которую излагает Плиний:

«О чувствах детей к родителям можно бесконечно рассказывать истории, собранные со всего мира, но ни одна из них не сравнится с историей, случившейся в Риме. Женщина-плебейка, недавно родившая ребенка, получила разрешение навещать свою мать, за проступок посаженную в тюрьму. Предварительно женщину обыскивала тюремная стража, чтобы она не могла передать матери еду. Однажды женщину застали, когда она кормила мать собственной грудью. За этот удивительный поступок преданная дочь была вознаграждена: ее мать выпустили, и обеим назначили содержание. На месте, где все это произошло, выстроили храм соответствующей богине и посвятили его любви детей к родителям...»

Эту историю веками приводили в качестве наглядного примера. Петер Шаррон (1593) называет ее «возвращением реки к своему истоку» Сюжеты этой истории мы находим в картинах Рубенса, Вермеера и других;

Желание воплоти<

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: