 |
Репрессировать меня он не успел
|
|
|
|
Памяти Александра Вальтеровича Чеснокова
Свои «Мемории» Александр Вальтерович принес в редакцию «Вельск-инфо» примерно три года назад или чуть позже. И по содержанию, и по объему, и по формату они, конечно, были предназначены для толстого литературного журнала, но никак не для сиюминутного периодического издания, которым является газета. Да, и «подводить итоги», как нам тогда казалось, полному энергии, идей и задумок Чеснокову было еще явно рановато… Поэтому его увлекательную, сочную, откровенную «историю о Родине, эпохе и о себе» мы отложили «в долгий ящик». Но она была размещена на его персональном сайте «Важская область», который, к сожалению, теперь исчез с просторов интернета.
Теперь, когда нашего старого товарища и коллеги не стало, мы считаем своим долгом начать публикацию его автобиографических записок.
Редакция «Вельск-инфо»
Фиаско великой утопии
На закате советской империи
«Романтический склад ума и хорошая память на цитаты из старых культовых фильмов вынуждают меня определить маргинальность, как один из способов «бежать по лезвию бритвы»
Макс Фрай, «Азбука современного искусства»
Хотел назвать я этот опус «Записки маргинала». Понятие «маргинал» переводится, как пограничный. То есть уже оторванный корнями от старого уклада, и не пустивший корни в новом. Хотя по происхождению по материнской линии я из крестьян, но дед отца настаивал на мещанском происхождении. Так что, корней крестьянских я не наблюдал уже в третьем поколении. Разве что в духовном отношении: потомственный интеллигенции в наших краях не должно было быть по определению, если и были, то временные, ссыльные. И, несмотря на то, что мать моя имела высшее образование, причислять себя к этой категории я не считаю возможным. Пограничность просвечивала у меня всю жизнь. Работяги не считали меня своим, поскольку мои интересы были гораздо шире, с ними я мог общаться, лишь приняв достаточное количество на грудь. Впрочем, и интеллигенция меня своим не считала, слишком плебейскими были некоторые повадки. Например, зарабатывать на хлеб насущный не исключительно умственным трудом. А, может быть, и то, что я не скрывал невежественность в некоторых гуманитарных вопросах, а откровенно просил разъяснений. Но как бы не охаивали ныне термин «маргинал», я в нем плохого не вижу. Важен вектор: куда стремишься. Я стремился наверх, но извилистый путь мой не давал этого понять прямо. Сегодня информационные технологии нивелируют различие в пространственном положении. Я спокойно веду диалог со столичными жителями в компьютерной сети. Кто из нас в лучшем положении? Они ли, в интенсивном окружении мегаполиса, я ли, имеющий возможность пройтись по чистому воздуху? Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме – не нами сказано, и справедливо до сих пор. Это не попытка тотального охвата событий, равнодействующая которых направила Россию именно по этому, имеющему место быть, пути. Это размышления о фактах материальной и духовной жизни, влияющих на мое мировоззрение от материализма к идеализму, от анархизма – к либерализму, и далее, чуть ли не до монархизма. Постижение парадоксального силлогизма, что ДЕМОКРАТИЯ ВОЗМОЖНА ЛИШЬ СРЕДИ АРИСТОКРАТОВ.
|
|
|
Генеалогическое древо
Прадед мой по отцу был чиновником. То, что дед в анкетах писал происхождение «из мещан», вполне соответствовало моменту, чисткам тридцатых годов. В словаре Брокгауза и Ефрона встречается упоминание: Карно Чеснок, последний представитель старинного дворянского рода из Чернигова. В словаре происхождения русских фамилий Унгебаума сказано, что именно для этой фамилии происхождение неизвестно. Действительно, чеснок не только allium sativum, многолетнее растение рода лук, другое значение – частокол, ограждение из заостренных кверху бревен. По свидетельству одного из сайтов Интернета в основе фамилии мирское имя Чеснок, известное в древности. Так в «Ономастиконе» Веселовского упоминается Чеснок кн. Иван Иванович Суздальский, 1550 г.; кн. Федор Григорьевич Чеснок Вадбальский (первая половина XVI в.). Очень много однофамильцев в Устьянском районе Архангельской области. Километрах в пятнадцати от райцентра есть даже селение Чесноково, где от старой деревни сохранился лишь один дом, остальные – дачные строения. Но свидетельств о каких-либо устьянских корнях у меня нет. Прадед, Иван Лукич, родом из Рикасихи в 1901 году или около этого переехал с семьей из Архангельска в Шенкурск. По