общечеловеческие понятия в культуроспецифичных контекстах

 

// THESIS, 1993, вып. 3. - С.185-206.

 

Anna Wierzbicka. Introduction // In: A. Wierzbicka. Semantics, Culture, and Cognition: Universal Human Concepts in Culture-Specific Configurations. - Oxford: Oxford University Press, 1992, p.3–27.

 

* Данная публикация является журнальным вариантом "Введения" из монографии А.Вежбицкой. – Прим. ред.

 

©Anna Wierzbicka, 1992

Перевод к.филол.н. Г.Е.Крейдлина

Электронный оригинал - THESIS

 

"Тождественны" в своей основе языки или "различны"? Универсализм или культурный примитивизм?

Что универсального в языке и мышлении?

Семантические примитивы и лексические универсалии

3.1 Поиск примитивов

3.2. Проблема многозначности

3.3. Семантическая эквивалентность против прагматической

3.4. Зачем стремиться к минимизации множества примитивов?

Естественный семантический метаязык

Пределы переводимости

Является ли человеческое мышление "неопределенным"?

"Божественная истина" и "человеческое понимание"

Литература

 

 

1. "ТОЖДЕСТВЕННЫ" В СВОЕЙ ОСНОВЕ ЯЗЫКИ ИЛИ "РАЗЛИЧНЫ"?

УНИВЕРСАЛИЗМ И КУЛЬТУРНЫЙ РЕЛЯТИВИЗМ?

 

Язык является средством выражения смысла. Мы думаем, чувствуем, понимаем – и с помощью языка хотим выражать свои мысли и ощущения. Хотим мы этого обычно потому, что нам бывает необходимо поделиться своими мыслями и чувствами с другими людьми, но причина может быть и иной1. Язык также нужен нам для записи мыслей и их упорядочения. Мы ведем дневники, делаем для памяти различные записи, оставляем пометки в настольных календарях и т.п. Мы также часто клянемся и восклицаем – иногда даже тогда, когда нас никто не слышит. Общим для всех этих разных употреблений языка является не просто участие в процессе коммуникации, а передача определенного смысла2.

 

Но если язык есть средство выражения смысла, то смысл, по крайней мере в какой-то степени, должен быть независим от языка и передаваться от одного языка к другому. Между тем это важнейшее свойство отделенности – и отделимости – смысла от языка часто отрицается учеными. Так, немецкий философ XVIII в. Иоганн Готфрид Гердер утверждал, что мышление, в сущности, идентично говорению, а потому меняется от языка к языку и от народа к народу.

 

"Человеческий дух,– писал он,– мыслит при помощи слов" (Herder, 1877–1913,v.21, p.19). "Что такое мышление? – Внутренняя речь... Говорение – это думание вслух". Соответственно, "каждый народ... говорит так, как думает, а думает так, как говорит. Мысли не могут передаваться от одного языка к другому, потому что каждая мысль зависит от языка, на котором она формулируется (Herder, 1877–1913, v.21, p.88).

 

1 Руссо, вспоминая в "Исповеди" некоторые детали эпизодов своего детства, говорит: "Мне прекрасно известно, что у читателя нет большой нужды знать все это, но это я, я испытываю необходимость рассказать об этом". Принцип самовыражения здесь очевидным образом одерживает верх над принципом коммуникации.

2 В этом пункте я согласна с Хомским (Chomsky, 1975 или Chomsky, 1987).

 

 

Глубокие семантические различия между языками отмечал также Вильгельм фон Гумбольдт, который считал, что разные языки являются носителями разных познавательных перспектив, разных взглядов на мир. Подобной точки зрения придерживались и такие ученые, как Э.Сепир и Б.Уорф. Другие исследователи языка – например Ноам Хомский – считают, что языки отличаются друг от друга почти исключительно своей формой. Так, Хомский рассматривает словарь всякого языка не как уникальную систему лексических единиц, полученную в результате категоризации человеком окружающего его внешнего мира, и не как готовую "форму для идей"; словарь для Хомского, по сути, не что иное, как множество ярлыков, не зависящих от конкретного языка и обусловленных не культурой, а биологией. Гумбольдт как-то заметил, что "мышление обусловлено не языком вообще, а в известной степени зависит от каждого отдельного языка" (Humboldt,1903–36, v.4, p.2). Встает, однако, вопрос, в какой именно степени? Хомский полагает, что в весьма незначительной. В этой связи он вспоминает "проблему Платона" в формулировке Бертрана Рассела: "Как это выходит, что люди, обычно имеющие лишь кратковременные, сугубо личные и ограниченные контакты с миром, тем не менее знают и помнят все то, что они когда-то узнали?" и пишет: "Усвоение лексических единиц также в весьма острой форме ставит перед нами проблему Платона, и мы должны признать... что понятийная база словаря и его возможности в значительной мере определяются языковой способностью человека. Отклонения от этого закона, если и возможны, то крайне редкие и малозначительные (Chomsky, 1987, p.48).

 

Взгляды Гумбольдта на соотношение между универсальными и культуроспецифичными аспектами языков вообще и словарей языков в частности были совершенно другими. Так, считая языки в своей основе этно– и культуроспецифичными образованиями, он видел в каждом из них большое число семантических и грамматических особенностей, определяющих национальное и культурное своеобразие языков*. Говоря о национально-языковой концептуализации реального мира и о словаре как способе фиксации результатов этого процесса, Гумбольдт, в сущности, обратил внимание на то, что лишь очень небольшое количество слов в каждом языке имеет точные смысловые эквиваленты в других языках (Humboldt, 1903–1936, v.4, p.21–23).

 

Прошло более ста пятидесяти лет, отделяющих высказывания Гумбольдта от размышлений над языком Хомского, и потому, казалось, можно было бы ожидать, что рассуждения Хомского будут основываться на гораздо более прочном эмпирическом фундаменте. Однако этого не случилось. Больше того, произошло прямо противоположное. Так, Гумбольдт писал: "Когда, например, в санскрите слона иногда называют дважды пьющим, иногда двузубым, а иногда еще и снабженным рукою, разные понятия получают разное языковое обозначение, при том, что каждый раз имеется в виду один и тот же объект". Перед нами весьма любопытный пример, убедительно свидетельствующий о существовании лингвоспецифичных концептуализаций отдельных сторон реального мира. Напротив, примеры, приводимые Хомским и призванные продемонстрировать, как предполагал он, врожденный и не зависящий от конкретной культуры характер большинства понятий, часто кажутся весьма странными.

 

Хомский, в частности, утверждает, что у нас "нет ясной альтернативы гипотезе, по которой процесс усвоения словаря управляется богатой и стабильной концептуальной системой, предшествующей какому бы то ни было опыту" (Сhomsky, 1987, p.22). Если исключить отсюда слово "богатой", то этот тезис, как легко видеть, согласуется по сути со взглядами Гумбольдта. Но далее Хомский продолжает: "Многие сочли этот вывод совершенно неприемлемым и даже абсурдным; во всяком случае, он, бесспорно, в корне расходится с тради-

 

* В этой связи уместно будет вспомнить известный тезис Уорфа о членении мира на категории посредством языка и гипотезу Сепира – Уорфа, в соответствии с которой разные языки членят мир по-разному. – Прим. пер.

 

 

ционной точкой зрения. Ряд исследователей, и среди них Хилари Патнэм, полностью отрицали возможность того, что человек обладает "врожденным запасом понятий", включающим такие единицы, как карбюратор или бюрократ.

 

Даже если эта точка зрения верна, дело не в этом; куда более серьезная проблема возникает с простыми словами типа "стол", "человек", "гнаться", "убеждать" и т.д. Аргументы же самого Патнэма, касающиеся приводимых им примеров, не кажутся слишком убедительными".

 

Мысль о том, что даже такие понятия, как карбюратор или бюрократ, могут быть врожденными и универсальными, не следует, вероятно, воспринимать буквально3, но утверждение, что "простые слова" обозначают генетически детерминированные и не зависящие от языка понятия, было, очевидно, явно направлено на буквальное понимание. Достаточно, однако, было детально обсу-

 

дить эту проблему хотя бы с несколькими людьми, владеющими по крайней мере двумя языками, чтобы обнаружить, что подобные слова не имеют точных соответствий во всех языках и, следовательно, не могут передавать врожденные и универсальные понятия.

 

Например, английскому слову table `стол` в моем родном польском языке соответствуют два слова: stol и stolik*. Глагол chase может также переводиться на польский двумя разными словами – scigac `догонять` и gonic `гнаться` – причем оба перевода по каким-то признакам отличаются от chase (в первом приближении scigac предполагает намерение двигаться быстрее, чем движущаяся цель, а gonic – намерение ее поймать). Что же касается глагола persuade `убеждать`, то для него в польском языке есть лишь один эквивалент – глагол przekonac, однако в этом случае уже польское слово имеет два смысловых эквивалента в английском, а именно, persuade и convince, по некоторым признакам отличающиеся как один от другого, так и от польского przekonac.

 

Высказанная Н.Хомским мысль, что такие английские слова, как table, chase и persuade, служат простыми "ярлыками" для врожденных и универсальных человеческих понятий, заставляет нас думать, что его взгляды на природу лексических универсалий основывались не на эмпирических исследованиях, а на чисто спекулятивных размышлениях. Такого рода абстрактные умозаключения неоднократно делались на протяжении ряда столетий. Настала пора заменить их систематическими экспериментальными исследованиями на широкой лингво– и культуро-типологической основе.

 

2. ЧТО УНИВЕРСАЛЬНОГО В ЯЗЫКЕ И МЫШЛЕНИИ?

 

Едва ли есть необходимость подробно останавливаться на самых крайних точках зрения на соотношение смысла и языка – одной, гласящей, что смыслы вообще не могут переводиться с одного языка на другой, и противоположной –

 

3 В поддержку своей идеи, что даже такие понятия, как бюрократ или карбюратор, могут быть генетически врожденными, Хомский (Chomsky, 1987, p.23)

 

предлагает параллель из области иммунологии. "Еще до совсем недавнего времени,– указывает он,– думали, что количество антигенов настолько огромно, включая и искусственно синтезированные субстанции, которые никогда не существовали в мире, что считалось абсурдным предполагать, будто эволюцию обеспечивает “врожденный запас антител”; скорее, образование антител должно быть чем-то вроде “обучающего процесса”, в котором антигены выполняют роль “учителя”. Однако спустя какое-то время допущение это было отброшено, и ныне повсеместно признано ложным". Что Хомский здесь не учитывает, так это то, что, в отличие от антител, концепты сильно разнятся от культуры к культуре и от общества к обществу.

 

* Ср. в русском: журнальный столик, но не журнальный стол. – Прим. ред.

 

 

что смыслы полностью переводимы. Во-первых, очевидно, что весь человеческий опыт убеждает нас в возможности перевода. В частности, тексты Евангелия или отдельные их фрагменты были переведены более чем на тысячу языков мира, и если они не были переведены на все языки, то вовсе не из-за каких-то языковых сложностей. Во-вторых, столь же банальным выглядит утверждение, что переводчик всегда по необходимости "предатель" – tradutorre traditore, как говорят итальянцы, и ни один честный человек не станет опровергать это мнение. Наконец, значительно более важным для нас оказывается убеждение, разделяемое всеми теми, кто является носителем двух языков и двух культур и кто живет в разных частях света, а именно, что они ведут "двойную жизнь", поскольку значения, которые они выражают в одном языке, отличаются от значений, которые они выражают в другом. Поэтому правильно поставленный вопрос должен звучать не как "Может ли смысл переводиться с одного языка на другой?", а как "В какой мере он может переводиться?". Или несколько иначе – "В какой степени языки обусловлены “биологической природой человека”, а в какой – культурой?".

 

Следовало бы, например, задуматься над тем, существуют ли в действительности смыслы, которые во всех языках мира могут выражаться отдельными словами (или, быть может, отдельными морфемами). Есть ли, скажем, в английском языке такие слова, которые бы имели точные смысловые эквиваленты во всех языках и которые по этой причине можно было бы рассматривать как "ярлыки" для обозначения врожденных и универсальных человеческих понятий?

 

Задача последовательного просмотра и сравнения всех слов во всех известных естественных языках является одновременно и пугающей, и, повидимому, неразрешимой. Более, а может быть, и единственно реалистичным представляется иной подход: сформулировать некоторое количество альтернативных гипотез и проверить их. Одна гипотеза, выдвинутая Морисом Сводешем (Swadesh, 1955), в качестве исходного пункта содержала мысль о том, что универсальность человеческих концептов, видимо, обусловлена универсальными условиями человеческой жизни и, прежде всего, едиными признаками среды обитания. Все люди знают о солнце, луне, звездах; всем известно, что такое дождь, ветер, вода и огонь. Наконец, каждый человек знаком со своим собственным телом. Таким образом, предполагалось, что понятия, которые могли бы иметь смысловые эквиваленты во всех языках, следует искать среди слов, обозначающих явления природы, таких, как солнце, луна, вода или огонь, и среди слов, обозначающих части тела человека, – уши, глаза, руки или ноги.

