 |
(Сонатина). а) Осень. б) Именины. в) Возвращение
|
|
|
|
(Сонатина)
а) Осень
Бери, Броун! бритвой, Броун, бряк!
Охриплый флейтист бульк из фляг.
Бетси боится бегать в лес.
В кожаной куртке курит Уэлс.
& #8195; & #8195; Стонет Томми на скрипке.
& #8195; & #8195; Облетели липки…
& #8195; & #8195; Простите, прогулки!
& #8195; & #8195; Простите, улыбки!
& #8195; & #8195; В неметеном дому
& #8195; & #8195; Шаги — гулки,
& #8195; & #8195; Спущен флаг…
& #8195; & #8195; К чему?
Джин, Броун! Джигу, Броун! У дров дремать.
Постным блином поминать покойную мать.
Что нам до Уэлса, что до Бетси?
Будет пора дома насидеться.
В смятых шляпках торчат ромашки,
По площади плоско пляшут бумажки…
Бодрись, Броун, Бомбейский князь!
Не грянь в грязь.
Фонарь… Что такое фонарь?
Виски, в висок ударь!
Ну!
«Пташечки в рощице славят согласно
Все, что у Пегги приятной прекрасно! »
& #8195; & #8195; Морской черт,
& #8195; & #8195; Не будь горд!
& #8195; & #8195; Я самому лорду
& #8195; & #8195; Готов дать в морду.
«Лишь только лен, мой лен замнут,
Слезы из глаз моих побегут».
б) Именины
Алисы именины,
Крыжовенный пирог,
В гостиной — пол-куртины,
Кухарка сбилась с ног.
Саженный мореходец
Краснеет до рыжа.
Ну-ну, какой народец:
Зарежет без ножа!
Бульдог свирепо скачет
И рвется из окна.
Хозяйка чуть не плачет,
Соседка смущена.
— Нелепо в Пикадилли
Болтаться целый день.
«Зачем не приходили
Вчера вы под сирень? »
— Алисин нынче праздник, —
Кладите потроха!
«Хоть вы большой проказник,
Но я вас… ха, ха, ха! »
Ах, вишни, вишни, вишни
На блюдцах и в саду.
— Я, может быть, здесь лишний,
Так я тогда уйду.
— О нет! — ликуют ушки.
|
|
|
Веселый взгляд какой!
И поправляет рюшки
Смеющейся рукой.
в) Возвращение
Часы буркнули «бом! »
Попугай в углу «каково! »
Бабушка охнула «Джо! »
И упала со стула.
Малый влетел, как шквал,
Собаку к куртке прижал,
Хлопнул грога бокал, —
Дом загудел, как улей.
Скрип, беготня, шум,
Трубки, побитый грум,
Рассказы, пиф-паф, бум-бум!
Господи Иисусе!
Нелли рябая: «Мам,
Я каморку свою отдам.
Спать в столовой — срам:
Мальчик-то не безусый».
Гип-гип, Вест-Индия!!
«У печурки самовары…»*
У печурки самовары,
Спит клубком сибирский кот.
Слышь: «Меркурий» из Самары
За орешником ревет.
Свекор спит. Везде чистенько.
Что-то копоть от лампад!
«Мимо сада ходит Стенька».
Не пройтиться ли мне в сад?
Круглы сутки все одна я.
Расстегну тугой свой лиф…
Яблонь, яблонька родная!
Мой малиновый налив!
Летом день — красной да долгий.
Пуховик тепло томит.
Что забыла там, за Волгой?
Только теткин тошный скит!
«На площадке пляшут дети…»*
На площадке пляшут дети.
Полон тени Палатин.
В синевато-сером свете
Тонет марево равнин.
Долетает едкий тмин,
Словно весть о бледном лете.
Скользкий скат засохшей хвои,
Зноя северный припек.
В сельской бричке едут двое,
Путь и сладок, и далек.
Вьется белый мотылек
В утомительном покое.
Умилен и опечален,
Уплываю смутно вдаль.
Темной памятью ужален,
Вещую кормлю печаль.
Можжевельника ли жаль
В тусклом золоте развалин?
«Барабаны воркуют дробно…»*
Барабаны воркуют дробно
За плотиной ввечеру…
Наклоняться хоть неудобно,
Васильков я наберу.
Все полнеет, ах, все полнеет,
Как опара, мой живот:
Слышу смутно: дитя потеет,
Шевелится теплый крот.
Не сосешь, только сонно дышишь
В узком сумраке тесноты.
|
|
|
Барабаны, может быть, слышишь,
Но зари не видишь ты.
Воля, воля! влажна утроба.
Выход все же я найду
И взгляну из родимого гроба
На вечернюю звезду.
Все валы я исходила,
Поднялся в полях туман.
Только б маменька не забыла
Желтый мой полить тюльпан.
«Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце…»*
Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце,
К алой занавеске медную поднести кадильницу —
Полюбоваться на твои щеки.
Лунный луч чрез желтую пропустить виноградину,
На плоскогорьи уединенное встретить озеро —
Смотреться в твои глаза.
Золотое, ровное шитье — вспомнить твои волосы,
Бег облаков в марте — вспомнить твою походку,
Радуги к небу концами встали над вертящейся
мельницей — обнять тебя.
Май 1921
VII. Пути Тамино*
Летающий мальчик*
«Zauberflote» [94]
Звезда дрожит на нитке,
Подуло из кулис…
Забрав свои пожитки,
Спускаюсь тихо вниз.
Как много паутины
Под сводами ворот!
От томной каватины
Кривит Тамино рот.
Я, видите ли, Гений:
Вот — крылья, вот — колчан.
Гонец я сновидений,
Жилец волшебных стран.
Летаю и качаюсь,
Качаюсь день и ночь…
Теперь сюда спускаюсь,
Чтоб юноше помочь.
Малеванный тут замок
И ряженая знать,
Но нелегко из дамок
Обратно пешкой стать.
Я крылья не покину,
Крылатое дитя,
Тамино и Памину
Соединю, шутя.
Пройдем огонь и воду,
Глухой и темный путь,
Но милую свободу
Найдем мы как-нибудь.
Не страшны страхи эти:
Огонь, вода и медь,
А страшно, что в квинтете
Меня заставят петь.
Не думай: «Не во сне ли? » —
Мой театральный друг.
Я сам на самом деле
Ведь только прачкин внук.
Fides Apostolica*
Юр. Юркуну
Et fides Apostolica
Manebit per aeterna…[95]
Я вижу в лаке столика
Пробор, как у экстерна.
Рассыпал Вебер утренний
На флейте брызги рондо.
И блеск щеки напудренней
Любого демимонда.
Засвиристит без совести
Малиновка-соседка,
И строки вашей повести
Летят легко и едко.
Левкой ли пахнет палевый
(Тень ладана из Рима? ),
Не на заре ль узнали вы,
Что небом вы хранимы?
В кисейной светлой комнате
|
|
|
Пел ангел-англичанин…
Вы помните, вы помните
О веточке в стакане,
Сонате кристаллической
И бледно-желтом кресле?
Воздушно-патетический
И резвый росчерк Бердсли!
Напрасно ночь арабочка
Сурдинит томно скрипки, —
Моя душа, как бабочка,
Летит на запах липки.
И видит в лаке столика
Пробор, как у экстерна,
Et fides Apostolica
Manebit per aeterna.
«Брызни дождем веселым…»*
Брызни дождем веселым,
Брат золотой апреля!
Заново пой, свирель!
Ждать уж недолго пчелам:
Ломкого льда неделя,
Голубоватый хмель…
При свете зари неверной
Загробно дремлет фиалка,
Бледнеет твоя рука…
Колдует флейтой пещерной
О том, что земли не жалко,
Голос издалека.
«Вот после ржавых львов и рева…»*
Вот после ржавых львов и рева
Настали области болот,
И над закрытой пастью зева
Взвился невидимый пилот.
Стоячих вод прозрачно-дики
Белесоватые поля…
Пугливый трепет Эвридики
Ты узнаешь, душа моя?
Пристанище! поют тромбоны
Подземным зовом темноты.
Пологих гор пустые склоны —
Неумолимы и просты.
Восточный гость угас в закате,
Оплаканно плывет звезда.
Не надо думать о возврате
Тому, кто раз ступил сюда.
Смелее, милая подруга!
Устала? на пригорке сядь!
Ведет причудливо и туго
К блаженным рощам благодать.
«Я не мажусь снадобьем колдуний…»*
Я не мажусь снадобьем колдуний,
Я не жду урочных полнолуний,
& #8195; & #8195; Я сижу на берегу,
& #8195; & #8195; Тихий домик стерегу
Посреди настурций да петуний.
В этот день спустился ранним-рано
К заводям зеленым океана, —
& #8195; & #8195; Вдруг соленая гроза
& #8195; & #8195; Ослепила мне глаза —
Выплеснула зев Левиафана.
Громы, брызги, облака несутся…
Тише! тише! Господи Исусе!
& #8195; & #8195; Коням — бег, героям — медь.
& #8195; & #8195; Я — садовник: мне бы петь!
Отпусти! Зовущие спасутся.
Хвост. Удар. Еще! Не переспорим!
О, чудовище! нажрися горем!
& #8195; & #8195; Выше! Выше! Умер? Нет?..
& #8195; & #8195; Что за теплый, тихий свет?
|
|
|
Прямо к солнцу выблеван я морем.
Май 1922
Первый Адам*
Йони-голубки, Ионины недра,
О, Иоанн Иорданских струй!
Мирты Киприды, Кибелины кедры,
Млечная мать, Маргарита морей!
Вышел вратами, немотствуя Воле,
Влажную вывел волной колыбель.
Берег и ветер мне! Что еще боле?
Сердцу срединному солнечный хмель.
Произрастание — верхнему севу!
Воспоминание — нижним водам!
Дымы колдуют Дельфийскую деву,
Ствол богоносный — первый Адам!
Май 1922
«Весенней сыростью страстной седмицы…»*
Весенней сыростью страстной седмицы
Пропитан Петербургский бурый пар.
Псковское озеро спросонок снится,
Где тупо тлеет торфяной пожар.
Колоколов переплывали слитки
В предпраздничной и гулкой пустоте.
Петух у покривившейся калитки
Перекликался, как при Калите.
Пестро и ветренно трепался полог,
Пока я спал. Мироний мирно плыл.
Напоминание! твой путь недолог,
Рожденный вновь, на мир глаза открыл.
Подводных труб протягновенно пенье.
Безлюдная, дремучая страна!
Как сладостно знакомое веленье,
Но все дрожит душа, удивлена.
Конец второго тома*
Я шел дорожкой Павловского парка,
Читая про какую-то Элизу
Восьмнадцатого века ерунду.
И было это будто до войны,
В начале июня, жарко и безлюдно.
«Элизиум, Элиза, Елисей», —
Подумал я, и вдруг мне показалось,
Что я иду уж очень что-то долго:
Неделю, месяц, может быть, года.
Да и природа странно изменилась:
Болотистые кочки все, озерца,
Тростник и низкорослые деревья, —
Такой всегда Австралия мне снилась
Или вселенная до разделенья
Воды от суши. Стаи жирных птиц
Взлетали невысоко и садились
Опять на землю. Подошел я близко
К кресту высокому. На нем был распят
Чернобородый ассирийский царь.
Висел вниз головой он и ругался
По матери, а сам весь посинел.
Я продолжал читать, как идиот,
Про ту же все Элизу, как она,
Забыв, что ночь проведена в казармах,
Наутро удивилась звуку труб.
Халдей, с креста сорвавшись, побежал
И стал точь-в-точь похож на Пугачева.
Тут сразу мостовая проломилась,
С домов посыпалася штукатурка,
И варварские буквы на стенах
Накрасились, а в небе разливалась
Труба из глупой книжки. Целый взвод
Небесных всадников в персидском платьи
Низринулся — и яблонь зацвела.
На персях же персидского Персея
Змея свой хвост кусала кольцевидно,
От Пугачева на болоте пятка
Одна осталась грязная. Солдаты
Крылатые так ласково смотрели,
Что показалось мне — в саду публичном
Я выбираю крашеных мальчишек.
|
|
|
«Ашанта бутра первенец Первантра! » —
Провозгласили, — и смутился я,
Что этих важных слов не понимаю.
На облаке ж увидел я концовку
И прочитал: конец второго тома.
VIII. Лесенка*
|
|
|