видимому, причиной отъезда был пожар, который дед мой Георгий Иванович наблюдал еще ребенком. От этого впечатления у деда был тремор рук. Иван Лукич служил по какой части мне не ведомо, но когда в Шенкурск за какие-то несогласия с губернатором был направлен исправником Валентин Васильевич Усков, то он взял с собой и семью Чесноковых. Бабушка моя, Антонина Тимофеевна, урожденная Басавина, рассказывала, что Иван Лукич «служил писарем в полицейской управе». Поселилось семейство Чесноковых в доме монастырского иерея, напротив ворот Троицкого женского монастыря. Иван Лукич, немного хромая, ходил с тростью и был в очень хороших отношениях с матушкой игуменьей, помогал вести ей делопроизводство, вроде как «составлял письма на высочайшее имя». Монашенки не оставляли без внимания многочисленное семейство чиновника и по престольным праздникам одаривали детей чем-либо из рукоделия: теплыми носками, варежками… Одаривание детей влиятельных в городе лиц было традицией. Елизавета Кубрякова, сверстница деда, вспоминала потом в письмах моей бабушке, что на праздники детей настоятельница угощала кедровыми орешками с деревьев, что росли в монастыре. Впоследствии, когда там сделали дом инвалидов, кедры погибли, поскольку новые «насельники» справляли около них малую нужду…Насколько прадед был истинно православным христианином, настолько дед скептически относился к проявлениям религиозности. Когда бабушка начинала мне рассказывать содержание урока Закона Божия, говорила об обрядах, одеянии духовенства, что надо было знать одежду архимандрита, дед саркастически добавлял: и архимандритши… Оксюморон: черное духовенство, а архимандрит есть чин настоятеля монастыря, по определению не мог иметь супругу. Но не только. Женился дед на бабушке под условием: не венчаться. Браки, конечно, вершатся на небесах, и водит ли перед этим новобрачных поп вокруг аналоя – смысл имеет, разве что по соблюдению обряда, как, впрочем, и брак гражданский. Во всяком случае, всю жизнь они прожили в любви и согласии. Подчеркивание атеизма в начале девяностых годов прошлого века несло нагрузку скорее политическую. Как сын чиновника, служивший в белой армии, дед имел все основания акцентировать лояльность власти в идеологических вопросах. Он не только не крестил моего отца в младенчестве, но и дал ему католическое имя Вальтер, по причине того, что его не было в святцах. Помимо деда в семье Чесноковых был старший Порфирий, затем Елена. После деда Георгия уже, видимо, в Шенкурске родились Иринарх, София и Иосиф. Порфирий учился в духовном училище, потом в Архангельске по инженерной части. Кажется, участвовал в работах по укрупнению берега Ваги в районе Воскресенского кладбища. Потом заболел туберкулезом. Женился на Юлии, как злословила молодежь, на «девушке с коровой». Однако усиленное питание не помогло, и Порфирий умер. От туберкулеза умерла и сестра Елена. Причиной заболевания называли жизнь брата и сестры в Архангельске у тетки, которая брала на дом работу гладить белье. От влажного воздуха и вообще нездорового архангельского климата брат и сестра и получили «чахотку», заболевание по тем временам очень распространенное. Со смертью Софьи связана романтическая история, имевшая трагическую развязку. Софья, или «Сонька золотая ручка», как дразнили ее в школе из-за обилия золотых украшений, что достались ей от бабки, вроде бы актрисы. Как младшая дочь она любила украшать себя. Но не помогло золото моей двоюродной бабке. Ее возлюбленный нашел другую, и Софья бросилась в прорубь в день его свадьбы. Было это, кажется, в 1920 году. Лишь весной, когда вскрылась река, тело ее выловили. По обычаям того времени, самоубийц, утопленниц нельзя было хоронить в кладбищенской ограде. Но, видимо, у Ивана Лукича были достаточно хорошие связи с монастырем, поскольку Софью похоронили на монастырском кладбище, где четыре года спустя упокоился и отец. Иван Лукич умер от рака 7 августа 1923 года. Мать Наталья Демьяновна с младшим сыном перебралась в столицу Северного Края и умерла уже в Архангельске 14 апреля 1929 года, похоронена на Соломбальском кладбище. В 1958 году я был на ее могиле, но уже в 1990-е годы найти не мог даже могилу двоюродного дяди Иосифа, которого я помню еще живым. Умер он 22 ноября 1975 года, завещав все свое имущество моему отцу. О Иринархе ничего не известно, он пропал без вести в 1919 году. Скорее всего, с белыми. Наводить более подробные справки дед по понятным причинам не решался, а, может быть, что-то знал и молчал. Даже о своей службе в рядах Белой армии он хитро писал в анкетах: «До расформирования Северного фронта служил в царской армии…» Северный фронт был расформирован, как известно, с вступлением в Архангельск Красной Армии 21 февраля 1920 года. По воле судьбы деда, как рядового, занимавшего должность писаря («служил нестроевым курьером в канцелярии бригадного начальника»), в марте на скорую руку переписали в Красную Армию, хотя тоже в слабосильную команду «в перевязочный отряд 63 бригады, где был переписчиком (действующая красная Армия в Сибири)». В октябре 1921 года дед был уволен в отпуск по состоянию здоровья, а по истечении оного, 2 декабря, демобилизован Шенкурским уездным военкоматом. Во время проверки служащих в 1937 году дед писал в автобиографии: «До апреля месяца 1922 года был безработным, а в апреле поступил счетоводом в Шенкурское горпо, где работал до июля 1931 года, уволился из горпо по болезни (вышел на 3 месяца на пенсию). С сентября 1931 года по декабрь 1933 года работал счетоводом и за прилавком в магазине ТПО «Севводник» и по личному желанию ушел с работы. С 1 января 1934 года поступил в Шенкурскую Межрайпромстрахкассу на должность бухгалтера…Имею образование: 3-годичная школа и 3 класса Высшего начального училища, специального образования не имею. Беспартийный, и ранее ни в какой партии не состоял, в оппозициях не участвовал, под судом и следствием не был, к административной ответственности не привлекался. Из среды родных репрессированных и отбывающих тюремное заключение нет». Мое появление на свет застало деда председателем ревизионной комиссии Шенкурского райпо. Примечательно, что председателем правления Шенкурского потребительского общества в то время был Борис Федорович Никулин, сын которого, Владимир Борисович, на момент написания этих строк руководит предприятием «Вельскпроект», того же профиля, что и «Румб». Главным бухгалтером райпо была тогда Валентина Ивановна Ошуркова. Она же почти с момента основания «Румба», еще как производственного кооператива была у нас главным бухгалтером. Пути Господни неисповедимы. Пока писались эти строки, я получил справку из Архангельского областного архива, где проследил родословную до прапрадеда Алексея Осиповича Чеснокова, родившегося в XVIII веке, но дальнейший экскурс в глубину веков требует дополнительных изысканий, и к второй половине ХХ века не имеет отношения. Отец мой, Вальтер Георгиевич Чесноков, родился 15 октября 1926 в семье, как тогда писали, служащих: счетовода Георгия Ивановича и учительницы Антонины Тимофеевны. Ни братьев, ни сестер у него не было, воспитание получил домашнее, окончил Шенкурскую семилетнюю школу. Когда началась война, вместе со своим одноклассником Геннадием Пельтихиным они по комсомольской путевке ушли в Архангельск, поступили в мореходку, где ускоренным курсом готовили матросов судов дальнего плавания.Осенним вечером 1941 года курсанты в общежитии по поводу гибели отца одного из однокурсников устроили поминальный ужин, закончившийся довольно печально. Не в смысле нарушения достаточно строгого режима мореходки, а в нарушении светомаскировки. Архангельск бомбили, и окна тщательно драпировали. Свет в окне черного города привлек внимание патруля со всеми вытекающими отсюда последствиями. Геннадия отчислили, а Вальтера оставили.Забегая несколько вперед, скажу, что судьбы одноклассников сложились по-разному. Геннадий вернулся в Шенкурск, где в эвакуации находился гидромелиоративный техникум. Он окончил его ускоренный курс и был призван в армию. Окончил Рязанское летное училище, на штурмовике Ил-2 бомбил Кенигсберг. После войны продолжил службу офицером в Белоруссии, заочно закончил Архангельский пединститут географический факультет и связал свою жизнь с изысканиями. (Г.И. Пельтихин *05.10.1926 Шенкурск – † 02.04.2006 Архангельск)Вальтер по окончанию мореходки был направлен на Дальний Восток. 4 июня 1943 года с другом Вениамином Кондэ Вальтер прибыл во Владивосток, а 30 сентября вышел в дальнее плавание на пароходе «Колхозник» и 4 ноября прибыл в Портленд, где работал по приемке судов, идущих по лендлизу.В марте 1944 года на ледоколе «Северный ветер» Вальтер Чесноков вернулся в Петропавловск-Камчатский, в конце апреля был направлен на пароход «Сакко» и в мае вышел во второй рейс к берегам Америки. В июле «Сакко» побывал в Сан-Франциско. Затем рейс в Арктику через Берингов пролив, остров Шмидта, потом Ванкувер, Канада, на рейде у Камчатки встретили новый 1945 год, а потом опять Ванкувер, Виктория. День Победы встретил на Дальнем Востоке.Летом 1945 года по Северному морскому пути возвратился в Мурманск, где встретил девятнадцатилетние в ресторане «Арктика». Потом рейс по маршруту Северных конвоев вокруг Скандинавского полуострова, Англия, Бельгия, Голландия. 18 ноября прибыли в Данциг (Гданьск), а 28 ноября под Свинемюнде (Свиноустйце) получили пробоину, тонули. 1 декабря были в Штеттине. Уже в январе 1946 года Вальтер собирался оставить морскую службу, но оставил ее через год, 31 мая 1947 года. Вернувшись в Шенкурск, он почти сразу был призван военкоматом и направлен в школу фабрично-заводского обучения в Златоуст. Однако, в феврале 1948 после операции при обострении аппендицита был отчислен из школы по состоянию здоровья, вернулся в Шенкурск и устроился технормировщиком в Шенкурский леспромхоз. Через год, 21 сентября 1949 года, Вальтер Георгиевич Чесноков зарегистрировал брак со Степанидой Степановной Брагиной, моей матерью, которая работала завучем Шенкурского педучилища. Отец окончил это училище заочно, получил специальность учителя начальных классов, но по этой специальности не работал. 28 октября «Правда Севера» поместила его заметку «Поточная бригада Николая Патокина». С нее и началась его работа журналистом, которой он не оставлял до самой смерти (1 ноября 1984 года). Хотя и во время моего рождения отец продолжал работу в леспромхозе. Лишь 3 января 1955 года, когда должность нормировщика сократили, Вальтер Чесноков принят в редакцию газеты «Правда Севера» на должность собкора по Шенкурскому, Ровдинскому и Вельскому районам.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Отец с матерью были завзятыми театралами, принимали деятельное участие в художественной самодеятельности. Мать была старше отца, и своей очереди я ждал довольно долго, но, судя по всему, предпосылки к появлению на свет я получил в разгар кампании маккартизма в Соединенных Штатах, попыток изгнать Тайвань из Организации объединенных наций и появления указа о возврате смертной казни в Советском Союзе.
Репрессировать меня он не успел
Родился я 9 сентября 1952 года, при Иосифе Виссарионовиче Сталине. Мне кажется, что я помню момент его смерти, день похорон… Траурная музыка из слегка дребезжащей черной тарелки, потом ее заменят на маленький симпатичный зеленый домик-репродуктор. Заплаканные женщины в черном: тетя Дуня, бабушка моего друга Евдокия Алексеевна Грехова. На почте она была то ли секретарем партячейки, то ли просто убежденным коммунистом, но что скорбь была истинная, неподдельная — сомнений не было. Позже, уже в зрелом возрасте, Женька рассказывал мне, что целый день сидели со Светкой, его старшей сестрой, в маленьком зале на почте, пока шло траурное партийное собрание, и бабушка провела там долгое время. Реально это нонсенс: 5 марта мне исполнилось всего шесть месяцев, и я не должен был что-то понимать, но смутные впечатления остались. Мои родители и бабушка с дедом вряд ли столь эмоционально встретили смерть тирана, но соответствующий настрой, видимо, был. Жили мы тогда на улице Сталина и уже после ХХII съезда партии, когда ее переименовали в улицу Мира, меня не оставляло чувство потери чего-то устоявшегося, казалось, незыблемого.Отец мой Вальтер Георгиевич в то время работал нормировщиком в Шенкурском леспромхозе, мать была завучем Шенкурского педучилища, преподавала русский и литературу. Бабушка, тоже учительница русского языка и литературы, незадолго до моего рождения вышла на учительскую пенсию по состоянию здоровья. Дед был счетным работником, в пятидесятые годы стал председателем ревизионной комиссии райпотребсоюза.Детские впечатления во всех мемуарах самые светлые. Домик, по современным понятиям смешных размеров, пять на семь метров, был построен, как флигель для стариков Раковых в 1902 году. Когда родителям стало утомительно жить с детьми –семейством фотографа Моршнева, а детей стало стеснять старшее поколение, был выстроен домик из комнаты и кухни. Отапливался он русской печью и, видимо уже позднее, была сооружена небольшая круглая печь «голландка», обитая железом, она мгновенно накалялась и почти также остывала, но пока топилась, излучала тепло, прикасаться к ней голыми руками не рекомендовалось. Передняя комната была разгорожена дощатой, не доходящей до потолка перегородкой и отделяла крохотную спаленку с полутороспальней кроватью от зальца, в котором, правда, было четыре окна: два на проезжую «переднюю» улицу, то есть бывшую тюремную площадь, два во двор, поросший «травкой-муравкой». Так называли невысокую, до щиколотки, растительность, островки которой встречались посреди проезжей части улицы. Среди зальца лежал желтый ковер с оранжевым узором, первый мой «рабочий кабинет», плацдарм, куда бабушка усаживала меня, вручала игрушки, и я предавался каким-то давно забытым развлечениям. Из игрушек был знаменит белый медведь, не потому, что я каким-то образом отмечал его в своих занятиях, а тем, что его мне подарил друг Женя Шипилин, или Енька Пипилин, как его именовал тогда. Когда меня принесли из родильного отделения, четырехлетний Женя и шестилетняя Света пришли посмотреть будущего члена компании. Женька вручил мне этого самого гуттаперчевого медведя без лапы и поинтересовался, когда Сашка будет играть с нами.Впрочем, потом мне он признался, что его частые визиты были обусловлены не столько приятностью общения со мной, сколько бабушкиной швейной машинкой «Зингер», ножной привод у которой был снят, и нажатием на педаль можно было вращать металлическое колесо, которое поскрипывало и создавало иллюзию работы какой-то хитрой машины. Женька частенько забегал к нам и предавался этому философскому занятию. На следующий год Света пошла в первый класс, откуда родилась легенда, как я научился читать. После школы Светлана собирала нас в «клетке», так именовали загородку, что устраивал нам дед в районе дровяника. В ней нас Светка «кормила» песочными шаньгами и, как настоящая учительница, вела занятия, показывала и называла буквы, а потом спрашивала. Мои «познания» в грамматике неожиданно обнаружил дед. Он выписывал областную газету «Правда Севера» и по привычке, видимо, еще с первой мировой войны прочитывал вслух. Я по обыкновению в это время помещался у него на коленях, выслушивал не совсем понятную для меня информацию, а когда это мне надоедало, с целью обратить на себя внимание, показывал буквы покрупнее: «П», «Р», «С»… Деда заинтересовало, и он сам стал показывать буквы в заголовке. Я называл. Поначалу он решил, что я выучил наизусть заголовок газеты и продолжил эксперимент, показывая буквы в заголовках на развороте. Убедившись, что эти заголовки я уже никак не мог запомнить, он громогласно возвестил: «Бабка, Сашка читать умеет!»…Бабушка, в свою очередь, не только приветствовала мои занятия, но сама называла мне еще славянские названия букв: «аз», «буки» «веди», «глаголь», «добро», «есть», «живете», «зело», «земля», «и», «иже», «како», «люди», «мыслете», «наш», «он», «покой»… вплоть до «ижицы». Буквы были и на кубиках. Без картинок, которые сегодня непременно помещают на детских игрушках. Просто буквы, набранные крупным кеглем и наклеенные на деревянные кубики. «Ижицы», понятно, там не было, ее отсутствие заменялось присказками времен бабушкиного детства: «фита, ижица – к жопе вица близится» или «ижица, фита – к жопе вица привита». Из этих кубиков я складывал не только «папа», «мама», но «Ленин» и «Сталин». Так что для своего возраста политически я был достаточно просвещен и подкован. Сталина мне показывали на цветных картинках из «Огонька», и не только Сталина. Бывшего «красного офицера» Климента Ефремовича Ворошилова, убиенного Сергея Мироновича Кирова, остальные партийные и государственные деятели меня не интересовали, разве что основоположники, бородатые Маркс и Энгельс, чьи профили выстраивались в ряд с Лениным и Сталиным на плакатах в кинотеатре, на демонстрациях и на настенных календарях. Бабушка просвещала меня не только в грамматике. Пушкинские «Сказку о царе Салтане», «О попе и работнике его Балде» я знал почти наизусть, некрасовский «Мороз Красный нос», лермонтовское «Бородино». Кстати, с «Бородино» еще мой отец в детстве поставил родителей в неловкое положение. Во времена, когда была «броня крепка, и танки наши быстры» вспоминать: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром, Москва, спаленная пожаром, французу отдана…» было нехорошо. До 1941 года намек на возможность сдачи столицы неприятелю, мягко говоря, не поощрялся и мог вызвать далеко идущие и очень неприятные последствия для родителей. Отец еще не ходил в школу и на каком-то утреннике перед мамиными учениками и коллегами с детской непосредственностью, взобравшись на стул, блеснул эрудицией: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина!» По счастью, коллеги не сочли декламацию провокацией и инцидент замяли.
Бабушка, вообще-то, не воспитывала ни отца, ни меня в духе какого-то инакомыслия. Мне она напевала помещенные в сборниках песни, и революционные, и народные. Так что я был знаком и с «Варягом», и с «Варшавянкой», и «По диким степям Забайкалья…», и, конечно, «Раскинулось море широко…», любимая отцовская песня. Я не вдумывался ни в слова «Интернационала», ни «Марсельезы», просил напеть все, что напечатано в песенниках. Дед к нашим занятиям относился скептически. Сам он разве что после лишней рюмки на празднике, как говорила бабушка, «козлиным баритоном» заводил:
Эх быстры, как волны, все дни нашей жизни,
Что час, то короче, к могиле наш путь…
Налей, налей, товарищ, заздравную чару,
Бог знает, что случится с нами впереди…
Это значило, что деду пора отдыхать…
Тюрьма
Напротив нашего дома находилась тюремная площадь. Помню я и тюрьму, деревянное здание, огороженное сплошным высоким забором, поверх которого были натянуты ряды колючей проволоки. Здание, его фасад, бывшая тюремная церковь были видны из окна нашего чердака. Из окон же была видна проходная, где дежурила вооруженная охрана, «часовой». Над проходной был электрический фонарь. Местная электростанция, что располагалась в то время в бывшей Сретен-ской кладбищенской церкви, начинала давать ток в темное время суток, с 16 часов, и, если над проходной загоралась лампочка, можно было включать свет. Счетчиков тогда не было, учет велся по числу потребителей. Иные бытовые приборы были редкость, даже не помню, была ли в домике штепсельная розетка. Электрический утюг, насколько помню, подключался в патрон, куда ввинчивалась электрическая лампочка. Подключался утюг с помощью приспособления, которое называли «жулик», поскольку он давал возможность потребителю не только лампочку включать. Жулик состоял из обыкновенного тройника, который был впаян в цоколь лампочки с разбитым стеклом и вынутыми внутренностями. Один конец припаивался ко дну, второй непосредственно к цоколю. Вместо одного можно было подключить два-три прибора. С этим жуликом я поставил бабушку в неудобное положение в хозяйственном магазине. Наше приспособление было расхлябанным, перемотанным изолентой, и я, логично предполагая, что эти приборы должны быть в продаже, спросил у продавщицы:
– У вас «жулики» есть? На что получил заверение: – Нет, жуликов у нас нет – все честные…
Хозяйственный магазин находился на углу улиц Володарского и Павлина Виноградова на базарной площади. В одном здании с ним находился магазин культтоваров, естественно, о ту пору мой любимый, ведь там продавались игрушки, которые иногда с пенсии бабушка мне приобретала. Но самым большим подарком мне стал велосипед «Школьник», с которого я не слезал с первого по восьмой класс. На этом велосипеде один из маршрутов проходил как раз мимо тюрьмы. Около контрольно-следовой полосы, что шла рядом с высоким забором и была огорожена той же колючей проволокой шла, укатанная дорожка. По ней проходили редкие пешеходы, в основном пользовались велосипедисты. Дорожка по улице Павла Глазачева через Красноармейскую вела в сосновый бор и далее за аэродром к реке. Обитателей тюрьмы мы почти не видели. Разве что на работах по строительству. Так на тюремной площади был построен дом начальника, затем «милицейский» двухэтажный дом, перед проходной выкопан «тюремный колодец». По улице Карла Маркса, куда выходила проходная, находился «тюремный ларек». Снабжались в нем, конечно, не заключенные, просто это был маленький магазинчик, которых великое множество расплодилось в Шенкурске после 1992 года. С этим ларьком у меня связано яркое воспоминание. Мы с бабушкой идем за свежим хлебом, который продавался тогда на вес и помимо основной буханки давался «довесок», который дети, бывало, съедали, не отходя что называется от кассы, до того он был вкусен свежий и хрустящий. На крылечке приличная очередь из женщин, хлеб привезен, но продавщица тетя Леля куда-то отлучалась. Перед обедом она возвращается в магазин, но говорит, что начнет отпускать хлеб после перерыва. Однако приглашает меня зайти. С хозяйственной сумкой из дерматина, или кирзы, которая по размеру немного меньше меня, я захожу в ларек и протягиваю кошелек, из которого тетя Леля отсчитывает нужную сумму, вручает мне буханку свежего хлеба. Гордый такой удачей, я возвращаюсь к бабушке, и мы идем домой. Мать моя утверждала, что помнить этого я не должен.
В этой тюрьме помимо легендарных политзаключенных дореволюционной России в 1918 году сидели кооператоры, члены правления Важского Союза кооперативов. Им был организован побег. Об этой истории писал журнал «Важская область», возможно, к нему еще вернемся. В тюрьме же сидела моя прабабушка Евфросинья Егоровна, мать бабушки. Муж ее, мой прадед Тимофей Петрович Басавин, крестьянин с Липовки, ушел на Германскую и погиб в Галиции. На руках прабабушки остались престарелая мать Агафья Кирилловна Попова и три дочери: старшая Анастасия, средняя — моя бабушка Антонина и младшая Варвара. С революцией, видимо, пособия по случаю потери кормильца выдавать перестали, и по приходу белых, в августе 1918, прабабушка пустила на постой офицеров. Естественно, по приходу красных была посажена как пособница. Сидела вместе с настоятелем Шенкурского Коммерческого училища отцом Николаем Поповым. Тому повезло меньше. Евфросинью Егоровну выпустили, а отца Александра расстреляли в районе Долгобородовской полянки. Но сидели они именно в этом остроге. Потом, по рассказам бабушки, домохозяйку, как нигде не работающую «контру» гоняли на принудительные работы. Вместе с буржуями она разбирала красивейшую монастырскую стену на постройку то ли мастерских, то ли электростанции. Эти несуразные сооружения до сих пор можно видеть за старым городским клубом, ныне — районной библиотекой. Было намерение городских властей уже в 1990-е там рынок устроить, да правильно сказано: если на развалинах дворцов построили бараки, то на развалинах бараков уже ничего не построить.Агафья Кирилловна умерла в 1920 году, а Евфросинья Егоровна умерла 3 ноября 1925 года. Похоронена она на Воскресенском кладбище и могилка ее сохранилась до наших дней. Пра-пра-бабушка же была похоронена на Сретенском кладбище. Я еще смутно помню могильные холмики между старым аэропортом и остатками Сретенской церкви, недалеко от братской могилы революционных матросов, но там уже давно стоят жилые дома. Замечу, что прадед мой по мужской линии Иван Лукич Чесноков был похоронен на Троицком монастырском кладбище. В раннем детстве по случаю похода с дедом за грибами он мне показывал холмики — на окраине города в конце улицы Ломоносова, где улица Ленина поворачивала в Наводово. За убойным пунктом. Тогда мне в голову не приходило, но устроить на месте упокоения монахов «бойню» могло прийти в голову людям совершенно безнравственным, «большевикам». В монастырской кладбищенской Всесвятской церкви было что-то вроде живодерни. Если в ней и не убивали животных, то шкуры их висели. Впрочем, ни у деда, ни у бабушки не возникало мысли каким-то образом окультурить захоронения, естественно, не по причине неуважения к предкам. Сведения эти передавались тогда шепотом. Сейчас на месте могилы Ивана Лукича стоит гараж комбината коммунальных предприятий. Еще на тюремной площади случались драки, «разборки» местной послевоенной молодежи. Я, правда, такого не помню, но Женька со Светкой под кровать прятались. Жили они в соседнем доме на бельведере, на «вышке». От этих разборок остался нож с костяной ручкой и крепким толстым лезвием, его, говорят, закинули в наш огород. Дед его использовал в качестве лучинника — приготовления растопки для самовара, да и печи разжигали с помощью лучины — тонко нащепанных сосновых пластинок. В «Правде Севера» от 3 апреля 1960 года была помещена заметка моего отца «Нет больше Шенкурской тюрьмы». Высокий забор был снесен, колючая проволока с контрольно-следовой полосы была снята, а территория была передана Шенкурской районной больнице. В частности в бывшей тюремной церкви одно время располагалось терапевтическое отделение, где в 1968 году с язвой желудка лежал мой друг Коля Клепиков, а я помогал страждущим нарушать больничный режим, доставлял из ближайшего магазина контрабанду.
Квартира
Родители мои сочетались браком 21 сентября 1949 года. Отец был моложе матери на шесть лет, и она опасалась заводить детей, хотя жизнь они прожили очень дружно. Таким образом, я ждал возможности появления на свет три года, не удивительно, что все мои друзья были года с 1948–1949, ровесников я почему-то не признавал. Мать жила в общежитии, на территории бывшего женского Троицкого монастыря, а после регистрации брака перебралась к отцу. С моим появлением там стало тесновато, и отец решил снять квартиру. Квартиру, это громко сказано, точнее комнату на улице Шукшина, недалеко от конторы Шенкурского леспромхоза в частном доме Рябовых. Переезд состоялся в 1953 году, но как ни странно я помню телегу, в которую была запряжена лошадь и возницу Ивана Петровича Леднева. По простоте нравов взрослые его не величали по имени-отчеству, а вслед и мы шалопаи между собой называли его Ванька Леднев. Иван Петрович был бессменным конюхом в районной больнице и с дедом поддерживал самые теплые отношения. Он привозил хлеб из магазина, выполнял другие задания больничного начальства. Детям прокатиться он никогда не отказывал и от магазина часто ехал в окружении детворы. Около нашего дома, если дед был в огороде, Иван Петрович останавливал свой экипаж и они вели беседы. Лошадь тем временем справляла большую нужду и оставляла изрядную кучку навоза. Навоз дед использовал по назначению, выходил с ведром и убирал на удобрение. Таков уж условный рефлекс животного, но уже после смерти деда в 1969 году лошадь непременно останавливалась на условленном месте, справляла нужду и только после этого уже продолжала путь. Тогда уже по традиции навоз прибирала бабушка. Умное животное бывало и хозяина, принявшего лишние сто граммов привозила домой, вернее, в конюшню. Итак, я был водружен рядом с кучером, позади в телеге был нехитрый скарб, кажется кроватка специально для меня приобретенная, письменный стол и постельные принадлежности. Если поездку я перенес нормально, то «квартира» мне явно не понравилась и я запросился домой. Как я сейчас понимаю, ребенок я был неудобный., Если что было не по мне, добивался методами, которые ничего приятного родителям не приносили. Я запросился «домой» к бабушке и деду, а поскольку в этом сразу было отказано, из вредности натурально заболел: поднялась высокая температура, и я был водворен на место. Еще квартира мне запомнилась приездом дяди Вали. Окончив с отличием военное училище, кажется, по связи, он был определен на службу в чине лейтенанта. Видимо, в начале 1950-х служба была не сахар, но дядя не справился с «зеленым змием» и был уволен из армии. Помню, просыпаюсь в кроватке, а за столом сидят родители и военный. По большой разнице в возрасте, мне с ним было не особенно интересно, но, кажется, он даже пытался со мной водиться. Потом он получил работу в Шеньгском лесопункте радистом и уехал в поселок Россохи.Дальнейшая судьба его трагична. Не смог он жить и в шенкурской глуши, появился снова у нас, когда мы жили в Вельске, а потом уехал на Дальний Восток. Работал на рыболовецких судах, даже жил с какой-то женщиной. Впоследствии был списан на берег, посажен, как человек без определенного рода занятий и умер в лагере в 1960-е годы. Матери прислали то, что от него осталось, как помнится, номер журнала «Молодая гвардия», черную зековскую робу и плюсовые очки.
Вельск, на улице Свободы
3 января 1955 года отец мой устроился на должность собственного корреспондента областной газеты «Правда Севера» по Вельскому, Ровдинскому и Шенкурскому районам. Это сопровождалось установкой телефона, не номерного, а с диском, который надо было покрутить, и попросить барышню, пардон, уже девушку соединить с… Телефоном, признаюсь, не пользовался. А 23 июля 1955 года закрыли Шенкурское педучилище и я узнал, что мы переезжаем в Вельск. Впервые я ехал туда с дедом, на грузовой машине. Путь по тем меркам был нешуточный, 155 километров по тракту с промежуточными станциями: Усть-Паденьга, Ровдино, Игнатовка, Судрома. На каждой станции была чайная или столовая, где непременно закусывали. В чайных подавался не только чай, но пиво и более крепкие напитки. Что такое госавтоинспекция, тогда представление имели смутное. Тракт был в проезжем состоянии летом и зимой. Весной и осенью по нему проходили машины типа ЗИЛ-157, знаменитая «семера» с двумя ведущими мостами. Легкие машины, типа ГАЗ-51 порой дожидались «зилка», чтобы протащил через очень уж глубокую грязь или вытащил из песка. Автобусы появились немного позже, первое время были так называемые «грузотакси», оборудованные лавками и накрытые брезентом.
Вельск встретил огромными лужами по улице Новой и чрезвычайно тряской булыжной мостовой по улице Свободы. Мать получила место завуча в местном пединституте. Это учебное заведение давало неполное высшее образование, готовило учителей. Поселились мы в доме № 20 по улице Свободы, в квартире, которую до нас занимала семья Семовских-Сальниковых. У меня появились два новых приятеля Андрей и Алеша. По своему снобизму я больше сошелся с Андреем, мальчиком весьма начитанным. Кроме того, соседом у меня оказался Коля Карельский, старше меня на четыре года. Но больше меня занимали взрослые. Это приятельница Нины Степановны Семовской Галина Венедиктовна Сипягина, которую по-местному величали Галиной Викторовной, и их общие друзья Александр Борисович Орлов и доктор Владимир Александрович Опперман. Галина Викторовна работала в регистратуре, а Владимир Александрович был фтизиатром, лечил больных туберкулезом. Муж Галины Викторовны Николай Николаевич Сипягин был фотограф. Тогда я, конечно, не имел представления о фамилии Сипягиных, весьма знаме
|
|
|