 

Между тем, по мере того как исследователи продвигались вперед в поисках универсальных, биологически детерминированных человеческих концептов, все более очевидным становилось то, что поиски эти обречены на неудачу. Разумеется, у всех людей есть голова, глаза, уши и руки, они знают о небе над головой и о земле под ногами, но люди не думают обо всех этих вещах одинаково. И язык не передает мир непосредственно: он отражает концептуализацию мира человеком, то есть обыденные, или, как говорят лингвисты, наивные представления человека о мире. В результате слова, обозначающие части тела, и слова, обозначающие окружающий нас мир, могут оказаться столь же лингвоспецифичными, сколь и слова, относящиеся к обычаям, ритуалам и верованиям. Например, в языке ацтеков восточной части Центральной Америки нет отдельного слова, которое обозначало бы бок тела человека – в нем различаются лишь грудная клетка и живот.

 

Поэтому, когда переводчик Библии хочет сказать, что Иисуса Христа ударили копьем в бок, он должен решить, нанесен ли был удар в боковую часть ниже ребер или между ребрами, ведь общего слова для выражения значения `бок` в этом языке нет (Nida and Taber, 1969).

 

Многие языки мира (например, славянские языки, ирландский, греческий, хауса и др.) обходятся одним словом для передачи тех значений, для которых английский язык использует два, а именно, hand `рука, кисть руки` и arm `рука от кисти до плеча`. Точно так же обстоит дело и с характеристиками окру-

 

 

жающей нас физической среды. Например, не во всех языках есть слово для передачи общей идеи ветра. Языки могут различать несколько видов ветров: `зефир`, `торнадо`, `горячие ветры с пустыни` или `ледяные ветры` – но слово, которое бы значило просто `ветер`, в них отсутствует (Nida and Taber, 1969). Не во всяком языке встречается слово со значением `облако` (в польском, например, лексически различаются обычное облако “oblok” и туча “chmura”). В ряде языков нет слова, обозначающего солнце вообще. Например, в одном из языков аборигенов Австралии – языке найавайги – есть одно слово со значением `солнце, низко расположенное в небе утром и вечером` и другое слово, означающее `горячее солнце, когда оно находится над головой`. И в том же языке мы не найдем слова со значением `луна`, зато там есть одно слово со значением `полная луна` и другое со значением `новая луна` (см. Dixon, 1980, p.104).

 

Известно, что в разных языках по-разному представлена наивная классификация животных и растений. В одном из языков аборигенов Австралии слово, обозначающее `птицу`, включает в себя летучих мышей и некоторых способных летать насекомых, таких, как кузнечики. В другом языке – языке вальпири – нет слова, передающего идею `животного`. В нем различаются животные, годные в пищу, и животные, не годные для таковой, поскольку одно и то же слово обозначает и `съедобных животных` и `мясо`. Точно так же в нем нет лексических средств для обозначения растений вообще, а есть лишь способ лексически обозначить растения, которые можно есть, и отдельно растения, в пищу не пригодные. Названия видов животных тоже в известной мере лингвоспецифичны. В японском языке лексически не различаются мыши и крысы: и те и другие обозначаются одним словом nezumi, которое, очевидно, не имеет смыслового эквивалента в английском. (Более подробное обсуждение этого и аналогичных примеров можно найти в работе Wierzbicka, 1990).

 

Из всего сказанного уже должно быть ясно, что если мы хотим найти по-настоящему универсальные человеческие концепты, то мы должны искать их не в окружающей нас действительности, а в своей голове. Гипотеза о том, что универсальные человеческие концепты представляют собой психические феномены, располагающиеся во внутреннем мире человеческой мысли, восходит чуть ли не к XIX в. – к великим ученым того времени, философам-рационалистам Г.Лейбницу, Р.Декарту и Б.Паскалю. Лейбниц, в частности, считал, что в мозгу у каждого появившегося на свет человека имеется определенный набор врожденных элементарных идей, которые с самого начала находятся в латентном состоянии и которые по мере накопления человеком жизненного опыта активизируются и развиваются. Эти врожденные идеи настолько прозрачны, что никакое объяснение не в состоянии сделать их для нас более ясными; напротив, мы пользуемся этими простейшими идеями, или смыслами, чтобы с их помощью эксплицировать приобретаемый нами опыт. Лейбниц (Leibniz, 1903, p.430) называл эти элементарные смыслы "алфавитомчеловеческих мыслей". Все сложные мысли, или смыслы, являются результатом различных комбинаций простых, подобно тому, как слова и предложения появляются на письме благодаря различным сочетаниям букв алфавита. [...] Кодификация сложных смыслов в отдельных словах может быть разной для разных языков, поскольку каждый из них может выбрать особое, присущее только ему одному, слово для обозначения данной комбинации простых идей. Но сами "простые идеи", лежащие в основании человеческой речи и человеческой мысли, являются, по мнению Лейбница, одними и теми же для всех людей на земле4.

 

4 Насколько я смогла установить, Лейбниц никогда не говорил о необходимости связывать поиск универсальных человеческих понятий с поиском универсальных слов. Очень близкой проблемой, касающейся лингвоспецифичной природы сложных понятий, интересовался Джон Локк, который подробно обсуждал ее в своих "Опытах о человеческом разумении" (Локк, 1985 [1690]). Работа Локка, по всей видимости, попала в сферу внимания Лейбница, когда тот работал над своими контропытами (Лейбниц, 1983 [1705]), однако Лейбниц решил сконцентрироваться на других аспектах сочинения Локка.

 

 

Задачу обнаружения "смысловых атомов" Лейбниц рассматривал как трудную и требующую для своего решения много времени, однако отнюдь не неразрешимую. Путь ее решения – это путь проб и ошибок, то есть длительный и систематический поиск толкований как можно большего числа слов, с тем чтобы потом, имея широкую и разнообразную эмпирическую базу, выделить понятия, служащие строительным материалом для толкования всех этих слов.

 

Главную линию в этом поиске определило требование, согласно которому множество простых идей должно включать в себя только те "кирпичики", которые действительно необходимы для построения всех сложных идей. То, что может быть истолковано, является концептуально более сложным и должно быть истолковано; что не может быть истолковано (без логического круга и не на пути от простого к сложному или от ясного к затемненному), не должно быть истолковано. Другого пути поиска истинного алфавита человеческих мыслей нет.

 

В 60-е годы программу, сходную с программой Лейбница, сформулировал польский лингвист Анджей Богуславский, который увидел в ней возможную концептуальную базу лингвистической семантики. Приняв эту программу и последовательно следуя ей, я в своей книге "Семантические примитивы" (Wierzbicka, 1972) предложила первый предварительный список элементарных человеческих концептов, полученный путем эмпирического анализа отдельных семантических областей ряда европейских языков. Список включал четырнадцать единиц: я, ты, кто-то, что-то, это, хотеть, не хотеть, думать, представлять <себе>, чувствовать, часть, мир, говорить, стать. С тех пор семантические исследования, опирающиеся на постулаты Лейбница, стали проводиться на широком лингвистическом материале, в том числе на материале целого ряда неиндоевропейских языков, например африканских, китайско-тибетских, языков аборигенов Австралии и др.

 

Расширение эмпирической базы подсказало идею о том, что поиск "алфавита человеческих мыслей" должен быть соединен – непосредственно и эксплицитно –с поиском лексических универсалий, то есть понятий, лексикализованных (в виде отдельных слов или морфем) во всех языках мира. По мере расширения фронта поисков и совершенствования теоретического анализа, не прекращавшегося все эти годы, первоначальный список семантических примитивов пересматривался и расширялся. Сегодня я считаю, что из четырнадцати единиц, входивших в список 1972 года, десять подтвердили свое право в нем остаться – это я, ты, кто-то, что-то, это, говорить, хотеть, не хотеть (или: нет), чувствовать и думать. К ним, как я ныне убеждена, нужно добавить еще три элемента – знать, где и хороший. Из других возможных кандидатов, проходящих в настоящее время всестороннюю проверку, назову такие элементы, как: когда, мочь, любить (нравиться), тот же самый, что-то вроде, после, делать, случаться, плохой, весь (все), потому что, если и два. Четыре единицы из старых кандидатов, входивших в начальный список, – часть, стать (становиться), представлять <себе> и мир – мы в настоящее время считаем кандидатами весьма условно, хотя пока еще не можем их с полной определенностью отбросить.

 

Список приведенных здесь гипотетических семантических примитивов на самом деле представляет собой не просто множество отдельных единиц, а миниатюрный язык со своими грамматическими категориями и своим синтаксисом. Так, единицы `я`, `ты`, `кто-то` и `что-то` образуют вместе нечто вроде класса имен, "слова" `это` и `тот же самый` (или `другой`) можно рассматривать как аналог детерминативов, `хороший` и `плохой`– как аналог прилагательных, а `думать`, `говорить`, ` хотеть` и `знать` – это типичные глаголы и т.д. Я предполагаю, что "фразы" в этом языке имеют вид простых предложений типа Я думаю это (так), Я хочу это, Ты делаешь это, Это случилось, Этот человек

 

 

сделал что-то плохое, Что-то плохое случилось из-за этого. В целом проблема обнаружения "грамматики человеческих мыслей", безусловно, не менее важна, чем проблема обнаружения словаря. Однако по причинам недостатка места я опускаю здесь ее обсуждение (некоторые аспекты этой проблемы были подробно рассмотрены нами в работах Wierzbicka, 1988a, 1991 и др.).

 

Я полагаю, что установление окончательного набора универсальных атомов смысла ("алфавита человеческих мыслей") является чрезвычайно актуальной и неотложной задачей лингвистической семантики, решение которой будет иметь очень важные последствия не только для лингвистики, но и для теории познания и культурной антропологии – ведь вне универсальных, "не зависящих от культуры" исследовательских рамок невозможны ни тщательный анализ, ни сравнение значений, закодированных в языке и получающих в нем свое выражение.

 

3. СЕМАНТИЧЕСКИЕ ПРИМИТИВЫ И ЛЕКСИЧЕСКИЕ УНИВЕРСАЛИИ

 

3.1 Поиск примитивов

 

Если универсальное множество человеческих концептов существует, то можно ли узнать, что оно собой представляет? И если у нас будет несколько альтернативных множеств, то сможем ли мы обосновать выбор того из них, который нам кажется ближе к истине?

 

Исследователи языка и мышления нередко предлагали свои, равно правдоподобные списки кандидатов. Любопытно, что сомнения по поводу того, возможно ли вообще составление такого списка, исходили, как правило, от теоретиков, никогда не занимавшихся эмпирическим поиском универсальных человеческих концептов. Тем же, кто вел такие поиски, хорошо известно, что, во-первых, несколько кандидатов на роль атомарных концептов предложить не так уж трудно – гораздо сложнее обосновать и подтвердить свой выбор, а во-вторых, что опасность существования нескольких списков, по крайней мере на нынешней стадии исследования, является мифом. В настоящей работе элементарность каждого из предлагаемых понятий обосновывается с помощью двух независимых и полученных чисто эмпирическим путем признаков: (1) роли, которую данное понятие играет в определении других понятий, и (2) круга языков, в которых данное понятие лексикализовано. Так, понятие, обозначаемое словом "говорить", используется, помимо всего прочего, для определения сотен глаголов речи, таких, как спрашивать, требовать, извиняться, проклинать, бранить, убеждать и критиковать (Wierzbicka, 1987). Слова типа "гнаться" или "убеждать", напротив, не столь уж часто употребляются при толковании других слов. Далее, известно, что концепт, передаваемый посредством глагола "говорить", имеет точные однословные смысловые эквиваленты в огромном количестве других языков; фактически, мы не знаем ни одного естественного языка, где бы не было слова, обозначающего этот концепт. С другой стороны, слова, подобные гнаться или убеждать, являются в высшей степени лингвоспецифичными, и остается под вопросом, имеют ли они точный эквивалент хотя бы в каком-нибудь одном языке (во всяком случае, крайне сомнительно, чтобы они имели таковые во всех языках мира).

 

Комбинация указанных двух признаков, определяющих разрешающую силу и универсальность языка элементарных понятий, обеспечивает возможность всесторонней проверки на опыте различных теоретических гипотез и придает выдвинутой научной программе в высшей степени эмпирический характер.

 

Когда великие мыслители XVII в. (прежде всего Р.Декарт) впервые сформулировали гипотезу о существовании множества врожденных человеческих концептов, они предложили два критерия их выделения: (1) эти концепты должны быть интуитивно ясными и самоочевидными, и (2) они не должны

 

 

быть представимы ни через какие другие концепты. Так, было заявлено, что нельзя дать определение `мышлению` (в частности, понятию cogito `я мыслю`) и что всякая попытка это сделать может привести лишь к еще большей неясности и путанице; к тому же нет никакой необходимости определять это понятие, поскольку смысл его нам интуитивно ясен. Требования Декарта, однако, оказались недостаточно операциональными. Во-первых, далеко не всегда очевидно, разложимо ли (без логического круга и не затемняя картину) данное понятие на более простые или не разложимо, а во-вторых, очень непросто установить, является ли оно ясным и не требующим разъяснений в той мере, в какой может только быть человеческое понятие.

 

К двум критериям Декарта Лейбниц добавил третий, который оказался более полезным на практике. Речь идет о том, что простейшие понятия, составляющие алфавит человеческих мыслей, должны быть не просто самоочевидны еразложимы, но в качестве строительных кубиков должны также принимать самое активное участие в создании других, более сложных понятий.

 

Именно этот критерий привел Лейбница к масштабным лексикографическим экспериментам: для того чтобы понять, какие концепты способны служить базой для построения других концептов, нужно было испытать их в составе многочисленных пробных словарных дефиниций.

 

Недавно к этим трем критериям, доставшимся нам в наследство с XVII в., мы добавили еще два: (4) требование, чтобы претенденты на роль врожденных и универсальных человеческих понятий хорошо проявили себя в разворачиваемой широкой практической работе с разнообразными по структуре языками мира, генетически и культурно далеко отстоящими друг от друга, и (5) требование, чтобы понятия, доказавшие свою способность служить исходным материалом для построения семантических определений, подтвердили также свое право называться лексически универсальными, то есть чтобы они имели "собственные имена" во всех языках мира.

 

Из кандидатов, которые рассматривал еще Лейбниц, одни (например, `я` и `этот`) удовлетворяют данному критерию, другие (например, `понимать`) – нет.

 

Следует отметить, что критерий "универсальности слова" (или морфемы) абсолютно независим от возможности быть универсальным "элементарным концептом", и можно думать, что лишь очень немногие концепты удовлетворяют обоим критериям: по всей вероятности, таких слов не более четырех десятков*. Я говорю здесь "слов" лишь для простоты; в действительности я имею в виду лексические эквиваленты любого рода, как большие, так и меньшие, чем слово. В японском, например, говоря не вполне строго, есть две единицы, соответствующие английскому слову want `хотеть`, – прилагательное hoshii и связанная морфема tai, – и в настоящее время не вполне ясно, какую из единиц следует рассматривать как смысловой эквивалент want. Аналогично в языке чичева эквивалентом английского слова good `хороший` тоже является часть слова, точнее, связанная морфема, однако это обстоятельство никоим образом не дискредитирует смысл `хороший` как кандидата в возможные лексические универсалии (Hill, 1987, p.99). В языке мангап мбула на территории Новой Гвинеи (по данным Р.Бугенхагена) один и тот же глагол so обозначает и `говорение` и `желание`. Этот языковой факт мог бы служить опровержением того, что и `говорить` и `хотеть` являются лексическими универсалиями, если бы в этом языке не было других способов выразить данные понятия. Между тем по крайней мере один такой способ есть: можно считать, что слово so означает на самом деле `говорить` (а не: `говорить/хотеть`), тогда как другое слово, lele-pa, означает только `хотеть`. Последнее состоит из двух отдельных, легко распознаваемых слов, но может рассматриваться как одна лексическая единица, выражающая семантический примитив `хотеть`. Наличие гипотетических семантических примитивов, реализую-

 

* В оригинале буквально: трех дюжин. – Прим. пер.

 

 

щихся в языке посредством лексических единиц, больших, чем слово, можно проиллюстрировать примерами из английского языка. Так, элементы, которые мы ранее обозначили как part `часть` и place `место`, на самом деле по-английски более полно передаются сочетаниями слов (X) is a part of (Y) `(Х) есть часть (Y)` и (X) is in place (P) `(X) находится в месте (P)`. (Смыслы `находиться где-либо` и `быть частью чего-либо` при анализе не членятся на, соответственно, `находиться` и `где-либо` и `быть`, `часть` и `что-либо`.)

 

3.2. Проблема многозначности

 

В отличие от поиска смысловых атомов, поиск лексических универсалий может показаться чисто эмпирической задачей, причем хотя и трудоемкой, но, в общем-то, бесхитростной. В действительности, однако, факт наличия или отсутствия слова, выражающего данное понятие, не может быть установлен простым просмотром или еще каким-то механическим путем. Хотя поиск лексических универсалий ведется эмпирически, он с необходимостью включает в себя теоретико-аналитический компонент.

 

Прежде всего это касается проблемы полисемии, или многозначности. В качестве универсальных семантических примитивов я предложила элементы you `ты, вы` и I `я`, но под you я имела в виду скорее you ед. числа, т.е. `ты`, а не you мн. числа, `вы`. И не нужно идти дальше современного английского языка, чтобы понять, что перед нами именно тот язык, в котором, по-видимому, нет слова, обозначающего thou, то есть you ед. числа. Чтобы утверждать, что элемент thou является лексически универсальным, нам бы пришлось постулировать полисемию слова you: (1) you ед. числа и (2) you мн. числа. На первый взгляд такое решение выглядит малопривлекательным, однако, как мне представляется, существует ряд убедительных доводов в его пользу.

 

Полисемия – это факт жизни, и не случайно она свойственна основным, повседневным, словам. Многозначным, например, является слово "сказать", и значения его распределены между абстрактным значением, не учитывающим физический способ выражения речи (как во фразах "Что он сказал в своем письме?" или "И сказал глупец в сердце своем: Бога нет"), и более конкретным значением, относящимся лишь к устной форме речи. Слово "знать" тоже многозначное и имеет два значения, различающиеся во французском языке как savoir и connaitre, а в немецком – как wissen и kennen (ср. "Я знаю, что это неправда" и "Я знаю этого человека").

 

Разумеется, полисемию не следует каждый раз постулировать с поспешной легкостью: введение ее всегда должно подкрепляться определенными <внутри>языковыми соображениями. Но насколько необдуманным было бы необоснованное введение в словарь полисемии, настолько же неразумным было бы догматически и априорно отвергать ее. Что же касается английского you, то я полагаю, что его многозначность можно обосновать наличием языковых форм yourself `тебя, ед. число` и yourselves `вас, мн. число`. Выбор между этими формами обусловлен выбором между you, ед. число и you, мн. число (ср. You must defend yourself – `Ты должен защищать себя` и You must defend yourselves – `Вы должны защищать себя`).

 

3.3. Семантическая эквивалентность против прагматической

 

Точно так же, как есть ученые, которые, подобно обыкновенным людям, знающим лишь свой родной язык, считают, что большинство слов данного языка имеет точные смысловые эквиваленты в других языках, встречаются ученые, полагающие, что слово в языке не может иметь точного соответствия не то чтобы во всех, а даже просто во многих языках мира. Так, они говорят, что есть языки, в которых нет ни личных местоимений, ни слов со значением `ты` или `я`, и в качестве примера такого языка иногда приводят японский; однако это явное заблуждение. Все дело в том, что культурная традиция вынуждает людей, говоря-

 

 

щих на японском языке, избегать использования в речи личных местоимений.

 

Считается вежливым, если говорящий не выражает значений `ты` и `я` эксплицитно, и японскому языку пришлось развить в себе богатую систему средств, позволяющую его носителям передавать значения `ты` и `я` косвенно и при этом не порождать ситуации непонимания. Например, в японском есть так называемые гонорифические глаголы, или глаголы "почтения", которые никогда не употребляются по отношению к говорящему, и есть "самоуничижительные" глаголы, никогда не употребляющиеся по отношению к адресату. Одного появления такого глагола в тексте часто бывает достаточным для идентификации лица, о котором идет речь, что делает прямое словесное выражение значений `ты` и `я` избыточным. Однако слова, обозначающие `ты` и `я,` существуют и могут быть использованы всегда, когда это желательно или необходимо.

 

Верно также и то, что многие языки, в особенности языки юго-восточной Азии, выработали разнообразные и весьма изощренные средства для выражения значений `ты` и `я` и что во многих ситуациях правильнее использовать как раз одно из таких средств, а не самое элементарное, самое простое личное местоимение. Так, например, в вежливой беседе на тайском языке употребление основных слов для `ты` и `я` будет воспринято как оскорбительно грубое и абсолютно неадекватное. Вместо них следует использовать различные самоуничижительные выражения для `я` и "почтительные" для `ты`. Многие языковые выражения, означающие `я`, непосредственно соотносятся с волосами говорящего, с макушкой его головы, с верхней ее частью и т.п., а многие из выражений, означающие `ты`

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: