Аналитическая теория сознания и онтологические тенденции структурализма.

А.Ф. Зотов

В этом тексте я ограничиваюсь исключительно философскими концепциями человеческого сознания, не обращаясь, за пределами необходимого минимума, к тематике традиционной идеалистической и современной спиритуалистической философии, которая трактует сознание как космическую характеристику, сферу, свойство или первоначало мироздания, существующего либо "за пределами" человеческого ("субъективного") мира и мира культуры как созданного и (или) существующего как специфически человеческий или очеловеченный "природный" мир, либо включающего этот последний в себя в качестве своего региона. Более того, я считаю возможным "заключить в скобки" и вопрос об истинности или ложности подобной мировоззренческой позиции, хотя понимаю, насколько глубоко общая мировоззренческая установка (то, что обычно называют "метафизикой") влияет на структуру того предмета, о котором далее пойдет разговор. Поэтому-то я и выбираю осторожную формулу, которую применил в подобной ситуации Э. Гуссерль - у него "заключение в скобки" не означает признание бессмысленным и вообще не заслуживающим обсуждения всего того, что в скобки заключено. Вместе с тем нужно быть крайне осторожным касательно "онтологических" последствий этой операции, поскольку "демократический" мир данностей, в котором провозглашен и свято соблюдается принцип онтологического равенства всех его обитателей, вовсе не является тем самым "лучшим из всех возможных миров" философской онтологии. Более того, он может стать чуть ли не худшим из них, если его базовый принцип примет форму принципа запрета на любые попытки строить их потом, признав право на существование в мире культуры "картин мира" с разными онтологическими акцентами в качестве мировоззренческих гипотез и культурных проектов.

Но зато феноменологическая установка открывает возможность, освободившись от принятия на себя жестких обязательств, связанных с принятием той или иной предпосылки в качестве "постулата", исследовать все те возможности, которые открываются в качестве его возможностей, и одновременно границы этого особого мира возможностей. Наиболее очевидные примеры такого подхода дает нам элементарная геометрия или комбинаторика - но с той же меркой мы подходим и тогда, когда разрабатываем оптимальную систему правил дорожного движения, электрических сетей, правового регулирования или норм поведения в общественных местах.

Конечно же, когда речь заходит об исследовании сколько-нибудь сложных феноменов природы или культуры, эффективность такого подготовительного этапа для перехода к содержательному исследованию не столь очевидна, как в приведенных выше примерах. Тем не менее, теоретическое (рациональное) исследование, которое заслуживает того, чтобы называться "анализом проблемы", без такой предпосылки просто невозможно.

Так вот, сформулированное в самом начале желание ограничиться обсуждением темы человеческого (т.е. не божественного, не вселенского, не космического, даже не "машинного") сознания означает приглашение к теоретическому обсуждению той "модели" или, лучше сказать, того размытого и не всегда отрефлектированного, даже неявного представления о сознании, которое сложилось и постепенно стало господствующим в западной (европейской) культуре после Нового Времени по мере того, как формировался некий общий настрой философской мысли, который я называю "антропологическим проектом"[547].

Обращение к исследованию человеческого сознания как приоритетной проблеме было определено глубокой переоценкой мировоззренческих ценностей, которая происходила в культуре Нового Времени и нашла выражение в появлении теории познания (как познавания)[548], быстро занявшей место учений о разуме и познании в прежней философии, которые сами были компонентами всеохватных философских онтологий. Вехами этого процесса были, прежде всего, картезианское учение о методе (ядром которого был принцип универсального сомнения, который, как методологическая установка, вовсе не то же самое, что и сентенция традиционного здравого смысла, что - де "человеку свойственно ошибаться", которую не раз повторяли и философы), юмовский скептицизм, и главное - кантовский трансцендентализм, в котором нашло разработанную теоретическую и мировоззренческую форму это культурное открытие - открытие человеческой субъективности. Оно и было наиболее четко прописано в "Критиках" Канта, и прежде всего - в его "Критике чистого разума".

Именно у Канта мы находим то "зерно", из которого выросли две программы исследований сознания, которые не столько конкурировали друг с другом (хотя в плане влияния на философские умы это тоже бывало), но скорей дополняли одна другую. Векторы устремлений, понятийный инструментарий и методология нередко даже были ориентированы противоположным образом.

Я далек даже от того, чтобы предположить, что мышление "аналитических" философов, сторонников гуссерлевского варианта трансцендентализма или "фундаментальной онтологии" Хайдеггера и структуралистов, обратившихся к этому предмету, можно было бы так или иначе дедуцировать из принципов кантовского учения о принципах чистого разума и основаниях трансцендентального мира. Подобная дедукция не удается даже при попытках теоретической реконструкции исторического развития математических программ; тем более серьезные сбои она дает при исследовании того, что историки философии называют "имманентной логикой развития философской мысли" - поэтому к самому этому понятию следовало бы относиться с подозрением и по меньшей мере использовать его осторожно. И потому, хотя бы наряду с поиском "теоретических источников" в темных подвалах архивов, где сложены еще не разобранные тексты и рукописи мыслителей прошлого, имеет право на существование и другой подход, схема которого представлена в книге "Археология знания" М. Фуко, при всей видимой экстравагантности многих его тезисов, которые иллюстрируют и даже обосновывают его позицию - вроде положения о "смерти автора" и "конце произведения".

Применительно к предмету нашего обсуждения это означает, что, обсуждая проблему сознания, нужно обращать внимание на исторический контекст философского дискурса, в рамках которого эта проблема может возникнуть, реально возникает и обсуждается научным и философским сообществом. Ощущение, если не осознание этой методологической проблемы нашло уже выражение в понятиях "стиля мышления" и "парадигмы".

Поэтому, на мой взгляд, тематическое пространство исследований сознания, обозначенное такими вехами, как относящиеся к этому предмету (контуры которого и до сих пор не так уж ясны) идеи Декарта, Юма, Канта, откроет новые горизонты, если современные исследователи сознания обратятся также и к концепциям языка Ф. Соссюра, "порождающей грамматике" Р. Якобсона, структурной антропологии К. Леви-Стросса и более современных продолжателей их дела.

При этом, на мой взгляд, вполне допустимо "вынести за скобки" большую часть исторической конкретики, касающейся не только жизни и творчества вышепоименованных философов и ученых (например, того, знал ли, и насколько глубоко, Р. Якобсон сочинения Юма, считал ли Леви-Стросс важными для его работы идеи Канта, положенные в основу кантианского учения о человеческом сознании и трансцендентальном мире и пр.), но даже то, насколько корректны в фактическом отношении были их представления о теоретических источниках и исторических предшественниках собственных концепций. А может быть, отвлечься стоит и от представлений обо всех этих исторических персонажах, превалирующие в современном культурном сообществе (включая, кстати, и профессиональное сообщество историков философии - ведь они тоже люди…)?!

Но в результате такой "теоретической лоботомии" историко-философское пространство теряет привычное хронологическое измерение (а в качестве предмета изучения - и временное измерение, которое, конечно же, вовсе не тождественно хронологической упорядоченности публикаций и их авторов, но это уж специальная тема, вполне достойная обсуждения). И тогда в онтологической картине философских дискурсов, которые сменяют друг друга (или сосуществуют друг с другом - это тоже бывает) образуются некие, причем достаточно жесткие, формации, которые представляют собой устойчивые целостности, связанные свойственными именно им категориальными каркасами. И если в наиболее архаичных дискурсивных формациях к числу базовых категорий относятся "дух" и "материя", связанные друг с другом "основным вопросом философии" (они и в самом деле "ключевые" для мировоззренческой конструкции определенного типа, поскольку, например, их "инобытием" в теории познания оказывается субъектно-объектное отношение, и потому также и временное "измерение"), то в "поверхностном" слое, которое как раз и соответствует этимологии слова "современный", категория "целое" заменила категорию "общее" в прежнем онтологическом смысле, а категория "возможности" скорее связана неким отношением с категорией "состояния", или "распределение", чем с категорией "действительности" в том ее толковании, когда она неразрывно связан с "настоящим" не столько как "подлинным", сколько как "наличествующим в данный момент времени". Соответственно, при теоретической реконструкции "дискурсивной ситуации" (как "состояния дискурсивной формации", как "пространства распределения", в котором не все места заняты) не только позволительно, но даже желательно заполнять "лакуны наличного" тем, что "разрешено", или картину того, что "сказано", дополнять тем, что "может быть сказанным".

Под таким углом зрения предметом философского исследования становится язык, и в качестве "деятельности" (как его понимал Витгенштейн), и как открытое к новациям пространство бытия культуры. И здесь происходит встреча двух исследовательских программ - аналитической (неопозитивистской) и структуралистской. При всей специфике современного состояния философского дискурса по сравнению с таковым классической западной философии, можно построить такую идеализацию ее бытия, в рамках которой можно утверждать, что, подобно неклассической физике, которая, в определенном смысле, есть "наука без предков"[549], современная философия тоже "философия без предков" (в том смысле, что они скорее противостоят традиции, чем ее развивают или продолжают)[550], важным условием такого превращения был "великий антиметафизический переворот", в ходе которого человеческий язык занял место Божественного Глагола, человеческий разум - место Абсолютного Духа, а сотворенный человеком мир культуры стал если не единственным, то приоритетным предметом. Хотя, конечно, прежнее тождество духа и мироздания, которое было свойственно и христианской, и гегелевской онтологиям, так сказать, "по определению"[551], осталось в прошлом. Если оно и не распалось, то превратилось во взаимодополнение мира культуры (продукт познания универсалий которого может быть даже назван "региональной объективной онтологией"), и изучением языка как особого предмета, как "непосредственной действительности мысли" (Маркс), как специфической сферы идеальной деятельности и как посредника между этой деятельностью, деятельностью духовной, и сферой чувственных, материально-вещественных реальностей. Результаты исследования универсалий этой сферы можно было бы назвать, соответственно, "региональной субъективной онтологией". Для первой изучение языка, как в плане его формальной структуры (включая сюда и фонетическое строение человеческой речи, и принципы построения знаков письменности)[552] и в плане структуры его содержания[553], ориентировано, если так можно выразиться, не на то, что совершается "внутри" сознания, т.е. не на "механизмы" процессов осознания и сохранения сознанием результатов этих процессов. А для второй, напротив, в фокусе интереса именно устройство сознания, процесс самопознания.

Соответственно, первая, скорее всего, может считать своим теоретическим истоком "трансцендентальный мир" Канта, а вторая - его же учение об априорных структурах, которые лежат в основании всякого опыта. Правда, этот тезис можно было бы принять лишь cum grano salis, поскольку, например, "Логико-философский трактат" Витгенштейна содержит и онтологическую компоненту, не сводимую к трансцендентализму, а структурная лингвистика Соссюра начинается с реконструкции непременных условий возможности сознания, как сознания предметного мира; только поэтому "в языке нет ничего, кроме различия", а базовыми единицами человеческой речи оказываются не просто звуки, рождающиеся в голосовом аппарате, а фонемы.

Скорее всего, взаимоотношения между этими двумя программами исследования сознания не могут быть адекватно выражены таким простым понятием, как "несовершенная дихотомия". Вряд ли можно обозначить это отношение и образом "частичное соприкосновение двух линий": образ "линии" сразу наводит на мысль о преемственности "интеллектуальной эстафеты". Может быть, лучше подходит понятие "исследовательской программы", в том смысле, как его трактует И. Лакатош: исследовательская программа предполагает существование некоего пространства различных возможных направлений поиска, ограниченное несколькими базовыми принципами. Может быть, оно лучше подходит к такому "казусу" в истории философии, когда говорят о Витгенштейне как основоположнике двух школ в неопозитивизме (или даже о "раннем" и "позднем" Гуссерле, о "двух Марксах" и т.д. Правда, в плане "идейной диверсификации" больше всего повезло Э. Маху, который был признан "многоликим", и притом без привязки любого из его "ликов" к определенному периоду его интеллектуальной биографии.

Автор "Логико-философского трактата" писал: то, что можно сказать, должно быть сказано ясно. А вот Маяковский утверждал нечто противоположное: "Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп!" Впрочем, и Витгенштейн, даже "ранний", не был таким уж логически зашоренным - иначе он не писал бы в "Трактате" о "мистическом", или о том, что "несказанное" важнее "сказанного". Что же касается логики как "науки о правильном мышлении" и логичности как условии ясности мысли, то ведь еще у Гете Мефистофель в "Фаусте" советовал абитуриенту начать образование с логики… Не следует ли отсюда вывод, что ни логика (в смысле строгого следования правилам рассуждения), ни математика (в смысле совершенного языка науки, слитого с логикой) не могут исчерпать строения сознания (даже научного), и "языка", понятого как "деятельность" (деятельность мысли)? И "доктрины", построенные из "слов" и согласно правилам "Principia Mathematica", были бы дорогами в "Город мертвых"?

"Всякое понятие огрубляет" и "любой словарь есть кладбище". Но если понятие имеет способность быть метафорой, а слова - символами, тогда, наверно, следуя отсылкам метафор и текучести смыслов, и синтаксис, и логические системы должны быть открытыми, несовершенными в смысле незавершенности! Если бы "ранний" Витгенштейн мог быть знаком с теоремой Э. Нетер о неполноте, то, скорее всего, в его философском творчестве не было бы столь долгого перерыва, и он не подверг бы себя такой жесткой самокритике.

И для понимания "механики" реального процесса развития знания, на мой взгляд, стоило бы быть осторожнее, доверчиво следуя гегелевскому постулату, что-де развитие мысли есть не что иное, как процедура логического вывода, пусть даже диалектического, каковая к тому же представляет собой суть процесса исторического развития, т.е. движения во времени; что "логика" есть "конспект" истории и ее "тайна".

Применительно к теме соотношения "аналитического проекта" исследования сознания и "структуралистского проекта" исследования культуры отсюда следует, что было бы неосмотрительно истолковывать "встречу" этих исследовательских программ как момент имманентного саморазвития кантианского учения. Скорее, сравнительное изучение этих исследовательских программ способно бросить свет на учение Канта и увидеть не совсем традиционным образом пресловутый "дуализм" учения Канта. И как раз в теоретической реконструкции этого феномена, "оставив за скобками" всю конкретику социокультурных обстоятельств и влияний (которые, без всяких сомнений, имели место и важны в историческом исследовании), можно обсуждать эту тему не как проблему "двойственности кантианского учения" (тем более, в контексте личной, и даже "исторической", ограниченности этого мыслителя, а скорее как тему "развертывания" двух разных философских программ и их "интерференции" в поле исследований сознания, как двух предметных "проекций" этого, все еще не совсем понятного, объекта.