Часть первая. Копенгаген, 1925

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сначала об этом узнала его жена.

 

– Окажешь мне маленькую любезность? – крикнула Грета из спальни в тот самый, первый день. – Поможешь мне кое с чем? Это не займет много времени.

– Конечно, – не отрывая взгляда от холста, ответил Эйнар. – Всё, что угодно.

 

День был прохладным – с Балтики веяло холодом. Они находились в своей квартире во Вдовьем доме. Эйнар, невысокий молодой человек, моложе тридцати пяти, писал по памяти зимний пролив Каттегат. Тёмная с пенно-белыми проблесками тяжелая вода – могила для тысячи рыболовов, возвращающихся в Копенгаген со своей солёной добычей. Сосед снизу – этот круглоголовый мужчина, вечно проклинающий свою жену, – был моряком. Эйнар выводил серый завиток каждой волны, представляя, как сосед тонет, его рука отчаянно тянется вверх, а посаженный картофельной водкой голос продолжает обзывать жену портовой шлюхой. Так, смешивая краски, Эйнар мог понять, насколько тёмными они должны быть: достаточно серыми, чтобы поглотить подобного мужчину, затягивая, словно тесто, его тонущее рычание.

 

– Я отлучусь на минуту, – сказала Грета, которая была младше своего мужа и женщиной с красивым, немного скуластым лицом.– Затем мы можем начать.
Как художник Эйнар также отличался от жены. Он рисовал сушу и небольшие участки моря, освещенные косым июльским светом или затуманенные тусклым январским солнцем. Грета писала портреты, зачастую в натуральную величину. Она изображала достаточно влиятельных людей с розовыми губами и сияющими прядями волос: герра И. Глюкштадта, финансиста из Копенгагенского порта, Кристиана Дальгаарда, меховщика короля, Ивара Кнудсена, члена кораблестроительной фирмы «Бурмастер и Вайн». Сегодня должна была быть Анна Фонсмарк, меццо-сопрано Королевской оперы Дании. Директора-распорядители и промышленные магнаты поручали Грете писать портреты, чтобы затем повесить их в офисе, над шкафом с картотекой или вдоль коридора, исчерченного тележками работников.

 

Грета появилась в дверном проёме:

– Ты уверен, что не прочь остановиться ненадолго и помочь мне? – сказала она. Её волосы были убраны назад. – Я бы не просила, если бы это не было так важно. Это потому, что Анна вновь всё отменила. Ты не против примерить её чулки? И её туфли.

Апрельское солнце сияло позади Греты, просачиваясь сквозь шёлк, безвольно висящий на ее руке. Сквозь окно Эйнар видел Круглую башню, словно огромную кирпичную трубу, а над ней – немецкий самолет авиалинии «Aero-Lloyd», медленно совершающий своё ежедневное возвращение в Берлин.

– Грета, что ты имеешь в виду? – спросил Эйнар. Маслянистая капля краски упала с его кисти на ботинок. Эдвард IV начал лаять, его белая голова вертелась от Эйнара к Грете и обратно.

– Анна всё отменила, – ответила Грета. – У нее дополнительная репетиция «Кармен». Мне нужна пара ног, чтобы закончить портрет, или я никогда уже его не закончу. И вот, я подумала, что твои ноги могут подойти.

Грета двинулась к нему, держа в руке горчично-жёлтую пару туфель с оловянными пряжками. На Грете был рабочий халат на пуговицах с накладными карманами, где она прятала вещи, которые не предназначались для глаз Эйнара.

– Но я не могу обуть туфли Анны, – возразил он. Смотря на них, Эйнар предположил, что обувь всё-таки может подойти к его ноге, которая была небольшой, выгнутой и мягко садящейся на каблук. Пальцы ног были тонкими, с несколькими мелкими темными волосками. Он вдруг представил сморщенный комочек чулка, мягко расправляющийся на его белой лодыжке... Вокруг небольшой икры... Щелчок крючка на подвязке... Эйнару пришлось закрыть глаза.

Туфли походили на те, которые они видели на прошлой неделе в витрине универмага Фонеесбека, выставленные на манекене в темно-синем платье. Эйнар и Грета остановились, чтобы полюбоваться витриной, украшенной гирляндой из золотистых нарциссов.

– Милые, правда? – спросила Грета. В толстом стекле виднелось отражение его широко распахнутых глаз. После того, как Эйнар не ответил ей, Грете пришлось оторвать его от витрины. Она тащила его по улице мимо магазина с курительными трубками и спрашивала: «Эйнар, ты в порядке?»

 

Передняя комната квартиры супругов служила студией. Потолок был ребристым от тонких балок и сводчатым, как перевёрнутая рыбачья лодка. Морская влага деформировала мансардное окно, а пол слегка наклонился к западу. В полдень, когда солнце палило напротив Вдовьего дома, слабый запах сельди просачивался сквозь стены. Зимой застекленный потолок протекал, холодная изморось пузырилась рисунком на стене. Эйнар и Грета ставили свои мольберты под мансардным окном, рядом с коробками с масляными красками, заказанными у герра Салатофф в Мюнхене, и подставками для пустых холстов. Когда супруги не рисовали, они хранили всё под зелёным брезентом, который моряк снизу оставил на лестничной площадке.

 

– Почему ты хочешь, чтобы я обул её туфли? – спросил Эйнар. Он сел в плетёное кресло, привезённое из сарая на бабушкиной ферме. Эдвард IV прыгнул ему на колени; пёс дрожал от воплей моряка снизу.

– Для моего рисунка Анны, – сказала Грета.

И добавила:

– Я бы сделала это ради тебя.

На щеке у неё был неглубокий шрам от ветрянки. Её палец слегка касался его, и Эйнар знал, что так она делала, когда бывала встревожена.
Грета опустилась на колени, чтобы расшнуровать Эйнару ботинки. У неё были длинные и желтоватые волосы, пожалуй, более «датского» цвета, чем у него. Она заправляла их за уши каждый раз, когда хотела приступить к какому-то делу. Теперь же они сползали ей на лицо, потому что она была занята развязыванием узлов на шнурках Эйнара. От неё пахло апельсиновым маслом, который мама отправляла ей раз в год в чемодане, наполненном коричневыми бутылками с этикеткой «ЧИСТЫЙ ПАСАДЕНСКИЙ ЭКСТРАКТ». Её мама думала, что Грета клала это масло в выпечку, но вместо этого она использовала его, чтобы мазать за ушами.

 

Грета начала мыть ступни Эйнара в тазике. Она была нежной, но умелой, быстро протягивая губку меж его пальцев. Эйнар закатал штаны повыше. Его икры выглядели, как ему внезапно подумалось, довольно стройными. Он осторожно выставил свою ногу, и Эдвард IV ринулся слизывать воду с мизинца, который был рожден без ногтя и похож на головку молотка.

– Грета, мы ведь сохраним это в секрете? – прошептал Эйнар. – Ты никому не скажешь, не так ли?

Он был одновременно напуган и взволнован, и его сердце размером с кулак билось в горле.

– Кому же я скажу?

– Анне.

– Анне необязательно знать, – сказала Грета.

Даже если и так, Анна была оперной певицей, подумал Эйнар. Она привыкла к мужчинам, переодевающимся в женскую одежду. И к женщинам в мужскую – актрисам-травести. Это был старейший в мире трюк. И на оперной сцене это ничего ровным счетом не значило – только путаницу. Путаницу, которую всегда устраняли в заключительном акте.

– Никому ни о чём не нужно знать, – сказала Грета, и Эйнар, который чувствовал себя так, будто белый свет рампы сошёлся на нем, начал успокаиваться и натягивать чулок на икру.

– Ты надеваешь его задом наперед, – предупредила Грета, поправляя шов. –

Натягивай осторожно.
Второй чулок порвался.

– У тебя есть другой? – спросил муж.
Лицо Греты застыло, как будто она что-то обдумывала; затем она шагнула к

выдвижному ящику гардероба из морёного ясеня. В верхней части гардероба был стенной шкаф с овальным зеркалом на двери и три выдвижных ящика с латунными ручками-кольцами; самый верхний Грета запирала на маленький ключ.

– Эти прочнее, – сказала она, передавая Эйнару вторую пару.

Аккуратно сложенные в квадрат, чулки казались ему фрагментом тела – кусочком кожи Греты, загоревшей во время летнего отдыха в Ментоне.

– Пожалуйста, будь аккуратным, – сказала она. – Я собираюсь надеть их завтра.

Просвет между волосами Греты открывал тонкую полоску серебристо-белой плоти, и Эйнар начал размышлять: о чем же она думает под ней. Со скошенным взглядом и поджатыми губами, она казалась сосредоточенной на чём-то. Эйнар чувствовал себя не вправе задавать вопросы; он почти ощущал себя связанным, со старой, испачканной в краске тряпкой, перевязанной вокруг его рта. Так что ему пришлось размышлять о своей жене тихо, с тенью негодования, созревающего на его лице. Оно было бледным и гладким, похожим на кожицу белого персика. «Ну разве ты не хорошенький?» – сказала ему однажды Грета несколько лет назад, когда они впервые остались наедине.

 

Грета, должно быть, заметила его дискомфорт, потому что она протянула руку, потрепала его по щеке и сказала:

– Это ничего не значит.

И затем добавила:

– Когда ты перестанешь волноваться о том, что думают другие?
Эйнар любил, когда Грета делала подобные заявления – то, как она хлопала в ладоши в воздухе, провозглашая своё мнение, словно символ веры перед остальным миром. Он думал, что это – её самая американская черта, кроме, разве что склонности к серебряным украшениям.

– Хорошо, что у тебя мало волос на ногах, – сказала Грета, словно заметив это впервые. Она смешивала масляные краски в маленьких чашках из кнабструбской керамики. Грета уже закончила верхнюю часть фигуры Анны, которая за годы употребления сочной лососины сама подёрнулась слоем жирка. Эйнар был впечатлен тем, как она нарисовала руки Анны, держащие букет лилейника. Тщательно вырисованные пальцы, морщинистые костяшки, чистые, но тусклые ногти. Лилии были прекрасного лунно-белого цвета, покрытые пятнышками ржавой пыльцы.

 

Грета была противоречивым художником, но Эйнар никогда ей об этом не говорил. Вместо этого он хвалил её, как только мог, быть может, даже чересчур. Он помогал ей, где это только было возможно, и, бывало, пытался обучить ее техническим приёмам, которые, как ему казалось, она не знает. Особенно те, что касались освещения и расстояния. Если бы Грета нашла правильную тему, то Эйнар бы не сомневался, что она станет отличной художницей.

 

Облако над Вдовьим домом переместилось, и солнечный свет упал на незавершённый портрет Анны. В качестве помоста для модели Грета использовала лакированный багажный сундук, купленный у кантонской прачки, которая, бывало, через день собирала бельё, оповещая о своём приходе не кличем на улице, а звоном золотых тарелочек, прикрепленных к пальцам.

 

Стоя на сундуке, Эйнар начал ощущать головокружение и жар. Он опустил взгляд на свои голени, шёлково-гладкие, за исключением пары волосков, прорывающихся сквозь ткань как крошечные жёсткие ворсинки боба. Желтые туфли выглядели слишком изящными, чтобы поддерживать его. Но его стопы естественно изогнулись, будто он расправил давно не использовавшуюся мышцу. Что-то пронеслось у Эйнара в голове и заставило его подумать о лисе, преследующей полевую мышь: тонкий рыжий нос лисы в поисках мыши разрывает борозды бобового поля.

– Стой спокойно, – попросила Грета.

 

Эйнар выглянул из окна и увидел рифленый купол Королевского театра, для оперной трупы которого он иногда рисовал декорации. В это время внутри Анна репетировала «Кармен». Её мягкие руки демонстративно вздымались перед холстом, на котором он изобразил севильскую арену для боя быков. Иногда, когда Эйнар рисовал в театре, голос Анны разносился по залу, словно по медной водосточной трубе. Он заставлял его так сильно содрогаться, что кисть смазывала декорацию, и он тёр кулаками глаза. Анна не была обладательницей прекрасного голоса, он был грубоватым и печальным, слегка изношенным, напоминающим и мужской, и женский одновременно. Тем не менее, он резонировал сильнее, чем голоса большинства датчан, которые часто были тонкими, чистыми и слишком приятными, чтобы вызывать дрожь. Голос Анны имел южный колорит, согревающий Эйнара, словно её горло было раскалённым от углей. Ему хотелось слезть с лестницы за кулисами, убежать в крыло театра и слушать, как Анна в тунике из белой овечьей шерсти, открывая квадратом рот, репетирует с дирижёром Дювиком. Она наклонялась вперёд во время пения. Анна всегда говорила, что это сила музыки тянет её подбородок к оркестровой яме. «Я думаю о тонкой серебряной цепочке, соединённой с концом дирижёрской палочки и прикреплённой вот здесь», – рассуждала она, указывая на родинку, которая комочком сидела на её подбородке. – «Без этой цепочки я практически не знала бы, что и делать. Без неё я бы не была собой».

 

Когда Грета рисовала, она убирала волосы с помощью черепахового гребня. Из-за этого её лицо выглядело крупнее, словно Эйнар смотрел на неё сквозь сосуд с водой. Грета была, возможно, самой высокой женщиной из всех, которых он когда-либо знал. Её голова возвышалась настолько, что, идя по улице, она могла рассматривать поверх половинчатых занавесок жителей первых этажей. Рядом с ней Эйнар чувствовал себя невысоким, словно её сыном, смотря на неё снизу вверх и дотягиваясь до её свисающей руки. Её халат с накладными карманами был сшит по индивидуальному заказу. Белошвейка, которая измеряла её грудь и руки жёлтой лентой, не верила и изумлялась, что такая крупная здоровая женщина не была датчанкой.

 

Грета рисовала с чуткой сосредоточенностью, которой Эйнар восхищался. Она была способна лёгкими мазками изображать блеск в левом глазу и, услышав звонок в дверь, тут же принять посылку с молоком, а затем без труда вернуться к слегка матовому блику в правом. Рисуя, она напевала, как она их называла, «костровые песни». Она повествовала человеку, портрет которого писала, о своём детстве в Калифорнии, где в апельсиновых рощах её отца гнездились павлины. Она рассказывала своим натурщикам (Эйнар нечаянно услышал это, стоя на тёмной лестнице у дверей квартиры, когда однажды вернулся домой) о всё более долгих промежутках между моментами интимной близости. «Он принимает это слишком близко к сердцу. Но я не виню его», – говорила она, и Эйнар представлял, как она закладывает волосы за уши.

– Они сползают, – сказала Грета, указывая кистью на его чулки. – Подтяни!
– Без этого никак?
Моряк снизу захлопнул дверь, и стало тихо, если не считать его хихикающей жены.

– Ах, Эйнар! – воскликнула Грета. – Ты когда-нибудь расслабишься?
Её улыбка постепенно исчезла с лица. Эдвард IV вбежал в комнату и начал копаться в постельном белье. Затем раздался звук, похожий на вздох младенца. Эдвард IV был старым псом с ютландской фермы, родившимся на торфяном болоте. Его мать и весь остальной выводок утонули в вязкой трясине.

 

Квартира находилась на чердаке здания, которое в прошлом веке правительство открыло для вдов рыбаков. Окна смотрели на север, юг и запад и, в отличие от многих других домов в Копенгагене, могли предоставить Эйнару и Грете достаточно места и света для занятий живописью. Супруги едва было не переехали в Кристианову гавань, на другую сторону Внутренней гавани, где художники жили по соседству с проститутками и азартными пьяницами, неподалёку от фабрик по производству цементных смесей и их импортёров. Грета сказала, что она может жить где угодно и не находит эту обстановку слишком жалкой, но Эйнар, который первые пятнадцать лет своей жизни спал под соломенной крышей, воспрепятствовал этому решению и нашёл жильё во Вдовьем доме.

Дом с фасадом, выкрашенным в красный цвет, находился в одном квартале от Новой гавани. Слуховые окошки торчали из крутой черепичной крыши, чёрной ото мха, а мансардные окна были прорублены высоко на скате. Другие здания на улице были выбелены, а их восьмипанельные двери выкрашены в цвет бурых водорослей. Напротив жил доктор по фамилии Мёллер, принимавший срочные вызовы от женщин, у которых среди ночи начинались роды. По улице, что заканчивалась тупиком во Внутренней гавани, шуршали немногочисленные автомобили, и в тишине можно было услышать эхо от испуганного девичьего крика.

– Мне нужно вернуться к собственной работе, – наконец вымолвил Эйнар, устав стоять в туфлях, оловянные пряжки которых глубоко врезались в кожу.
– Это значит, что ты не хочешь примерить её платье?
Когда она произнесла слово «платье», в животе у Эйнара стало жарко, а следом в груди сгустком начал разрастаться стыд.
– Нет, я так не думаю, – ответил Эйнар.
– Даже на несколько минут? – спросила она. – Мне нужно нарисовать кайму у её колен.
Грета сидела рядом с ним в плетёном кресле, поглаживая голень Эйнара через шёлк. Её рука гипнотизировала, прикосновения приказывали ему закрыть глаза. Он был не в состоянии слышать что-либо, кроме жёсткого скрипа её ногтя по шёлку.

Грета остановилась.
– Прости, – сказала она. – Мне не следовало об этом просить.

И тут Эйнар увидел, что дверца гардероба из морёного ясеня открыта, а внутри висит платье Анны. Оно было белое, с бусинками вдоль каймы подола и манжет. Окно было приоткрыто, и платье слегка колыхалось на вешалке. Что-то такое было в этом платье – в тусклом мерцании его шёлка, в кружевном нагруднике на лифе, в раскрытых, будто ротики, застёжках-крючках на манжетах, – что-то, из-за чего Эйнару захотелось дотронуться до него.
– Тебе нравится? – спросила Грета.
Он собирался сказать «нет», но это было бы ложью. Ему нравилось это платье, и казалось, он чувствует, как плоть под его кожей меняет форму, созревает…
– Тогда всего лишь примерь его на несколько минут, – Грета принесла платье и прижала его к груди Эйнара.
– Грета, – сказал он, – что если я…
– Просто сними свою рубашку.
И он послушался.
– Что если я...
– Всего лишь закрой глаза, – нежно попросила Грета.
И он послушался.
Даже с закрытыми глазами, стоя без рубашки напротив жены, он чувствовал себя неловко. Его тревожило чувство, словно она поймала его за чем-то, что он обещал не делать, – не за супружеской изменой, а скорее, за вредной привычкой, от которой он дал слово избавиться. Вроде питья аквавита в барах Кристиановой гавани, или поедания фрикаделек в постели, или перетасовки купленной одним унылым днём колоды карт с девицами.
– И брюки, – попросила Грета. Она протянула руку и учтиво отвернула голову. Окно спальни было открыто, и от свежего ветра с запахом рыбы его кожа покрылась мурашками.
Эйнар быстро натянул платье через голову, расправив подол. У него вспотели подмышки и поясница. Жар вызвал у него желание закрыть глаза и вернуться в те дни раннего детства, когда то, что находилось у него между ног, было столь же маленьким и бесполезным, как белая редиска.

Грета вымолвила единственное слово: «Хорошо». Затем она занесла кисть над холстом. Её голубые глаза сузились, словно она разглядывала что-то на кончике носа.

Странное водянистое чувство наполнило Эйнара, когда он стоял на лакированном сундуке. На него падал солнечный свет. В воздухе пахло сельдью. Платье сидело на нём свободно, если не считать рукавов. Эйнару было тепло, будто он окунулся в летнее море. Лиса преследовала мышь, и в голове звучал отдалённый голос – тонкий плач напуганной маленькой девочки.
Эйнару стало трудно держать глаза открытыми, продолжая смотреть на быстрые, похожие на рыбьи, движения Греты, когда её рука металась по холсту, а затем отрывалась от него. Её серебряные браслеты и кольца вертелись, как косяк голавлей. Ему стало трудно продолжать думать об Анне, поющей в Королевском театре, о её подбородке, наклоняющемся к дирижёрской палочке. Эйнар сосредоточился только на шёлке, облекающем его кожу, словно бинт. Да, вот что он чувствовал в тот первый раз: шёлк был так прекрасен и воздушен, что воспринимался, как марля – пропитанная снадобьем марля, нежно лежащая на заживающей коже. Даже смущение из-за того, что он стоял в таком виде перед женой, утратило значение, ведь она, с незнакомой напряжённостью на лице, была поглощена рисованием. Эйнар начал погружаться в туманный мир грёз, где платье Анны могло принадлежать кому угодно, даже ему.

 

И как раз когда его веки стали наливаться тяжестью, а мастерская – погружаться в сумрак, когда он вздохнул и опустил плечи, а Эдвард IV начал похрапывать в спальне – как раз в этот миг медный голос Анны воскликнул:
– Поглядите-ка на Эйнара!
Он открыл глаза. Грета и Анна показывали на него пальцем, их лица были оживлены, губы приоткрылись. Напротив залаял Эдвард IV. И Эйнар Вегенер не мог пошевелиться.

Грета взяла у Анны букет лилейников, подарок от поклонника, и всучила его в руки Эйнару. Задрав голову, как маленький трубач, Эдвард IV забегал вокруг Эйнара кругами, словно защищая. Две женщины смеялись, а глаза Эйнара начали наполняться слезами. Его задел их хохот, запах белых лилий, ржавые пестики которых пачкали пыльцой подол платья на блестящем выступе паха, чулки и открытые влажные руки.

– Ты шлюха, – душевно произнёс моряк снизу. – Ты чертовски красивая шлюха.
Затишье этажом ниже повлёк за собой поцелуй – знак прощения. За этим последовал более громкий хохот Греты и Анны, и только было Эйнар посмел попросить их покинуть мастерскую и дать ему спокойно переодеться, Грета сказала непривычным мягким и заботливым голосом:
– Почему бы нам не назвать тебя Лили?

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: