Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Роберт Пенн Уоррен. Вся королевская рать

----------------------------------------------------------------------- Robert Penn Warren. All The King's Men. М., "Правда", 1988. Пер. - В.Голышев. OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000 ----------------------------------------------------------------------- Mentre che la speranza ha fior del verde... "La Divina Commedia", Purgatorio, III Пока хоть листик у надежды бьется... Данте. "Божественная комедия", Чистилище, III Мейзон-сити. Чтобы попасть туда, вы едете из города на северо-восток по шоссе 58;шоссе это хорошее и новое. Вернее, было новым в тот день, когда мы ехали.Вы смотрите на шоссе, и оно бежит навстречу, прямое на много миль, бежит,с черной линией посередине, блестящей и черной, как вар на белом бетонномполотне, бежит и бежит навстречу под гудение шин, а над бетоном струитсямарево, так что лишь черная полоса видна впереди, и, если вы неперестанете глядеть на нее, не вдохнете поглубже раз-другой, не хлопнетесебя как следует по затылку, она усыпит вас, и вы очнетесь только тогда,когда правое переднее колесо сойдет с бетона на грунт обочины, - очнетесьи вывернете руль налево, но машина не послушается, потому что полотновысокое, как тротуар, - и тут, уже летя в кювет, вы, наверно, протянетеруку, чтобы выключить зажигание. Но, конечно, не успеете. А потом негр,который мотыжит хлопок в миле отсюда, он поднимает голову, увидит столбикчерного дыма над ядовитой зеленью хлопковых полей в злой металлическойсиневе раскаленного неба, и он скажет: "Господи спаси, еще одинсковырнулся". А негр в соседнем ряду отзовется: "Гос-споди спаси", ипервый захихикает, и снова поднимется мотыга, блеснув лезвием, какгелиограф. А через несколько дней ребята из дорожного отдела воткнут здесьв черный грунт обочины железный столбик, и на нем будет белый жестянойквадрат с черным черепом и костями. Потом над травой поднимется плющ иобовьет этот столбик. Но если вы очнулись вовремя и не слетели в кювет, то будете мчатьсясквозь марево, и навстречу будут пролетать автомобили с таким ревом, будтосам господь бог срывает голыми руками железную крышу. Далеко впереди, нагоризонте, где хлопковые поля тают в белом небе, бетон будет блестеть исиять, словно затопленный водою. И вы будете мчаться туда, но оно всегдабудет впереди, это ясное, влажное пятно, недостижимое, как мираж. И будутпроноситься мимо жестяные квадраты с черепами и скрещенными косточками.Потому что это страна, где век двигателей внутреннего сгорания давновступил в свои права. Где каждый мальчишка - Барни Олдфилд [известныйамериканский велосипедист и автогонщик], а девушки с гладкими личиками, откоторых холодеет сердце, ходят в шитье, органди и батисте, но без трусов -по причине климата, - и, когда встречный ветер в машине поднимает у нихволосы на висках, вы видите там светлые капельки пота; девушки низко сидятна сиденьях, согнув тоненькие спины и подтянув колени повыше к приборнойдоске, но не слишком сдвигая их, чтобы было прохладней от вентилятора -если это можно назвать прохладой. Где запах бензина и горящих тормозныхколодок и красный стоп-сигнал - слаще мирры. Где восьмицилиндровые махинысрезают виражи среди красных холмов, разбрызгивая гравий, будто воду, акогда они спускаются на равнину и дуют по новым шоссе - смилуйся, бог, наддушами путников. Дальше по шоссе 58 - и ландшафт меняется. Остаются сзади равнины,хлопковые поля, и купа дубов у большого дома и выбеленные - одна в одну -хижины, выстроившиеся вдоль поля, и хлопок, подступающий к самому порогу,где сидит негритенок, сосет большой палец и смотрит, как вы проезжаетемимо. Теперь все это позади. Теперь - лишь красные холмы вокруг, кустыкуманики у изгороди, да черные бочажки в лощинах, да изредка молодойсосняк - если его не спалили под выгон для овец, а если спалили - точерные пни. И еще - хлопковые посевы, опоясывающие склоны холмов,рассеченных оврагами, да жухлые, неподвижные листья кукурузы. Когда-то здесь были сосновые леса, но их давно свели. Наехала сюдавсякая шантрапа, настроила лесопилок и кредитных лавок, провелаузкоколейки и стала платить по доллару в день, и народ попер из лесов заэтим долларом, народ повалил бог знает откуда, со своими комодами икроватями, со своими пятью ребятишками на фургонах, со своими старухами вчепцах, жующими табак, и младенцами, вцепившимися в титьку. Пилы пелисопрано, приказчик отвешивал патоку, сало и записывал долг в своей большойкниге; доллар янки и тупость южан залечивали раны четырехлетнейбратоубийственной распри, и все крутилось, и вертелось, и шло гладко, какпо маслу. А потом оказалось вдруг, что сосновых лесов больше нет.Лесопилки были разобраны. Узкоколейки заросли травой. Народ растаскалмагазины на дрова. Не стало больше доллара в день. И воротилы разъехалисьв бриллиантовых перстнях и черном двойном сукне. Но кое-какие люди оселиздесь, чтобы смотреть, как вгрызаются овраги в красную глину. И кое-кто изних со своими потомками и правопреемниками остался в Мейзон-Сити - тысячичетыре народу, не больше. Вы въезжаете в город по шоссе 58, мимо прядильни и электростанции, мимовереницы негритянских хижин, по улице, застроенной белыми некогдадомишками с железной кровлей и тоскливым пряничным кружевом резьбы накарнизах террас, мимо дворов, где листья деревьев млеют и никнут от зноя,и сквозь вежливый шепот восьмидесятисильного верхнеклапанного (или какойтам у вас) на скорости сорок миль слышите жужжание июльских мух,ввинчивающихся в зелень. Таким я застал Мейзон-Сити в последний раз - почти три года назад,летом 36-го. Я сидел в первой машине, в "кадиллаке", вместе с Хозяином,м-ром Дафи, женой и сыном Хозяина и Рафинадом. Во второй машине, котораябыла не так элегантна, как наша помесь катафалка с океанским лайнером, новсе же не заставила бы вас краснеть на стоянке загородного клуба, ехалирепортеры, фотографы и секретарша Хозяина Сэди Берк, которая следила затем, чтобы ежи не налакались и были в состоянии делать то, что им положеноделать. "Кадиллаком" правил Рафинад, и смотреть на это было приятно. Было быприятно, если бы вы смогли отвлечься от мыслей о том, во что превратятсядве тонны дорогих механизмов, перевернувшись раза три на скоростивосемьдесят миль, и сосредоточить внимание на мускульной координации,сатанинском юморе и молниеносном расчете, которые демонстрировал Рафинад,круто обходя воз с сеном навстречу огромному бензовозу и бросая машину вничтожный просвет, чтобы устроить инфаркт шоферу одним крылом, а другим -смахнуть сопли у мула. Но Хозяину это нравилось. Он всегда сидел впереди,поглядывая то на спидометр, то на дорогу, и улыбался Рафинаду, когда онипроскакивали между бензовозом и носом мула. И голова Рафинада дергалась,как всегда, когда слова застревали у него в горле и не желали выходитьнаружу. - З-з-за, - выдавливал он, и слюна вылетала у него изо рта, словно израспылителя. - З-з-зараза, он ж-ж-же видел, ч-ч-что, - и слюна брызгала наветровое стекло, - ч-ч-ч-то я еду. Рафинад не мог разговаривать, но он мог выразить себя, поставив ногу наакселератор. Он не одержал бы победы на школьном диспуте, да и вряд ли ктозахотел бы дискутировать с Рафинадом. Во всяком случае, не тот, кто зналего или видел, как он управляется со своим 9,65-"спешиал", который торчалу него под мышкой, словно опухоль. Вы, конечно, решили, судя по имени, что Рафинад был негром. Но он небыл негром. Он был из ирландцев, хотя и непутевых. Росту в нем было метрпятьдесят семь, и в свои двадцать семь или двадцать восемь лет он порядкомоплешивел. Галстуки он носил красные, а под галстуком и рубашкой -маленькую католическую медаль на цепочке, и я надеялся всей душой, что этосв.Христофор [св.Христофор считается покровителем путников] и чтосв.Христофор нас не оставит. Фамилия его была О'Шинн, а Рафинадом егозвали потому, что он вечно сосал сахар. Каждый раз, уходя из ресторана, онзабирал из вазочки весь кусковой сахар. Он так и ходил с карманами,набитыми сахаром, и, когда он бросал в рот кусок, вы видели прилипшие ксахару-табачные крошки и серые нитки, которые всегда сваливаются на днекармана. Он бросал этот кусок за частокол маленьких кривых черных зубок,его тощие ирландские щеки втягивались внутрь, и он становился похож нанедокормленного эльфа. Хозяин сидел впереди возле Рафинада, поглядывая на спидометр, а рядом сним его сын Том. Тому было лет восемнадцать или девятнадцать - не помнюточно, - но выглядел он старше. Он был не так уж высок, но сложен каквзрослый мужчина, и голова сидела у него на плечах по-мужски, а не торчалавперед на тонкой шее, как у подростка. Он был футбольной знаменитостью ещев школе, а прошлой осенью стал звездой в сборной первокурсников нашегоуниверситета. О нем писали в газетах - и не зря. И он знал это. Он знал,что он молодчага - достаточно было взглянуть на его гладкое, красивое,загорелое лицо, на челюсти, мерно и безучастно обрабатывавшие жвачку, наголубые глаза под тяжелыми веками, так же мерно и бесстрастнообрабатывавшие вас, да и весь белый свет, пропади он пропадом. В тот день,когда он сидел впереди с Вилли Старком, то бишь Хозяином, я не видел еголица. Но я помню, как думал о том, что и формой и посадкой головы оннапоминает своего папашу. Миссис Старк (Люси Старк, жена Хозяина), Крошка Дафи и я сидели сзади;Люси Старк - между Крошкой и мной. Нельзя сказать, что это была чересчурвеселая компания. Во-первых, светской беседе не способствовала жара.Во-вторых, мое внимание было приковано к бензовозам и телегам с сеном.В-третьих, Дафи и Люси Старк не очень ладили друг с другом. Словом, Люсисидела между Дафи и мною и предавалась своим мыслям. Подозреваю, что ейбыло о чем подумать. Ну, хотя бы о том, сколько воды утекло с тех пор, какона начала учительствовать в Мейзон-Сити и вышла замуж за краснолицегодеревенского парня с тяжелыми руками, каштановым чубом, спадавшим на лоб(можете полюбоваться на их свадебную фотографию - одну из тысяч фотографийВилли, напечатанных в газетах), и глазами, которые смотрели на нее ссобачьей преданностью и изумлением. Ей было над чем подумать в быстром"кадиллаке", потому что с тех пор многое переменилось. По улице, застроенной некогда белыми домишками, мы выехали на площадь.Была суббота, конец дня, и на площади толпился народ. Вокруг истоптанногогазона сплошняком стояли повозки и корзины, а посреди него - здание суда,кирпичный ящик, облезлый и нуждавшийся в окраске, потому что воздвигнут онбыл еще до Гражданской войны, с башенкой, украшенной со всех четырехсторон часами. При ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что часы этиненастоящие. Они были просто нарисованы и всегда показывали пять часов, аотнюдь не восемь семнадцать, как показывают большие нарисованные часыперед захудалыми ювелирными магазинами. В толпе людей, занятых куплей ипродажей, мы притормозили; Рафинад стал сигналить, голова его задергалась,и, брызгая слюной, он произнес: "З-з-з-з-ар-аза". Мы подкатили к аптеке, и, прежде чем Рафинад успел остановиться,мальчик Том, а за ним и Хозяин выпрыгнули из машины. Я вышел и помог ЛюсиСтарк, которая достаточно пришла в себя после жары и разных мыслей, чтобысказать: "Спасибо". Она замешкалась на тротуаре, одергивая юбку на бедрах,которые, должно быть, располнели с тех пор, как она завоевала сердцекрестьянского сына Вилли Старка. Последним из "кадиллака" выгрузился м-р Дафи, и мы направились каптеке. Хозяин распахнул дверь перед Люси Старк, вошел за ней следом, а заним двинулись и мы. Внутри было полно народу: у стойки с газированнойводой толпились мужчины в комбинезонах, у прилавков с ослепительным хламомтосковали женщины, а ребятишки, цепляясь одной рукой за юбку и другойстискивая рожок с мороженым, глядели поверх своих мокрых носов на мирвзрослых глазами, напоминавшими китайские шарики из поддельного мрамора.Хозяин с упавшим на лоб влажным чубом, держа шляпу в руке, скромно встал вочередь за газировкой. Он простоял так, наверное, с минуту, а потом однаиз девушек, накладывавших мороженое, заметила его и, сделав такое лицо,будто у нее в церкви лопнули подвязки, уронила ложку и направилась взаднюю часть аптеки, до звона накачивая бедрами свой зеленый халатик. Через миг маленький лысый субъект в белом пиджаке, давно скучавшем постирке, ринулся в толпу из заднего помещения, махая рукой, налетая напосетителей и восклицая: "Это Вилли!" Белый пиджак подбежал к Хозяину,Хозяин шагнул ему навстречу, и он ухватился за руку Вилли, как утопающий.Он не пожимал руку, как это принято делать. Он просто повис на ней, дрожавсем телом и захлебываясь звуками магического слова _Вилли_. Потом, когдаприпадок кончился, он обернулся к толпе, стоявшей на почтительномотдалении, и объявил: - Боже мой, друзья, ведь это Вилли! Замечание было излишне. С первого взгляда было ясно, что есликому-нибудь из собравшихся граждан не знакомо лицо и имя плечистогомужчины в легком костюме, то этот гражданин полоумный. Не говоря уже отом, что если бы гражданин этот потрудился поднять глаза, он увидел бы надсатуратором шестикратно увеличенное против натуральных размеровизображение того же самого лица: те же большие глаза, но на фотографиинесколько сонные и как бы обращенные в себя (сейчас глаза человека влегком костюме были лишены этого выражения, но мне доводилось его видеть),те же мешки под глазами, чуть обрюзглые щеки, мясистые губы, которые, есливглядеться, были пригнаны одна к другой, как пара кирпичей, ту жеспутанную прядь волос, свисавшую на не очень высокий квадратный лоб. Подпортретом было написано в кавычках: "Я слушаю сердце народное". И подпись:Вилли Старк. Я видел эту фотографию в тысяче разных мест - от дворцов добильярдных. Кто-то крикнул: "Здорово, Вилли!" Хозяин помахал правой рукой,приветствуя неизвестного почитателя. Потом он заметил у дальнего концастойки высокого тощего малярика, наружностью напоминавшего вяленуюоленину, обтянутую дубленой кожей, в джинсах и с вислыми усами, какиевстречаешь порой на снимках кавалеристов генерала Форреста [НатанБ.Форрест - генерал армии конфедератов, прославившийся смелымикавалерийскими рейдами по тылам северян]. Хозяин направился к нему,протягивая руку. Кожаная Морда не выразила чувств. Разве что шаркнуларазбитым сыромятным башмаком по плитке да двинула раза два адамовымяблоком. Глаза на лице, похожем на старое, брошенное во дворе седло,смотрели выжидательно, и, когда Хозяин приблизился, рука Кожаной Мордысогнулась в локте так, словно не принадлежала никому, а жиласамостоятельной жизнью, и Хозяин пожал ее. - Как жизнь, Малахия? - спросил Хозяин. Адамово яблоко перекатилось с места на место, Вилли отпустил руку,которая повисла в воздухе, будто ничья, и Кожаная Морда сказала: - Помаленьку. - Как твой малый? - спросил Хозяин. - Не очень. - Болеет? - Не, - пояснила Кожаная Морда, - посадили. - Черт возьми, - сказал Хозяин, - что они, очумели, сажать такиххороших ребят в тюрьму? - Он хороший малый, - согласилась Кожаная Морда. - И драка былачестная, но ему не повезло. - А? - Все было честно, по правилам, но ему не повезло. Он пырнул парня, апарень умер. - Дела... - сказал Хозяин. - Судили? - Нет еще. - Дела, - сказал Хозяин. - Мы не жалуемся, - сказала Кожаная Морда. - Все было честно, поправилам. - Рад был тебя повидать, - сказал Хозяин. - Скажи малому, пусть держитхвост морковкой. - Он не жалуется, - сказала Кожаная Морда. После сотни миль по жаре мы смотрели на кран как на мираж. Хозяиннаправился было к нам, но Кожаная Морда вспомнила: - Вилли! - Чего? - отозвался Хозяин. - Твой портрет, - сообщила Кожаная Морда, с хрустом повернув голову всторону шестикратно увеличенного изображения над сатуратором. - Твойпортрет, - сказала Кожаная Морда, - ты на нем плохо выглядишь. - Ясное дело, - сказал Хозяин, наклонив голову и щурясь на фотографию.- Только сам я был не лучше, когда меня снимали. Ходил как последизентерии. Попробуй научи уму-разуму этих законников в конгрессе -ослабнешь похуже, чем от летнего поноса. - Научи их уму-разуму, Вилли! - закричал кто-то в толпе, которая всеросла, потому что народ валил с улицы. - Научу, - пообещал Вилли и обернулся к субъекту в белом пиджаке. -Налей же нам кока-колы, Док, Христа ради. Док чуть не умер от разрыва сердца, пока бежал за прилавок. Полы егобелого пиджака распластались в воздухе, когда он сделал поворот вокругстойки и, расшвыряв девушек в салатных халатиках, ринулся к бару. Он налилстакан и вручил Хозяину, а тот передал его жене. Он стал наливатьследующий, приговаривая: - Мы угощаем, Вилли, мы угощаем. Этот стакан Вилли взял себе, а Док продолжал наливать, приговаривая: - Мы угощаем, Вилли, мы угощаем. Он все наливал и наливал, пока не налил пять лишних. К тому времени толпа у дверей аптеки разрослась до середины улицы. Кстеклянной двери прилипли носы - люди хотели разглядеть, что творится вполутемной комнате. - Речь, Вилли, речь! - кричали на улице. - Ну что ты скажешь, - произнес Хозяин, обращаясь к Доку, который повисна никелированном кране сатуратора и провожал взглядом каждую каплюкока-колы, исчезающую в глотке Хозяина. - Что ты скажешь, - повторилХозяин. - Не затем я ехал, чтобы речи говорить. Я ехал проведать папашу. - Речь, Вилли, речь! - кричали за дверью. Хозяин опустил стакан на мрамор. - Мы угощаем, - прохрипел Док, изнемогая от восторга. - Спасибо, Док, - сказал Хозяин. Он пошел к двери, но оглянулся. -Знаешь, посиди-ка ты лучше здесь да продай побольше аспирина. А то ведь надаровых угощениях и прогореть недолго. Он протиснулся к двери, толпа попятилась, и мы пошли за ним. М-р Дафи нагнал Хозяина и спросил, собирается ли он произносить речь,но Хозяин даже не взглянул на Дафи. Он шагал через улицу уверенно инеторопливо - прямо сквозь толпу, как будто ее и не было. Изгородь длинныхкрасных лиц провожала его настороженными глазами и беззвучно раздвигалась.Он рассекал толпу, а мы - те, кто приехал в "кадиллаке", и те, кто был вовторой машине, - шли у него в кильватере. Потом толпа сомкнулась за нами. Хозяин шел прямо вперед, опустив голову, как человек, который вышелпрогуляться и подумать о чем-то своем. Шляпу он держал в руке, и волосыупали ему на лоб. Я знал, что они упали ему на лоб, потому что он раз илидва тряхнул головой, словно взнузданная горячая лошадь, - он всегда такделал, когда гулял один и чуб падал ему на глаза. Он шел прямо через улицу, прямо через газон и вверх по ступеням суда.Никто не поднялся за ним по лестнице. Наверху он медленно обернулся ктолпе. Он смотрел на нее, мигая своими большими глазами, словно только чтовышел из темного вестибюля и старался привыкнуть к свету. Он стоял ипомаргивал, влажный чуб закрывал ему лоб, под мышками его светлогокурортного костюма виднелись темные пятна пота. Потом он тряхнул головой,и, хотя солнце било ему в лицо, глаза его выкатились и в них возник этотблеск. "Вот оно, начинается", - подумал я. Вот так всегда: глаза выкатывались, будто внутри у него что-топроизошло, а потом появлялся этот самый блеск. Вы знали: что-то в немпроизошло - и говорили себе: "Вот оно, начинается". Так бывало всегда.Глаза выкатывались и вспыхивали, и что-то холодное сдавливало вам живот,словно кто-то схватил что-то там, в темноте, которая внутри вас, - схватилхолодной рукой в холодной резиновой перчатке. Так бывает, когда,вернувшись ночью домой, вы находите под дверью желтый конверт стелеграммой и наклоняетесь и поднимаете, но не решаетесь раскрыть егосразу. И пока вы стоите в прихожей с конвертом в руке, вы чувствуете, чтокто-то смотрит на вас - чей-то огромный неподвижный глаз смотрит сквозьпространство и темноту, сквозь стены и дома, сквозь ваше пальто, и пиджак,и кожу и видит, как вы съежились внутри, в темноте, которая и есть вы,съежились, словно мокрый, скорбный зародыш, которого вы носите в своемчреве. Глаз знает, что в этом конверте, и ждет, когда вы разорвете его иузнаете сами. Но мокрый, скорбный утробный плод, который и есть вы исъежился в темноте, которая - тоже вы, он поднимает свое скорбноесморщенное личико, и глаза его слепы, и он дрожит от холода внутри вас,ибо не хочет знать, что в конверте. Он хочет лежать в темноте, и не знать,и греться своим незнанием. Конец человека - знание, но одного он не можетузнать: он не может узнать, спасет его знание или погубит. Он погибнет -будьте уверены, - но так и не узнает, что его погубило: знание, которым оновладел, или то, которое от него ускользнуло и спасло бы его, если бы оновладел им. В животе у вас холод, но вы открываете конверт, потому чтоудел человека - знание. Хозяин стоял неподвижно, глаза его были расширены и горели, а в толпене раздавалось ни звука. Слышно было, как одуревшая июльская муха безустали пилит в листьях катальпы. Потом и этот звук умолк, и осталось лишьодно ожидание. Тогда Хозяин шагнул вперед, легко и неслышно. - Я не собираюсь говорить речь, - сказал Хозяин и усмехнулся. Но глазаего по-прежнему были расширены и блестели. - Я не затем приехал, чтобыговорить речи. Я приехал посмотреть на моего папашу, посмотреть, осталосьли у него чего-нибудь пожевать в коптильне. Я скажу ему: "Папа, где жекопченая колбаса, которой ты хвалился, где же ветчина, которой ты хвалилсявсю зиму, где..." Это были только слова, а голос звучал совсем по-другому; глухой, онвыходил как будто через нос, с короткими передышками, какие вы слышите вречи наших деревенских: Папа - где же - твоя... Но глаза у него блестели, и я думал: "Может быть, еще начнется". Можетбыть, еще не поздно. Никогда нельзя было угадать заранее. Миг - иначнется, миг - и он заговорит. Но он продолжал: "Словом, я не собираюсь говорить здесь речи" - своимобычным голосом, своим собственным. А может, и этот не был его настоящимголосом? Да и какой у него в самом деле голос, какой из его голосовнастоящий? - спрашивали вы себя. Он говорил: - И приехал я не затем, чтобы чего-нибудь у вас клянчить - даже голосовна выборах. В Священном писании сказано: "У ненасытимости две дочери:"Давай, давай!" Вот три ненасытимых и четыре, которые не скажут:"Довольно!" - Теперь голос его стал другим. - Преисподняя и утробабесплодная, земля, которая не насыщается водою, и огонь, который неговорит: "Довольно!" Но Соломон мог бы добавить сюда еще одну вещь. Он могбы закончить свой списочек политиком, которому никогда не надоедаетговорить "давай!". Он стоял в ленивой позе, наклонив набок голову и мигая. Потом улыбнулсяи сказал: - Если у них в те времена были политики, то и они твердили: "Давай,давай!" - вроде нас, нынешних. Давай, давай, меня звать Незевай. Носегодня я не политик. Я сегодня выходной. Я даже не стану просить, чтобывы за меня голосовали. Говоря честно, как перед господом богом, мне это ини к чему. Пока у меня еще есть клетушка в том большом доме с белымиколоннами на переднем крыльце, где подают на завтрак персиковое мороженое.Хотя нельзя сказать, чтобы я пришелся по нраву тамошней шайке... Знаете, -он подался вперед, словно желая поделиться секретом, - порою смех берет,до чего я не могу поладить с некоторыми людишками. Хоть из кожи лезь. Ябыл вежливый. Я говорил: "Пожалуйста". А _пожалуйста_ - не лошадь, далекона нем не уедешь. Однако похоже, что им придется потерпеть еще один срок.И вам придется. Так что терпите и улыбайтесь. Все равно как чирей. Верно? Он замолчал и оглядел толпу, медленно поворачивая голову и как будтозадерживаясь взглядом то на одном лице, то на другом. Потом улыбнулся,моргнул и сказал: - Ну, чего еще? Языки проглотили? - Как чирей на заднице, - крикнул кто-то в толпе. - А ты, чертова кукла, - заорал в ответ Вилли, - на пузе спи. Кто-то засмеялся. - И поблагодари бога, - орал Вилли, - что он хоть тут не обошел тебясвоей милостью и удосужился приделать переднюю часть к такому тощемуогузку, как ты! - Дай им, Вилли! - закричали в толпе. И все начали смеяться. Хозяин вытянул правую руку ладонью вниз и выждал, пока они перестанутсвистеть и смеяться. Тогда он заговорил: - Нет, я не собираюсь у вас клянчить. Ни голосов, ни чего другого. Заэтим я, пожалуй, приеду в другой раз. Если мне не разонравится большой доми персиковое мороженое на завтрак. Да я и не надеюсь, что вы все, какодин, побежите за меня голосовать. Господи, если бы все вы сталиголосовать за Вилли, о чем бы вам было спорить? Не о чем, кроме как опогоде, а за погоду не проголосуешь. Нет, - сказал он, - и это был уже другой голос, спокойный, мягкий,неторопливый, доносившийся как будто издалека. - Сегодня я ничего у вас непрошу. Сегодня у меня выходной день, и я приехал к себе домой. Человекуходит из дома, что-то гонит его прочь. По ночам он лежит на чужихкроватях, и чужой ветер шумит над ним в деревьях. Он бродит по чужимулицам, и перед глазами его проходят лица, но он не знает имен для этихлиц. Голоса, которые он слышит, - не те голоса, что звучат в его ушах стех пор, как он ушел из дома. Это громкие голоса. Такие громкие, чтозаглушают голоса его родины. Но вот наступает минута тишины, и он сноваслышит прежние голоса, те голоса, которые он унес с собой, уходя из дома.И он уже разбирает, что они говорят. Они говорят: "Возвращайся". Ониговорят: "Возвращайся, мальчик". И он возвращается. Голос его оборвался. Он не утих, перед тем как исчезнуть. Еще секундуназад он был тут, звучал - слово за словом, в мертвой тишине, котораявисела над толпой и над площадью перед зданием суда и казалась еще мертвееот жужжания июльских мух в кронах двух катальп, росших посреди газона.Голос длился - слово за словом - и вдруг пропал. Только мухи жужжали,словно у вас в мозгу, жужжали, скрипели, словно пружины и шестерни,которые будут работать, что бы вы ни говорили, работать, пока неизносятся. Он стоял с полминуты, не шевелясь и не произнося ни слова. Он как будтоне замечал толпы. И вдруг, точно увидев ее впервые, улыбнулся. - И он возвращается, - сказал Хозяин с улыбкой, - когда у него выдаетсясвободный вечерок. И говорит: "Здорово, братцы! Как поживаете?" Вот и все,что я скажу вам. Вот и все, что он сказал. Он смотрел вниз, улыбался и поворачивалголову, словно задерживаясь взглядом то на одном лице, то на другом. Потом он стал спускаться по ступеням, будто только что вышел из темноговестибюля, из большой двери, зиявшей за его спиной, и спускался сам посебе, и не было перед ним никакой толпы, ни одного постороннего глаза. Онспустился по ступенькам прямо к тому месту, где стояла наша компания -Люси Старк и остальные, - кивнул нам мимоходом, как шапочным знакомым, ипродолжал идти прямо на толпу, будто ее не было. Люди расступались, несводя с него глаз, давали ему дорогу, а мы шли за ним следом, и толпасмыкалась за нами. Теперь народ кричал и хлопал в ладоши. Кто-то надрывался: "Здорово,Вилли!" Хозяин прошел сквозь толпу, пересек улицу, влез в "кадиллак" и сел. Мыполезли за ним, а фотографы и остальная шатия отправились к своей машине.Рафинад вырулил на улицу. Люди уступали дорогу не сразу. Они не могли, онистояли слишком тесно. Когда мы ехали сквозь толпу, их лица были совсемрядом, можно было дотянуться. Лица смотрели на нас. Но теперь они былиснаружи, а мы - внутри. Глаза на гладких длинных красных лицах и накоричневых морщинистых лицах смотрели в машину, прямо на нас. Рафинад без конца сигналил. Слова копились и застревали у него в горле.Губы шевелились беззвучно. Я видел его лицо в зеркале. - З-з-з-зар-азы, - сказал он, брызгая слюной. Хозяин был задумчив. - З-з-з-зар-азы, - сказал Рафинад, нажимая сигнал, но мы уже въезжали впереулок, где не было ни души. Кирпичную школу на окраине мы миновали соскоростью сорок миль. Тут я и вспомнил, как впервые встретился с Вилли,четырнадцать лет назад, в 1922-м, когда он был всего-навсего казначеемокруга Мейзон и приехал в город насчет выпуска облигаций на постройку этойсамой школы. Я вспомнил, как познакомился с ним в задней комнате у Слейда,где сам Слейд подавал пиво, а мы сидели за мраморным столиком с плетенымижелезными ножками, вроде тех, что были в ходу во времена вашегоотрочества, когда вы отправлялись в кафе со своей девочкой-одноклассницей,чтобы угостить ее шоколадно-банановым пломбиром и потереться коленками подстолом, и все время натыкались ногами на эти кружевные железки. Нас было четверо. Был Крошка Дафи - почти такой же толстый, как итеперь. Сообразить, что он за птица, можно было без всяких опознавательныхзнаков. Если ветер дул в вашу сторону, вы за сто шагов чуяли в неммуниципальную вонючку. Он был пузат, потел сквозь рубашку, и лицо его,жидкое и бугристое, напоминало коровью лепешку на весеннем лугу, с тойлишь разницей, что имело цвет теста, а посреди золотом цвела улыбка. Онбыл податным чиновником и носил свою плоскую твердую соломенную шляпу назатылке. Лента на шляпе была цветов государственного флага. И еще был Алекс Майкл, тоже из округа Мейзон, из деревенских мальчиков,но очень смышленый. Такой смышленый, что успел сделаться помощникомшерифа. Но помощником он был недолго. Он стал ничем, после того как емувыпустил кишки подгулявший кокаинист-тапер в одном из баров, куда Алексрегулярно наведывался за данью. Как я уже сказал, Алекс был родом изокруга Мейзон. Мы с Дафи сидели в задней комнате у Слейда и ждали Алекса, с которым янадеялся провернуть одно дельце. Я был газетчиком, и Алекс располагалнужными мне сведениями. Пригласил его Дафи, потому что Дафи был моимдругом. Выражаясь точнее, Дафи знал, что я работаю в газете "Кроникл",которая поддерживала Джо Гарисона. Джо Гарисон был тогда губернатором. АДафи - одним из его мальчиков. Итак, однажды жарким утром, в июне или июле 1922 года, я сидел в заднейкомнате у Слейда и слушал тишину. Морг в полночь - камнедробилка посравнению с задней комнатой такого бара, если вы в нем первый посетитель.Вы сидите и вспоминаете, как уютно здесь было вчера вечером от испаренийдружественных тел и мурлыканья пьяной братии, смотрите на тоненькие полосывлажных опилок, оставленные старой метлой старого, охладевшего к своемуремеслу негра, и вам кажется, будто вы наедине с Одиночеством и сейчас -Его ход. Итак, я сидел в тишине (Дафи бывал необщителен по утрам, пока ему неудавалось опрокинуть пару-другую стаканчиков) и слушал, как распадаютсямои ткани и тихо стреляют капельками пота железы в обильной плоти моегососеда. Алекс пришел не один, и стало ясно, что разговор по душам у нас неполучится. Дело мое было весьма деликатного свойства и не предназначалосьдля чужих ушей. Я решил, что Алекс нарочно привел своего приятеля. Скореевсего, так оно и было, потому что военные хитрости Алекса всегда отдавалидилетантизмом. Так или иначе, привел он с собой Хозяина. Только это не был Хозяин. По крайней мере в глазах неискушенного hommesensuel ["человек ощущений", "человек чувственных восприятий" (фр.)]. Сточки зрения метафизической, этот человек, конечно, был Хозяином - нооткуда я мог знать? Судьба входит через дверь - ростом в метр восемьдесят,с широковатой грудью и коротковатыми ногами, одетая в бумажный полосатыйкостюм за семь пятьдесят, в длинноватых брюках, спадающих гармошкой начерные штиблеты (их не мешало бы почистить), в высоком крахмальномворотничке, как у старост в воскресных школах, с галстуком в синюю полоску- который явно был подарен женой на прошлое рождество и хранился впапиросной бумаге вместе с рождественской карточкой ("Счастливогорождества желает дорогому Вилли любящая жена"), пока его владелец несобрался в город, - и в серой фетровой шляпе с потеками пота на ленте.Судьба является в таком обличье - и как ее распознаешь? Она входит заАлексом Майклом, который представляет собой - вернее, представлял, пока сним не разделался тапер, - сто восемьдесят девять сантиметров великолепныхкостей; хрящей и суставов, с жестким, костлявым, хорошо прожаренным лицоми маленькими карими глазками, бегающими наподобие мексиканских жучков иоттого плохо гармонирующими с этим лицом и классическим торсом. Так вот,Судьба скромно пробирается вслед за Алексом Майклом, а тот подходит кстолу, имея на лице выражение властности, которое не обманет и ребенка. Алекс пожал мне руку, сказал: "Привет, дружище", хлопнул меня по плечуладонью достаточно твердой, чтобы колоть грецкие орехи, почтительноприветствовал Дафи, который подал руку, не вставая, и после всего этого,вспомнив о своем незначительном спутнике, ткнул через плечо большимпальцем и объявил: - Это Вилли Старк. Тоже из Мейзон-Сити. Мы с ним вместе учились. НашВилли был книжный червь, учительский любимчик. Скажи, Вилли. - Алексзаржал в полном восторге от своего утонченного юмора и ткнул любимчика подребра. Потом, овладев собой, добавил: - Он и сейчас учительский любимчик.