 |
Металог: Сколько ты знаешь?
|
|
|
|
Дочь: Папа, сколько ты знаешь?
Отец: Я? Хм... мои знания тянут на фунт.
Д: Не говори глупостей. Это фунт стерлингов или фунт веса? Я имею в виду, сколько ты знаешь на самом деле?
О: Ну, мой мозг весит около двух фунтов, и я полагаю, я использую около четверти его, или использую его с эффективностью одна четвертая. Давай скажем "половина фунта".
Д: А ты знаешь больше, чем папа Джонни? Ты знаешь больше меня?
О: Хм... в Англии я знал одного маленького мальчика, который спросил своего отца: "Правда ли, что отцы всегда знают больше, чем сыновья?", и отец сказал "да". Тогда он спросил: "Папа, кто изобрел паровую машину?", и отец сказал "Джеймс Уатт". Тогда сын спросил: "Но почему же ее не изобрел отец Джеймса Уатта?"
Д: Я знаю. Я знаю больше этого мальчика, потому что я знаю, почему этого не сделал отец Джеймса Уатта. Это потому, что кто-то еще должен был подумать о чем-то еще, прежде чем кто-либо мог сделать паровую машину. Я имею в виду что-то вроде... не знаю, но кто-то другой должен был придумать смазку, прежде чем кто-то сделал машину.
О: Да, это принципиально. Я хочу сказать, это означает, что все знание как бы переплетено или соткано, как материя, и каждый кусок знания имеет смысл или полезен только благодаря другим кускам.
Д: Ты думаешь, нам нужно измерять знание метрами?
О: Нет, не думаю.
Д: Но так мы покупаем материю.
О: Да. Но я имел в виду не то, что знание есть материя, а только то, что оно подобно материи. И определенно оно не было бы плоским, как материя, а было бы трехмерным, а возможно, и четырехмерным.
Д: Что ты имеешь в виду, папа?
О: Я действительно не знаю, моя дорогая. Я просто пытался думать.
* * *
О: Мне кажется, этим утром мы не делаем больших успехов. Давай попробуем другой курс. Нам нужно подумать о том, как куски знания сплетены в одно. Как они помогают друг другу.
|
|
|
Д: А они помогают?
О: Ну, дело выглядит так, словно иногда два факта складываются вместе и все, что ты получаешь, - это просто два факта. Но иногда вместо простого сложения они умножаются, и ты получаешь четыре факта.
Д: Ты не можешь умножить один на один и получить четыре. Ты сам знаешь.
О: Ага!
* * *
О: Но я знаю, что могу, если умножаемые вещи являются кусками знания, или фактами, или чем-то в этом роде. Поскольку каждая из этих вещей является чем-то двойным.
Д: Я не понимаю.
О: Ну, как минимум чем-то двойным.
Д: Папа!
О: Да. Возьмем игру в "двадцать вопросов". Ты что-то задумываешь. Скажем, ты задумываешь "завтра". Хорошо. Теперь я спрашиваю: "Это абстракция?", и ты говоришь: "Да". Из твоего "да" я получил двойной бит информации. Я знаю, что это есть абстракция, и я знаю, что это не есть конкретная вещь. Можно сказать так: из твоего "да" я могу уполовинить число возможностей того, чем может быть эта вещь. А это есть умножение на одну вторую.
Д: А разве это не деление?
Сколько ты знаешь?
О: Это одно и то же. Я имею в виду, что это есть умножение на 0,5. Важно здесь то, что это не есть вычитание или сложение.
Д: Откуда ты знаешь, что не есть?
О: Откуда я знаю? Ну, предположим, что я задаю еще один вопрос, который уполовинивает возможности среди абстракций. Затем еще один. Это уменьшит совокупные возможности до одной восьмой того, что было вначале. А два на два на два будет восемь.
Д: А два плюс два плюс два - это только шесть.
О: Правильно.
Д: Но, папа, я не поняла, что происходит с "двадцатью вопросами".
О: Суть дела в том, что если я правильно подбираю свои вопросы, я могу выбрать из "два на два на два... и так двадцать раз" - 220 вещей. Это более миллиона вещей, которые ты могла задумать. Одного вопроса достаточно для выбора между двумя вещами; задав два вопроса, можно выбрать между четырьмя вещами; и так далее.
|
|
|
Д: Папа, я не люблю арифметику.
О: Да, я знаю. Подсчеты скучны, но некоторые идеи, содержащиеся в арифметике, занятны. Кроме того, ты хотела знать, как измерить знание, а если ты начинаешь измерять вещи, это всегда приводит к арифметике.
Д: Мы еще не измерили никаких знаний.
О: Нет. Я знаю. Но мы сделали шаг или два по направлению к знанию, как их (знания) измерять, если мы этого захотим. А это означает, что мы стали немного ближе к знанию того, что такое знание.
Д: Это будет странный вид знания, папа. Я имею в виду, знание про знание. Мы будем измерять этот вид знания тем же способом?
О: Подожди минуту, я не знаю... Это настоящий супервопрос. Давай вернемся к игре в "двадцать вопросов". Мы не упомянули тот пункт, что эти вопросы должны следовать в определенном порядке. Сначала широкий общий вопрос, а затем детальный вопрос. И только из ответов на широкие вопросы я буду знать, какие детальные вопросы задавать. А мы их все сосчитали одинаково. Я не знаю. А теперь ты спрашиваешь меня, будет ли знание о знании измеряться так же, как другие знания. Ответ, несомненно, должен быть "нет". Видишь ли, если в игре более ранние вопросы говорят мне, какие вопросы задавать позднее, тогда они отчасти являются вопросами о знании. Они исследуют механику знания.
Д: Папа, кто-нибудь когда-нибудь измерял, сколько кто-то знает?
О: О, да. Часто. Но я плохо знаю, какие были результаты. Это делается при помощи экзаменов, тестов и викторин, и это похоже на попытки выяснить размер куска бумаги, бросая в него камни.
Д: Что ты имеешь в виду?
О: Я имею в виду, что если ты бросаешь камни в два куска бумаги с одного расстояния и обнаруживаешь, что попадаешь в один кусок чаще, чем в другой, тогда более вероятно, что тот, в который ты попадаешь чаще, будет больше другого. Подобным же образом на экзамене ты бросаешь в студентов множество вопросов, и если ты обнаруживаешь, что попадаешь в большее число кусков знания у одного студента, чем у другого, тогда ты думаешь, что этот студент должен знать больше. Такова идея.
Д: Но можно ли таким способом измерить кусок бумаги?
|
|
|
О: Конечно, можно. Это может быть даже очень хороший способ. И мы фактически измеряем таким способом множество вещей. Например, мы судим, насколько кофе в чашке крепкий по тому, насколько он черный. То есть мы смотрим, сколько света он задерживает. Вместо камней мы кидаем световые волны, а идея та же.
Д: Ага!
* * *
Д: Почему бы тогда нам не измерить знание тем же способом?
О: Как? Викторинами? Нет, боже упаси. Неприятность состоит в том, что этот тип измерения не учитывает твое замечание, что существуют различные виды знания и что существует знание о знании. И разве не нужно дать более высокие оценки студенту, который может ответить на самые широкие вопросы? Или, возможно, должны быть разные виды оценок для различных видов вопросов.
Д: Ну, хорошо. Давай это сделаем, а потом сложим оценки вместе и тогда...
О: Нет, мы не можем их складывать. Мы могли бы умножать или делить один вид оценок на другой вид, но мы не могли бы их складывать.
Сколько ты знаешь?
Д: Почему нет, папа?
О: Потому что не могли бы. Не удивительно, что ты не любишь арифметику, если вам не объясняют этих вещей в школе. Чему вас учат? Господи, хотел бы я знать, что учителя думают, о чем вообще арифметика!
Д: А о чем она, папа?
О: Нет. Давай держаться ближе к вопросу об измерении знания. Арифметика - это набор приемов для ясного мышления, и единственная ее приятная сторона состоит именно в этой ясности. И первое, что нужно для ясности, это не смешивать идеи, которые сильно отличаются друг от друга. Идея двух апельсинов сильно отличается от идеи двух километров, поскольку если ты их сложишь вместе, то получишь только туман в голове.
Д: Но папа, я не могу держать идеи раздельно. Должна ли я это делать?
О: Нет, нет. Конечно, нет. Комбинируй их. Но не складывай их. Только и всего. Я имею в виду, что если идеи являются числами и ты хочешь скомбинировать два различных вида, то следует умножить одно на другое. Или поделить одно на другое. И тогда ты получишь некоторый новый вид идеи, новый вид количества. Если у тебя в голове есть километры, и у тебя в голове есть часы, и ты делишь километры на часы, ты получаешь "километры в час", а это есть скорость.
|
|
|
Д: Да, папа? А что я получу, если умножу их?
О: Э... я полагаю, ты получишь километро-часы. Да. Я знаю, что это такое (я имею в виду, что такое километро-час). Это то, за что ты платишь в такси. Счетчик измеряет километры, а часы измеряют время; счетчик и часы работают вместе и умножают часы на километры, а затем километро-часы умножаются на что-то еще, что превращает километро-часы в доллары.
Д: Однажды я проделала эксперимент.
О: Да?
Д: Я хотела выяснить, могу ли я думать две мысли одновременно. Я подумала "сейчас лето", и я подумала "сейчас зима". И затем я постаралась думать две мысли вместе.
О: И?
Д: Я обнаружила, что у меня нет двух мыслей. У меня была только одна мысль о том, чтобы иметь две мысли.
О: Конечно, именно так. Ты не можешь смешивать мысли, ты можешь только комбинировать их. В конечном счете это означает, что ты не можешь их сосчитать. Поскольку счет - это в действительности только сложение вещей. А в большинстве случаев ты не можешь этого сделать.
Д: Значит, в действительности у нас есть только одна большая мысль, которая имеет множество ответвлений - много-много-много ответвлений?
О: Да. Думаю, это так. Я не знаю. Как бы то ни было, я думаю, это более ясный способ выражаться. Я имею в виду, более ясный, нежели говорить о кусках знания и пытаться их сосчитать.
Д: Папа, почему ты не используешь остальные три четверти своего мозга?
О: Ах, да... видишь ли, неприятность в том, что у меня тоже были школьные учителя. И они заполнили туманом около четверти моего мозга. Еще я читал газеты и слушал, что говорят другие люди, и это заполнило туманом еще четверть.
Д: А еще четверть, папа?
О: А это туман, который я создал себе сам, когда пытался думать.
Металог: Почему вещи имеют очертания? [5]
Дочь: Папа, почему вещи имеют очертания?
Отец: Разве? Я не знаю. Какого рода вещи ты имеешь в виду?
Д: Я имею в виду, почему, когда я рисую вещи, они имеют очертания?
О: Ну, а как насчет других вещей - стада овец? Или разговора? У них есть очертания?
Д: Не говори глупостей. Я не могу нарисовать разговор. Я имею в виду вещи.
О: Да, я просто пытался выяснить, что ты имеешь в виду. Ты имеешь в виду вопрос: "Почему мы придаем вещам очертания, когда мы их рисуем?" Или ты имеешь в виду, что вещи имеют очертания, независимо от того, рисуем мы их или нет.
Д: Я не знаю, папа. Скажи ты. Что я имею в виду?
О: Я не знаю, моя дорогая. Жил однажды очень сердитый художник, который все покрывал каракулями. Когда он умер, стали смотреть его книги и нашли, что в одном месте он написал: "Мудрые люди видят очертания, и поэтому они их рисуют", а в другом месте он написал: "Бешеные люди видят очертания, и поэтому они их рисуют".
|
|
|
Д: Но что он имел в виду? Я не понимаю.
О: Ну, Уильям Блейк (так его звали) был великим художником и очень сердитым человеком. И иногда он скатывал свои идеи в маленькие комочки, чтобы швырять их в людей.
Д: Но почему он становился бешеным, папа?
О: Почему он становился бешеным? Я полагаю, ты имеешь в виду, почему он "сердился". Если мы собираемся говорить о Блейке, мы должны ясно понимать два значения слова "бешенство". Поскольку многие люди думали, что он был бешеный, по-настоящему бешеный - сумасшедший. И это была одна из вещей, от которых он бесился-сердился. И еще он бесился-сердился на некоторых художников, которые рисовали картины так, словно у вещей нет очертаний. Он называл их "слюнявая школа".
Д: Он не был очень терпимым, правда, папа?
О: Терпимым? О, Боже! Да, я знаю, вам это вколачивают в школе. Нет, Блейк не был очень терпимым. Он даже считал, что терпимость - это не хорошая вещь, а еще одно слюнтяйство. Он считал, что она затуманивает все очертания и все спутывает - делает всех кошек серыми. И никто не может ничего видеть ясно и четко.
Д: Да, папа.
О: Нет, это не ответ. Я имею в виду, что "да, папа" - это не ответ. Это говорит только то, что ты не знаешь, каково твое мнение, и что тебе безразлично, что я говорю или что говорит Блейк, и что школа так задурила тебя болтовней о терпимости, что ты не можешь отличить одну вещь от другой.
Д: (Плачет.)
О: О, Боже. Прости меня. Я рассердился. Но в действительности рассердился не на тебя. Просто рассердился на ту общую кашу, в которой люди действуют и думают. На то, как они проповедуют путаницу и называют ее терпимостью.
Д: Но, папа...
О: Да?
Д: Я не знаю. Мне кажется, я не могу хорошо думать. Все перепуталось.
О: Прости меня. Наверное, это я запутал тебя, начав выпускать пары.
Д: Папа?
О: Да?
Д: Почему из-за этого надо сердится?
О: Из-за чего надо сердиться?
Д: Я имею в виду, есть ли у вещей очертания. Ты говорил, что Уильям Блейк сердился из-за этого. А потом ты рассердился из-за этого. Почему, папа?
О: Да, я думаю, так оно и есть. Я думаю, это важно. Возможно, в известном смысле именно это и важно. А остальные вещи важны только потому, что являются частями этого.
Д: Папа, что ты имеешь в виду?
О: Ну, давай поговорим о терпимости. Когда кто-то пытается третировать евреев из-за того, что они убили Христа, я теряю терпение. Я думаю, что у этих людей каша в голове и они размазывают все очертания. Ведь евреи не убивали Христа. Это сделали итальянцы.
Д: Правда?
О: Да. Только тех, кто это сделал, сегодня называют римлянами, а для их потомков у нас есть другое слово. Мы называем их итальянцами. Как видишь, тут есть две путаницы, и вторую путаницу я создал намеренно, чтобы мы могли ее ухватить. Во-первых, есть путаница, когда ложно понимают историю и говорят, что это сделали евреи, а во-вторых есть путаница, когда говорят, что потомки должны отвечать за то, чего их предки не делали. Все это нечистоплотно.
Д: Да, папа.
О: Хорошо, я попробую больше не сердиться. Я только хочу сказать, что на путаницу можно рассердиться.
Д: Папа?
О: Да?
Д: Мы однажды уже говорили про путаницу. Сейчас мы говорим про те же вещи?
О: Да. Конечно. Поэтому важно, что мы говорили в прошлый раз.
Д: Ты говорил, что смысл науки - вносить в вещи ясность.
О: Да, и мы снова о том же.
Д: Мне кажется, я не очень хорошо все это понимаю. Любая вещь превращается в любую другую, и я совсем запуталась.
О: Да, я знаю, что это трудно. Суть дела в том, что наши беседы имеют некие очертания... если только суметь их ясно увидеть.
О: Давай ради разнообразия подумаем о настоящей полнейшей путанице и посмотрим, поможет ли нам это. Ты помнишь игру в крокет в "Алисе в Стране Чудес"?
Д: Да. С фламинго?
О: Правильно.
Д: И с дикобразами вместо мячей?
О: Нет, с ежами. Это были ежи. В Англии нет дикобразов.
Д: Ага. А это было в Англии, папа? Я не знала.
О: Конечно, это было в Англии. В Америке у вас нет герцогинь.
Д: Но здесь есть Герцогиня Виндзорская, папа.
О: Да, но у нее нет игл как у настоящего дикобраза.
Д: Не говори глупостей, папа. Что там с Алисой?
О: Мы говорили о фламинго. Дело в том, что человек, который написал "Алису", думал о тех же вещах, что и мы. И он развлекал себя и маленькую Алису, воображая игру в крокет, которая была бы полнейшей путаницей, просто абсолютной путаницей. Он сказал, что они должны использовать фламинго вместо молотков, поскольку фламинго изгибают свои шеи, и игрок даже не будет знать, ударит ли его молоток по мячу и как он ударит.
Д: В любом случае, мяч может двигаться по собственному усмотрению, поскольку это еж.
О: Правильно. Поэтому все это так запутано, что никто вообще не сможет сказать, что будет происходить.
Д: И ворота тоже разгуливали, поскольку это были солдаты.
О: Правильно, все могло двигаться и никто не мог сказать, как это будет двигаться.
Д: Должно ли всё быть живым, чтобы произвести полнейшую путаницу?
О: Нет, он мог бы создать путаницу из... нет, я думаю, ты права. Это интересно. Да, это должно быть так. Подожди минуту. Это любопытно, но ты права. Потому что если бы он запутал вещи любым другим образом, игроки могли бы обучиться обращаться с запутывающими деталями. Я хочу сказать, что если бы крокетная площадка была в рытвинах и ухабах, или мячи были неправильной формы, или головки молотков просто шатались, а не были бы живыми, люди по-прежнему могли бы обучиться, и игра была бы только более трудной, но она не была бы невозможной. Но как только ты привносишь в нее живые вещи, она становится невозможной. Я этого не ожидал.
Д: Не ожидал, папа? А я ожидала. Мне это кажется естественным.
О: Естественным? Конечно, вполне естественным. Но я не ожидал, что это работает таким образом.
Д: Почему нет? Я как раз ожидала.
О: Да. Но вот этого я не ожидал. Ведь животные сами способны предвидеть вещи и действовать на основании того, что, по их мнению, должно произойти: кошка может поймать мышь, прыгнув туда, где мышь скорее всего будет находиться к моменту завершения прыжка. И именно тот факт, что животные способны предвидеть и обучаться, делает их единственной по-настоящему непредсказуемой вещью в мире. А мы пытаемся создавать законы, словно люди вполне регулярны и предсказуемы.
Д: Или законы создают просто потому, что люди непредсказуемы, а люди, которые создают законы, хотят, чтобы другие люди были предсказуемы.
О: Да, полагаю, это так.
Д: О чем мы говорили?
О: Я не вполне понимаю... пока. Но ты начала новую тему, спросив, можно ли превратить игру в крокет в настоящую путаницу, только сделав живыми все вещи в игре. Я погнался за этим вопросом, и мне пока не кажется, что я его догнал. Тут есть что-то странное.
Д: Что?
О: Я не вполне понимаю... пока. Что-то касающееся живых вещей и разницы между ними и неживыми вещами - машинами, камнями и так далее. Лошади не вписываются в мир автомобилей. И это - часть того же вопроса. Они непредсказуемы, как фламинго в игре в крокет.
Д: А что насчет людей, папа?
О: А что с ними?
Д: Ну, они живые. Они вписываются? Я имею в виду, в улицы.
О: Нет, я думаю, в действительности они не вписываются. Или им приходится очень сильно стараться, чтобы защитить себя и заставить себя вписываться. Да, им приходится делать себя предсказуемыми, поскольку в противном случае машины рассердятся и убьют их.
Д: Не говори глупостей. Если машины могут сердиться, тогда они не будут предсказуемыми. Они будут как ты, папа. Ты не можешь предсказать, когда ты рассердишься, правда?
О: Нет, думаю, не могу.
Д: Но, папа, я бы хотела, чтобы ты был непредсказуемым - иногда.
Металог: Почему лебедь? [6]
Д: Что ты имел в виду, когда сказал, что беседа имеет очертания? У этой беседы есть очертания?
О: Конечно, да. Но пока мы не можем их увидеть, поскольку беседа не завершена. Ты не можешь этого увидеть, пока находишься среди этого. Поскольку если бы ты могла это увидеть, ты была бы предсказуемой, как машина. И я был бы предсказуем, и мы оба вместе были бы предсказуемы...
Д: Но я не понимаю. Ты говоришь, что важно видеть вещи ясно. И ты сердишься на людей, которые размазывают очертания. И все же мы считаем, что лучше быть непредсказуемым и не быть как машина. И ты говоришь, что мы не можем увидеть очертания нашей беседы, пока она не завершится. Тогда не имеет значения, есть у нас ясность или нет. Потому что тогда мы ничего не можем с этим сделать.
О: Да, я знаю. Я и сам этого не понимаю. Но разве кто-то собирается с этим что-то делать?
Дочь: Почему лебедь?
Отец: Да, и почему кукла в "Петрушке"?
Д: Нет, это разные вещи. В конце концов кукла - это что-то вроде человека, а уж эта кукла особенно человечна.
О: Более человечна, чем люди?
Д: Да.
О: Однако все же только что-то вроде человека? В конце концов, лебедь это тоже что-то вроде человека. Да.
Но как быть с танцовщицей? Она человек? Конечно, в действительности это так, но на сцене она кажется бесчеловечной или безличной сущностью возможно, сверхчеловеком. Я не знаю.
Ты хочешь сказать, что раз лебедь - это только что-то вроде лебедя, у которого нет перепонок между пальцами, то и танцовщица только кажется чем-то вроде человека.
Я не знаю. Вероятно, так оно и есть.
Нет, я запутался, когда говорил о "лебеде" и танцовщице как о двух разных вещах. Мне бы скорее следовало сказать, что вещь, которую я вижу на сцене - образ лебедя - это и "что-то вроде" человека, и "что-то вроде" лебедя.
Но тогда бы ты использовал выражение "что-то вроде" в двух разных смыслах.
О: Да, это так. Однако когда я говорю, что образ лебедя является "чем-то вроде" человека, я не имею в виду, что он является членом того вида или рода, который мы называем человеческим.
Д: Нет. Конечно, нет.
О: Скорее, он (или это) является членом другого подраздела большей группы, которая будет включать кукол-Петрушек, балетных лебедей и людей.
Д: Нет, это не похоже на биологический род и вид. А эта большая группа включает гусей?
О: Хорошо. Очевидно, тогда я не знаю, что означает выражение "что-то вроде". Но я определенно знаю, что вся сфера фантазии, поэзии, балета и вообще искусства обязана своим значением и важностью тем отношениям, на которые я ссылаюсь, когда говорю, что образ лебедя является "чем-то вроде" лебедя или "притворяется" лебедем.
Д: Значит, мы никогда не узнаем, почему танцовщица является лебедем, или куклой, или чем-то еще, и никогда не сможем сказать, что такое искусство или поэзия, пока кто-то не скажет, что в действительности имеется в виду под "что-то вроде".
О: Да.
* * *
О: Но мы не обязаны избегать каламбуров. Во французском языке выражение espece de (буквально "что-то вроде") имеет особый вид воздействия. Если один человек называет другого "верблюдом", то это может быть дружеской грубостью. Но если он называет его espece de chameau - что-то вроде верблюда, то это плохо. Еще хуже назвать человека espece d'espece - разновидностью чего-то вроде.
Д: Разновидностью чего-то вроде чего?
О: Ничего. Просто разновидностью чего-то вроде. С другой стороны, если ты говоришь про человека, что он настоящий верблюд, грубость приобретает оттенок невольного восхищения.
Д: Но когда француз называет человека чем-то вроде верблюда, использует ли он выражение что-то вроде в каком-то похожем смысле, что и я, когда я говорю, что лебедь есть что-то вроде человека?
О: Да, это так. И вот пассаж из Макбета. Макбет обращается к убийцам, которых он посылает убить Банко. Они заявляют, что они люди, а он говорит им, что они что-то вроде людей [1]:
Да, вы по списку числитесь людьми, - Как гончих, шавок, мосек, полукровок, Борзых, легавых и волчков, всех скопом Зовут собаками....
Д: Нет, это то, что ты только что сказал. Как это было? "Другой подраздел большей группы"? Я вообще так не считаю.
О: Нет, дело не только в этом. Макбет, в конце концов, в своем сравнении использует собак. А "собаки" могут указывать либо на благородных гончих, либо на существа, питающиеся падалью. Все было бы по-другому, если бы он использовал разновидности домашних кошек или подвиды дикой розы.
Д: Хорошо, хорошо. Но каков ответ на мой вопрос? Когда француз называет человека "чем-то вроде" верблюда, а я говорю, что лебедь "что-то вроде" человека, имеем ли мы в виду под "что-то вроде" одно и то же?
* * *
О: Хорошо. Давай попробуем проанализировать, что значит "что-то вроде". Давай возьмем отдельное предложение и исследуем его. Если я говорю:"Кукла Петрушка является чем-то вроде человека", я формулирую отношения.
Д: Между чем и чем?
О: Полагаю, между идеями.
Д: А не между куклой и людьми?
О: Нет. Между некоторыми идеями, которые у меня есть в отношении куклы, и некоторыми идеями, которые у меня есть в отношении людей.
Д: Ага!
Д: Хорошо, а что это за отношения?
О: Я не знаю. Может, метафорические отношения?
О: А еще есть те другие отношения, которые подчеркнуто не являются отношениями "что-то вроде". Много людей пошло на казнь за утверждение, что хлеб и вино не являются "чем-то вроде" плоти и крови.
Д: Но есть ли это то же самое? Я хочу сказать, является ли балет о лебеде таинством?
О: Да, полагаю, это так... по крайней мере, для некоторых людей. На языке протестантов мы могли бы сказать, что напоминающие лебедя костюм и движения танцовщицы являются "внешними и видимыми знаками некоторой внутренней и духовной благодати" женщины. Но на языке католиков это сделало бы балет простой метафорой, а не таинством.
Д: Но ты сказал, что для некоторых людей это есть таинство. Ты имел в виду протестантов?
О: Нет, нет. Я хотел сказать, что если для одних людей хлеб и вино это только метафора, то для других (для католиков) хлеб и вино - это таинство. Значит, если есть некто, для кого балет - метафора, то могут быть и другие, для кого он подчеркнуто больше, чем метафора, - скорее, таинство.
Д: В католическом смысле?
О: Да.
* * *
О: Я хочу сказать, что если бы мы могли ясно сказать, что имеется в виду под утверждением "хлеб и вино не являются "чем-то вроде" плоти и крови", то мы больше узнали бы о том, что мы имеем в виду, когда говорим, что "лебедь является "чем-то вроде" человека" или что "балет есть таинство".
Д: Ну и как ты определишь различие?
О: Какое различие?
Д: Между таинством и метафорой.
О: Подожди минуту. В конечном счете мы говорим об исполнителе, художнике, поэте или конкретном представителе аудитории. Ты спрашиваешь меня, как я определяю различие между таинством и метафорой. Но мой ответ должен относиться к человеку, а не к сообщению.
Ты спрашиваешь меня, как я стану решать, является или нет определенный танец или определенный день священным для данного танцовщика.
Д: Хорошо, только продолжай.
О: Ну, я полагаю, что это в некотором роде секрет.
Д: Ты хочешь сказать, что ты мне не скажешь?
О: Нет, это секрет не такого рода. Это не есть что-то, что ты не должен говорить. Это есть что-то, что ты не можешь сказать.
Д: Что ты имеешь в виду? Почему не могу?
О: Предположим, я спрашиваю танцовщицу: "Скажите мне, мисс Z, танец, который вы исполняете, - это для вас таинство или просто метафора?" Вообразим, что я смогу сделать этот вопрос понятным. Вероятно, она отделается от меня, сказав: "Вы его видели - вам и решать, если вы этого хотите, является он для вас таинством или нет". Или она может сказать: "Иногда да, а иногда нет". Или: "А как вам понравилось прошлое выступление?" Но в любом случае она не может иметь непосредственного контроля над этой вещью. * * *
Д: Ты хочешь сказать, что любой, кто узнает этот секрет, получит власть стать великим танцовщиком или великим поэтом?
О: Нет, нет, нет. Это совсем не так. Я хочу сказать, что великое искусство, религия и все прочее в этом роде связано с этим секретом, однако обычное сознательное знание этого секрета не дало бы знающему никакого контроля.