Скажи, нет, Вилли? Скажи. И прежде чем снова огласить бар жизнерадостными звуками случногостойла, Алекс обернулся к нам и пояснил: - Наш Вилли, он на учительнице женился! Мысль эта казалась Алексу чудовищно смешной. Тем временем Вилли, неимея возможности подтвердить или опровергнуть этот факт, покорился стихии.Он стоял, держа в руке старую фетровую шляпу с потеками пота на ленте, иего широкое лицо над жестким деревенским воротничком не выражало ничего. - Да, да - на учительнице! - подтвердил Алекс с прежним жаром. - Что ж, - сказал м-р Дафи, чьи опыт и такт выручали его в любойситуации, - говорят, у учительниц эта штука на том же месте, что и у всех.- М-р Дафи вздернул губу над золотыми зубами, но не издал ни звука, ибо,будучи человеком светским и ненавязчивым, предпочитал высказать шутку и,полагаясь на ее внутреннюю ценность, спокойно ожидать аплодисментовпублики. Алекс обеспечил аплодисменты. Я тоже внес свою лепту в виде улыбки,которая, наверно, выглядела болезненной. Лицо же Вилли было пустынно. - Ей-богу, - выговорил Алекс, отдышавшись. - Ей-богу, мистер Дафи, ну ифрукт же вы! Ей-богу же, вы фрукт. - И он снова ткнул под ребра любимчику,желая пробудить в нем дремлющее чувство юмора. Не добившись результата, онеще раз пихнул своего спутника и спросил без всяких околичностей: - Ну нефрукт ли наш мистер Дафи? - Да, - сказал Вилли, глядя на м-ра Дафи наивно, оценивающе ибесстрастно. - Да, - сказал он, - мистер Дафи - это фрукт. После этого признания, пусть запоздалого и по форме несколькорасплывчатого, облачко, омрачившее чело м-ра Дафи, растаяло бесследно. Вилли воспользовался минутным затишьем, чтобы завершить ритуалзнакомства, легкомысленно нарушенный Алексом. Он переложил свою старуюшляпу в левую руку, сделал два шага к столу и чинно протянул мне правую.Столько воды утекло с тех пор, как Алекс ткнул большим пальцем в сторонудеревенского незнакомца и сказал: "Это Вилли Старк", что мне кажется,будто я знал Вилли с пеленок. Я не сразу сообразил, что Вилли хочетобменяться со мною рукопожатиями. Я вопросительно посмотрел на егопротянутую руку, с недоумением перевел взгляд на его неподвижное, вполнезаурядное с виду лицо и, ничего не прочтя в нем, снова посмотрел на руку.Тут я пришел в себя и, не желая уступить ему в галантности, отодвинулзадом стул, привстал и пожал его руку. Рука была солидных размеров. Спервавам казалось, что она мягковата, да и ладонь была немного влажная, хотя вопределенных широтах нельзя ставить это в вину человеку, но потом в нейпрощупывалась жесткая основа. Это была рука деревенского парня, которыйсовсем недавно бросил плуг и стал торговать в придорожной лавке. Виллитрижды тряхнул мою руку, сказал: "Рад познакомиться с вами, м-р Берден"так, будто долго учил эту фразу наизусть, и тут - могу поклясться -подмигнул мне. Но, взглянув на его неподвижное лицо, я решил, что это мнепоказалось. Лет двенадцать спустя, когда его личность стала большезанимать меня в редкие часы раздумья, я спросил: - Хозяин, помнишь, как мы познакомились в задней комнате у Слейда? Он сказал "да", и неудивительно, потому что, как слон из цирка, онзапоминал всех - и того, кто кинул ему орешков, и того, кто насыпал ему вхобот нюхательного табаку. - А помнишь, как ты пожал мне руку? - Ага, - ответил он. - Тогда скажи, ты подмигнул мне в тот раз или не подмигнул? - Мальчик, - сказал он, вертя стакан с виски и упираясь пыльнымитридцатидолларовыми туфлями ручной работы в лучшее покрывало, какоеимелось в гостинице Сент-Реджис, - мальчик, - сказал он с отеческойулыбкой, - это тайна. - Значит, не помнишь? - Конечно, помню, - ответил он. - Ну? - А может, мне соринка в глаз попала? - спросил он. - Ни черта тебе не попало. - Может, и не попало. - А может, ты потому подмигнул, что думал, будто мы одинаково смотримна поведение тех двоих? - Вполне возможно, - согласился Вилли. - Ни для кого не секрет, что мойшкольный друг Алекс был сволочью. И не секрет, что ни одно кресло в штатене видало другой такой ж..., как Крошка Дафи. - Дафи - сукин сын, - подтвердил я. - Точно, - с радостью согласился Хозяин, - но он полезный членобщества. Если знаешь, на что его употребить. - Ага, - сказал я, - и ты, наверно, знаешь, раз сделал его помощникомгубернатора. (Это был последний срок правления Хозяина, и Дафи ходил унего в дублерах.) - Конечно, - кивнул Хозяин, - кто-то ведь дол
Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...