Д: Папа, что же получилось? Мы пытались выяснить, что означает "что-то вроде", когда мы говорим, что лебедь есть "что-то вроде" человека. Я сказала, что выражение "что-то вроде" должно иметь два смысла. Один для фразы "образ лебедя есть "что-то вроде" лебедя", и другой для фразы "образ лебедя есть "что-то вроде" человека". А ты теперь говоришь про таинственные секреты и контроль.
О: Правильно. Я начну сначала. Образ лебедя не является настоящим лебедем, а является притворным лебедем. Он также притворяется, что не является человеческим существом. Он также "в действительности" является юной леди, одетой в белое платье. И настоящий лебедь будет в известной мере напоминать юную леди. Но что из этого является таинством? О, Боже. Опять все сначала. Я могу сказать только следующее: таинство возникает не из одного из этих утверждений, а из их комбинации. "Притворно быть", "притворно не быть" и "быть в действительности" каким-то образом сплавляются в единое значение. Но нам следует держать их раздельно. Да. Это и пытаются делать логики и ученые. Но балеты так не создаются. И таинства тоже.
Металог: Что такое инстинкт? [7]
Дочь: Папа, что такое инстинкт?
Отец: Инстинкт, моя дорогая, - это объяснительный принцип.
Д: Но что он объясняет?
О: Все. Почти все. Все, что ты хочешь, чтобы он объяснял.
Д: Не говори глупостей. Он не объясняет гравитацию.
О: Нет. Но это потому, что никто не хочет, чтобы "инстинкт" объяснял гравитацию. Если бы кто-то захотел, он бы объяснил. Мы можем просто сказать, что у луны есть инстинкт, сила которого изменяется обратно пропорционально квадрату расстояния.
Д: Но это чепуха, папа.
О: Конечно, да. Но это ты упомянула "инстинкт", а не я.
Д: Хорошо, но что тогда объясняет гравитацию?
О: Ничего, моя дорогая. Потому что гравитация - это объяснительный принцип.
Д: Ага!
* * *
Д: Ты хочешь сказать, что нельзя использовать один объяснительный принцип для объяснения другого? Никогда?
О: Хм... вряд ли. Это то, что Ньютон имел в виду, когда сказал: "Hypotheses поп fingo".
Д: А что это значит? Пожалуйста.
О: Ну, ты знаешь, что такое "гипотеза". Любое утверждение, связывающее вместе два описательных утверждения, является гипотезой. Если ты говоришь, что первого февраля было полнолуние и первого марта было полнолуние, и затем связываешь эти два наблюдения любым образом, то утверждение, которое их связывает, является гипотезой.
Д: Да, и я знаю, что значит поп. Но что такое fingo [1]?
О: Ну, fingo - это по-латыни "делать". Оно образует отглагольное существительное fictio, от которого мы получили слово "фикция".
Д: Папа, ты хочешь сказать, что сэр Исаак Ньютон считал, что все гипотезы просто сделаны, как истории?
О: Да, именно так.
Д: Но разве он не открыл гравитацию? С яблоком?
О: Нет, дорогая. Он изобрел ее.
Д: Ага!.. Папа, кто изобрел инстинкт?
О: Я не знаю. Вероятно, это восходит к Библии.
Д: Но если идея гравитации связывает вместе два описательных утверждения, она должна быть гипотезой.
О: Это верно.
Д: Значит, Ньютон все-таки fingo гипотезы.
О: Да, конечно. Он был очень великий ученый.
Д: Ага!
* * *
Д: Папа, объяснительный принцип - это то же, что гипотеза?
О: Близко, но не совсем. Видишь ли, гипотеза пытается объяснить что-то конкретное, но объяснительные принципы, такие как "гравитация" или "инстинкт", в действительности ничего не объясняют. Это что-то вроде условного соглашения между учеными перестать пытаться объяснять вещи с определенного места.
Д: Может, Ньютон имел в виду это? Если "гравитация" ничего не объясняет, а есть только что-то вроде полной остановки в конце череды объяснений, тогда изобретение гравитации - это не то же, что изобретение гипотезы. И он мог сказать, что он не fingo никаких гипотез.
О: Это верно. У объяснительного принципа объяснения нет. Это как черный ящик.
Д: Ага!
* * *
Д: Папа, что такое черный ящик?
О: "Черный ящик" - это условное соглашение между учеными перестать пытаться объяснять вещи с определенного места. Я полагаю, обычно это временное соглашение.
Д: Но это не похоже на черный ящик.
О: Нет, но это так называется. Вещи часто не похожи на свои имена.
Д: Да.
О: Это слово пришло от инженеров. Когда они рисуют схему сложной машины, они пользуются чем-то вроде стенографии. Чтобы не рисовать все подробности, они ставят квадрат вместо целой кучи деталей и маркируют этот квадрат тем, что эта куча деталей должна делать.
Д: Значит, "черный ящик" - это маркировка того, что должна делать куча вещей...
О: Это верно. Но это не есть объяснение того, как куча работает.
Д: А гравитация?
О: Это маркировка того, что гравитация должна делать. Это не есть объяснение того, как она это делает.
Д: Ага!
* * *
Д: Папа, что такое инстинкт?
О: Это маркировка того, что должен делать некоторый черный ящик.
Д: Но что он должен делать?
О: Хм... это очень трудный вопрос.
Д: Продолжай.
О: Он должен контролировать (отчасти контролировать), что делает организм.
Д: А у растений есть инстинкты?
О: Нет. Если ботаник, говоря о растениях, использует слово "инстинкт", его обвинят в зооморфизме.
Д: А это плохо?
О: Да. Очень плохо для ботаника. Для ботаника провиниться в зооморфизме так же плохо, как для зоолога провиниться в антропоморфизме. Очень, очень плохо.
Д: Ага! Понимаю.
* * *
Д: Что ты имеешь в виду под "отчасти контролировать"?
О: Хорошо. Если животное падает со скалы, его падение контролируется гравитацией. Но если оно во время падения дергается, это может быть из-за инстинкта.
Д: Инстинкта сохранения своего "Я" (Self-preservative instinct)?
О: Полагаю, так.
Д: Папа, что такое "Я" (Self)? Собака знает, что у нее есть "Я"?
О: Я не знаю. Но если собака знает, что у нее есть "Я", и дергается, чтобы сохранить это "Я", то ее дергания являются рациональными, а не инстинктивными.
Д: Ага! Тогда "инстинкт сохранения своего "Я"" - это противоречие.
О: Ну, это что-то вроде полустанка на пути к антропоморфизму.
Д: Ага! Это плохо.
О: Но собака может знать, что у нее есть "Я", но не знать, что это "Я" нужно сохранять. Тогда рациональным будет не дергаться. Если собака по-прежнему дергается, то это инстинктивно. Но если она обучилась дергаться, то это не будут инстинктивно.
Д: Ага!
* * *
Д: Что же не будет инстинктивным, папа? Обучение или дергание?
О: Нет, только дергание.
Д: А обучение будет инстинктивным?
О: Хм... да. Если только собака не обучалась обучаться.
Д: Ага!
* * *
Д: Но, папа, что должен объяснять инстинкт?
О: Я всё пытаюсь избежать этого вопроса. Видишь ли, инстинкты были изобретены тогда, когда никто ничего не знал о генетике, а большая часть современной генетики открыта тогда, когда никто ничего не знал о теории коммуникации. Поэтому вдвойне трудно перевести "инстинкт" в современные термины и идеи.
Д: Да, продолжай.
О: Ну, ты знаешь, что в хромосомах есть гены, а гены - это некоторый вид сообщений, которые касаются того, как организм развивается и как он себя ведет.
Д: Папа, а развитие отличается от поведения? В чем отличие? И какое из них - обучение? Это "развитие" или "поведение"?
О: Нет, нет, не так быстро! Давай избежим этих вопросов, положив развитие-обучение-поведение вместе в одну коробку. Единый спектр феноменов. Теперь попробуем сказать, какой вклад инстинкт вносит в объяснение этого спектра.
Д: А это спектр?
О: Нет, это просто расплывчатый способ выражаться.
Д: Ага!
* * *
Д: Но разве инстинкт не весь находится на поведенческом краю этого "спектра"? И разве не все обучение определяется окружающей средой и хромосомами?
О: Давай внесем ясность: в самих хромосомах нет ни поведения, ни анатомии, ни обучения.
Д: А разве у них нет своей собственной анатомии?
О: Разумеется, есть. И их собственная физиология. Но анатомия и физиология генов и хромосом не есть анатомия и физиология целого животного.
Д: Конечно, нет.
О: Но она про анатомию и физиологию целого животного.
Д: Анатомия про анатомию?
О: Да, так же, как буквы и слова имеют свои собственные очертания и формы и эти формы являются частями слов или предложений и так далее которые могут быть про что-то.
Д: Ага!
Д: Папа, а анатомия генов и хромосом - это про анатомию целого животного? А физиология генов и хромосом - про физиологию целого животного?
О: Нет, нет. Нет причин ожидать такого. Все это не так. Анатомия и физиология не разделяются подобным образом.
Д: Папа, ты собираешься положить анатомию и физиологию вместе в одну коробку, как ты сделал с развитием-обучением-поведением?
О: Да. Несомненно.
Д: Ага!
* * *
Д: В ту же коробку?
О: Почему нет? Я полагаю, развитие находится ровно в середине этой коробки. Точно в самой середине.
Д: Ага!
* * *
Д: Если у хромосом и генов есть анатомия и физиология, они должны развиваться.
О: Да. Как следствие.
Д: Ты думаешь, что их развитие может быть про развитие всего организма?
О: Я даже не знаю, что мог бы значить этот вопрос.
Д: А я знаю. Он значит, что хромо
|
|
|
