 |
IV. Жилище булочника на покое 1 глава
|
|
|
|
Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приемом, Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках, почти стоя в своем фаэтоне, подкатил к дому банкира на Шоссе-д’Антен.
Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвел Данглара к окну и там, после искусного вступления, завел речь о треволнениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашел все, что служит залогом счастья, которое всякий человек должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на его долю выпало счастье обрести ее в чудных глазах мадемуазель Данглар.
Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал этого объяснения, и когда оно наконец произошло, лицо его в той же мере просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.
Все же раньше, чем принять предложение молодого человека, он счел нужным высказать ему некоторые сомнения.
– Виконт, – сказал он, – не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о браке?
– Нисколько, сударь, – возразил Кавальканти. – В Италии в знатных семьях приняты ранние браки; это обычай разумный. Жизнь так изменчива, что надо ловить счастье, пока оно дается в руки.
– Допустим, – сказал Данглар, – что ваше предложение, которым я очень польщен, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, – с кем мы будем обсуждать деловую сторону? По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом только отцы на благо своим детям.
– Мой отец человек мудрый и рассудительный; он предвидел, что я, быть может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить, четвертую часть доходов моего отца.
|
|
|
– А я, – сказал Данглар, – всегда намеревался дать в приданое моей дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.
– Вот видите, – сказал Андреа, – как все хорошо складывается, если предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить маркиза, чтобы он не выплачивал мне ренту, а отдал в мое распоряжение самый капитал (это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках всегда принесет десять процентов.
– Я никогда не плачу больше четырех процентов, – сказал банкир, – или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а прибыль мы бы делили пополам.
– Ну и чудно, папаша, – развязно сказал Кавальканти. Врожденная вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась сквозь тщательно наводимый аристократический лоск.
Но, тут же спохватившись, он добавил:
– Простите, барон, – вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рассудка; что же, если она осуществится?
– Однако надо полагать, – сказал Данглар, не замечая, как быстро эта беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, – существует и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отказать?
– Какая именно? – спросил Андреа.
– Та, что принадлежала вашей матери.
– Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари.
|
|
|
– А как велика эта часть вашего имущества?
– Признаться, – сказал Андреа, – я никогда не задумывался над этим, но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два.
У Данглара от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами твердую почву.
– Итак, барон, – сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банкиру, – смею ли я надеяться…
– Виконт, – отвечал Данглар, – вы можете надеяться; и поверьте, что если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный.
– О, как я счастлив, барон! – сказал Андреа.
– Но, – задумчиво продолжал Данглар, – почему же граф Монте-Кристо, ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать ваше предложение?
Андреа едва заметно покраснел.
– Я прямо от графа, – сказал он, – это, бесспорно, очаровательный человек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выразил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо доходов с него; он обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмет на себя ответственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае, ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он официально и не принимает ни в чем участия, он оставляет за собой право высказать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним переговорить.
– Прекрасно.
– А теперь, – сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, – разговор с тестем окончен, и я обращаюсь к банкиру.
– Что же вам от него угодно? – сказал, засмеявшись, Данглар.
– Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить; поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, – вот он. На нем, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно?
– Принесите мне таких на миллион, и я приму их, – сказал Данглар, пряча чек в карман. – Назначьте час, который вам завтра будет удобен, мой кассир зайдет к вам, и вы распишетесь в получении двадцати четырех тысяч франков.
|
|
|
– В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хотел бы завтра уехать за город.
– Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?
– Да.
На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двадцать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести франков для Кадрусса.
Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке.
– Сударь, – сказал он, – этот человек приходил.
– Какой человек? – небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.
– Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.
– Ах да, – сказал Андреа, – старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил?
– Отдал, ваше сиятельство. – По желанию Андреа, слуги называли его «ваше сиятельство». – Но он их не взял, – продолжал швейцар.
Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил.
– Как? Не взял? – сказал он дрогнувшим голосом.
– Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принес с собой запечатанным.
– Дайте сюда, – сказал Андреа. И он прочел при свете фонаря фаэтона:
«Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в десять утра».
Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.
– Хорошо, – сказал Андреа. – Бедняга! Он очень славный малый.
Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой.
|
|
|
– Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, – сказал Андреа своему груму.
В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем уничтожил даже самый пепел.
Не успел он это сделать, как вошел грум.
– Ты одного роста со мной, Пьер, – сказал ему Андреа.
– Имею эту честь, – отвечал грум.
– Тебе должны были вчера принести новую ливрею.
– Да, сударь.
– У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.
Пьер повиновался.
Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской «Красная лошадь», в Пикпюсе.
На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром дошел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки.
– Кого вы ищете, красавчик? – спросила торговка фруктами с порога своей лавки.
– Господина Пайтена, толстуха, – отвечал Андреа.
– Бывшего булочника? – спросила торговка.
– Его самого.
– В конце двора, налево, четвертый этаж.
Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и сердито дернул заячью лапку на двери. Колокольчик отчаянно зазвонил.
Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса.
– Ты точен! – сказал он.
И он отодвинул засовы.
– Еще бы! – сказал Андреа, входя.
И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате.
– Ну, ну, малыш, не сердись! – сказал Кадрусс. – Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя возьми!
Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Все это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки.
Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна – зеленым, другая – желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные поверх капустного листа на фаянсовой тарелке.
– Ну, что скажешь, малыш? – спросил Кадрусс. – Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезговал ими.
|
|
|
И Кадрусс принялся чистить лук.
– Да ладно, ладно, – с досадой сказал Андреа, – если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошел к черту!
– Сын мой, – наставительно сказал Кадрусс, – за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом? У меня так прямо слезы текут.
Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук.
– Молчал бы лучше, лицемер! – сказал Андреа. – Будто ты меня любишь?
– Да, представь, люблю, – сказал Кадрусс, – это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь.
– Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы сообщить какую-нибудь гадость.
– Брось! – сказал Кадрусс, вытирая о передник свой большой кухонный нож. – Если бы я не любил тебя, разве я согласился бы вести ту несчастную жизнь, на которую ты меня обрек? Ты посмотри: на тебе ливрея твоего слуги, стало быть, у тебя есть слуга; у меня нет слуг, и я принужден собственноручно чистить овощи; ты брезгаешь моей стряпней, потому что обедаешь за табльдотом в гостинице Принцев или в Кафе-де-Пари. А ведь я тоже мог бы иметь слугу и коляску, я тоже мог бы обедать, где вздумается; а почему я лишаю себя всего этого? Чтобы не огорчать моего маленького Бенедетто. Признай по крайней мере, что я прав.
И недвусмысленный взгляд Кадрусса подкрепил эти слова.
– Ладно, – сказал Андреа, – допустим, что ты меня любишь. Но зачем тебе понадобилось, чтобы я пришел завтракать?
– Да чтобы видеть тебя, малыш.
– Чтобы видеть меня, а зачем? Ведь мы с тобой обо всем уже условились.
– Эй, милый друг, – сказал Кадрусс, – разве бывают завещания без приписок? Но прежде всего давай позавтракаем. Садись, и начнем с сардинок и свежего масла, которое я в твою честь положил на виноградные листья, злючка ты этакий. Но я вижу, ты рассматриваешь мою комнату, мои соломенные стулья, грошовые картинки на стенах. Что прикажешь, здесь не гостиница Принцев!
– Вот ты уже жалуешься, ты недоволен, а сам ведь мечтал о том, чтобы жить, как булочник на покое.
Кадрусс вздохнул.
– Ну, что скажешь? Ведь твоя мечта сбылась.
– Скажу, что это только мечта; булочник на покое, милый Бенедетто, человек богатый, имеет доходы.
– И у тебя есть доходы.
– У меня?
– Да, у тебя, ведь я же принес тебе твои двести франков.
Кадрусс пожал плечами.
– Это унизительно, – сказал он, – получать деньги, которые даются так нехотя, неверные деньги, которых я в любую минуту могу лишиться. Ты сам понимаешь, что мне приходится откладывать на случай, если твоему благополучию придет конец. Эх, друг мой! Счастье непостоянно, как говорил священник у нас… в полку. Впрочем, я знаю, что твое благополучие не имеет границ, негодяй: ты женишься на дочери Данглара.
– Что? Данглара?
– Разумеется, Данглара! Или нужно сказать: барона Данглара? Это все равно, как если бы я сказал: графа Бенедетто! Ведь мы с Дангларом приятели, и не будь у него такая плохая память, ему следовало бы пригласить меня на твою свадьбу… ведь был же он на моей… да, да, да, на моей! Да-с, в те времена он не был таким гордецом; это был маленький служащий у господина Морреля. Не один раз обедал я вместе с ним и с графом де Морсером… Видишь, какие у меня знатные знакомства, и если бы я пожелал их поддерживать, мы с тобой встречались бы в одних и тех же гостиных.
– Ты от зависти совсем заврался, Кадрусс.
– Ладно, Benedetto mio. Я знаю, что говорю. Быть может, в один прекрасный день мы тоже напялим на себя праздничный наряд и скажем у какого-нибудь богатого подъезда: «Откройте, пожалуйста!» А пока садись и давай завтракать.
Кадрусс показал пример и с аппетитом принялся за еду, расхваливая все блюда, которыми он угощал своего гостя. Тот, по-видимому, покорился необходимости, бодро раскупорил бутылки и принялся за буайбес и треску, жаренную в прованском масле с чесноком.
– А, приятель, – сказал Кадрусс, – ты как будто идешь на мировую со своим старым поваром?
– Каюсь, – ответил Андреа, молодой, здоровый аппетит которого на время одержал верх над всеми другими соображениями.
– И что же, вкусно, мошенник?
– Очень вкусно! Не понимаю, как человек, который стряпает и ест такие лакомые блюда, может быть недоволен своей жизнью.
– Видишь ли, – сказал Кадрусс, – все мое счастье отравлено одной мыслью.
– Какой?
– А той, что я живу за счет друга, – я, который всегда честно зарабатывал себе на пропитание.
– Нашел о чем беспокоиться, – сказал Андреа, – у меня хватит на двоих, не стесняйся.
– Нет, право, верь не верь, но к концу каждого месяца меня мучает совесть.
– Полно, Кадрусс!
– Так мучает, что вчера я даже не взял этих двухсот франков.
– Да, ты хотел меня видеть; но разве из-за угрызений совести?
– Именно поэтому. Кроме того, мне пришла мысль.
Андреа вздрогнул; его всегда бросало в дрожь от мыслей Кадрусса.
– Видишь ли, – продолжал тот, – это отвратительно – постоянно жить в ожидании первого числа.
– Эх, – философски заметил Андреа, решив доискаться, куда клонит его собеседник, – разве вся жизнь не проходит в ожидании? А я как живу? Я просто терпеливо жду.
– Да, потому что, вместо того чтобы ждать какие-то несчастные двести франков, ты ждешь пять или шесть тысяч, а то и десять, а то и двенадцать. Ведь ты у нас хитрец. У тебя всегда водились какие-то кошельки, копилки, которые ты прятал от бедного Кадрусса. К счастью, у этого самого Кадрусса был хороший нюх.
– Опять ты чепуху мелешь, – сказал Андреа, – все о прошлом да о прошлом – к чему это, скажи на милость?
– Тебе только двадцать один год, тебе нетрудно забыть прошлое; а мне пятьдесят, и я волей-неволей возвращаюсь к нему. Но поговорим о делах.
– Наконец-то.
– Будь я на твоем месте…
– Ну?
– Я реализовал бы свой капитал.
– Реализовал?
– Да, я попросил бы деньги за полгода вперед, под тем предлогом, что хочу купить недвижимость и приобрести избирательные права. А получив деньги, я удрал бы.
– Так, так, так, – сказал Андреа, – это, пожалуй, неплохая мысль!
– Милый друг, – сказал Кадрусс, – ешь мою стряпню и следуй моим советам: от этого ты только выиграешь душой и телом.
– А почему ты сам не воспользуешься своим советом? – сказал Андреа. – Почему ты не реализуешь деньги за полгода, даже за год, и не уедешь в Брюссель? Вместо того чтобы изображать бывшего булочника, ты имел бы вид настоящего банкрота. Это теперь модно.
– Но что же я сделаю, имея в кармане тысячу двести франков?
– Какой ты стал требовательный, Кадрусс! – сказал Андреа. – Два месяца назад ты помирал с голоду.
– Аппетит приходит во время еды, – сказал Кадрусс, скаля зубы, как смеющаяся обезьяна или как рычащий тигр. – Поэтому я и наметил себе план, – прибавил он, впиваясь своими белыми и острыми, невзирая на возраст, зубами в огромный ломоть хлеба.
Планы Кадрусса приводили Андреа в еще больший ужас, чем его мысли: мысли были только зародышами, а план уже грозил осуществлением.
– Что же это за план? – сказал он. – Могу себе представить!
– А что? Кто придумал план, благодаря которому мы покинули некое заведение? Как будто я. От этого он не стал хуже, мне кажется, иначе мы с тобой не сидели бы здесь!
– Да я не спорю, – сказал Андреа, – ты иной раз говоришь дело. Но какой же у тебя план?
– Послушай, – продолжал Кадрусс, – можешь ли ты, не выложив ни одного су, добыть мне тысяч пятнадцать франков… нет, пятнадцати тысяч мало, я не согласен сделаться порядочным человеком меньше чем за тридцать тысяч франков.
– Нет, – сухо ответил Андреа, – этого я не могу.
– Ты, я вижу, меня не понял, – холодно и невозмутимо продолжал Кадрусс, – я сказал: не выложив ни одного су.
– Что же ты хочешь? Чтобы я украл и испортил все дело, и твое и мое, и чтобы нас опять отправили кое-куда?
– Что до меня, – сказал Кадрусс, – мне все равно, пусть забирают. Я, знаешь ли, со странностями: я иногда скучаю по товарищам, не то, что ты, сухарь! Ты рад бы никогда с ними больше не встретиться!
Андреа на этот раз не только вздрогнул; он побледнел.
– Брось дурить, Кадрусс, – сказал он.
– Да ты не бойся, Бенедетто, ты мне только укажи способ добыть без всякого твоего участия эти тридцать тысяч франков и предоставь все мне.
– Ладно, я подумаю, – сказал Андреа.
– А пока ты увеличишь мою пенсию до пятисот франков, хорошо? Я, видишь ли, решил нанять служанку.
– Ладно, ты получишь пятьсот франков, – сказал Андреа, – но мне это нелегко, Кадрусс… ты злоупотребляешь…
– Да что там! – сказал Кадрусс. – Ведь ты черпаешь из бездонных сундуков!
По-видимому, Андреа только и ждал этих слов; его глаза блеснули, но тотчас же померкли.
– Это верно, – ответил Андреа, – мой покровитель очень добр ко мне.
– Какой милый покровитель! – сказал Кадрусс. – И он выдает тебе ежемесячно?..
– Пять тысяч франков, – сказал Андреа.
– Столько же тысяч, сколько ты мне обещал сотен, – заметил Кадрусс, – верно говорят, что незаконнорожденным везет. Пять тысяч франков в месяц… Куда же, черт возьми, можно девать столько денег?
– Бог мой! Истратить их недолго, и я, как ты, мечтаю иметь капитал.
– Капитал… понятно… всякий хотел бы иметь капитал.
– А у меня он будет.
– Кто же тебе его даст? Твой князь?
– Да, мой князь; к сожалению, я должен еще подождать.
– Подождать чего? – сказал Кадрусс.
– Его смерти.
– Смерти твоего князя?
– Да.
– Почему это?
– Потому что он упоминает меня в своем завещании.
– Правда?
– Честное слово!
– А сколько?
– Пятьсот тысяч!
– Вон куда хватил!
– Я тебе говорю.
– Быть не может!
– Кадрусс, ты мне друг?
– На жизнь и на смерть.
– Я открою тебе тайну.
– Говори.
– Но только помни…
– Буду нем, как рыба.
– Так вот, мне кажется…
Андреа замолчал и оглянулся.
– Тебе кажется… Да ты не бойся! Мы совсем одни.
– Мне кажется, что я нашел своего отца.
– Настоящего отца?
– Да.
– Не папашу Кавальканти?
– Нет, тот уехал; настоящего, как ты говоришь.
– И этот отец…
– Кадрусс, это граф Монте-Кристо.
– Да что ты!
– Да; тогда, видишь ли, все становится понятным. Он, видимо, не может открыто признать меня, но меня признает старик Кавальканти и получает за это пятьдесят тысяч франков.
– Пятьдесят тысяч франков за то, чтобы стать твоим отцом! Я бы согласился за полцены, за двадцать тысяч, за пятнадцать тысяч. Как же ты не подумал обо мне, неблагодарный?
– Да разве я знал об этом? Все это было устроено, когда мы еще были там.
– Да, верно. И ты говоришь, что в своем завещании…
– Он оставляет мне пятьсот тысяч франков.
– Ты уверен?
– Он сам мне показывал; но это еще не все.
– Существует приписка, как я говорил?
– Вероятно.
– И в этой приписке?
– Он признает меня своим сыном.
– Что за добрый отец, славный отец, достойнейший отец! – воскликнул Кадрусс, подкидывая в воздух тарелку и ловя ее обеими руками.
– Вот видишь! Скажи после этого, что у меня есть от тебя тайны!
– Ты прав; а твое доверие ко мне делает тебе честь. И что же, этот князь, твой отец – богатый человек, богатейший?
– Еще бы. Он сам не знает, сколько у него денег.
– Да не может быть!
– Кому же знать, как не мне; ведь я вхож к нему в любое время. На днях банковский служащий принес ему пятьдесят тысяч франков в бумажнике величиною с твою скатерть; а вчера сам банкир привез ему сто тысяч золотом.
Кадрусс был ошеломлен; в словах Андреа ему чудился звон металла, шум пересыпаемых червонцев.
– И ты вхож в этот дом? – наивно воскликнул он.
– Во всякое время.
Кадрусс помолчал; было ясно, что его занимает какая-то важная мысль.
Вдруг он воскликнул:
– Как бы мне хотелось видеть все это! Как все это должно быть прекрасно!
– Да, правда, – сказал Андреа, – он живет великолепно.
– Ведь он, кажется, живет на Елисейских полях?
– Номер тридцать.
– Номер тридцать? – повторил Кадрусс.
– Да, великолепный особняк, с двором и садом, ты должен знать!
– Очень возможно; но меня интересует не внешний вид, а внутренний; какая, должно быть, там прекрасная обстановка!
– Ты когда-нибудь бывал в Тюильри?
– Нет.
– У него гораздо лучше.
– Скажи, Андреа, должно быть, приятно бывает нагнуться, когда этот добрый Монте-Кристо уронит кошелек?
– Незачем ждать этого, – сказал Андреа, – деньги в этом доме и так валяются, как яблоки в саду.
– Ты бы когда-нибудь взял меня с собой.
– Как же это можно? В качестве кого?
– Ты прав; но у меня от твоих слов слюнки потекли. Я непременно должен это видеть собственными глазами, я уж найду способ.
– Не дури, Кадрусс!
– Я скажу, что я полотер.
– Там всюду ковры.
– Ах, черт! Значит, мне придется только воображать себе все это.
– Поверь, это будет лучше всего.
– Ну, хоть расскажи мне, что там есть?
– Как же я тебе расскажу?
– Ничего нет легче. Дом большой?
– Не большой и не маленький.
– А как расположены комнаты?
– Ну, знаешь, если тебе нужен план, давай бумагу и чернила.
– Сейчас дам! – поспешно заявил Кадрусс.
И он взял со старенького письменного стола лист бумаги, чернила и перо.
– Вот! – сказал Кадрусс. – Изобрази-ка мне это на бумаге, сынок.
Андреа едва заметно улыбнулся, взял перо и приступил к делу.
– При доме, как я уже тебе говорил, есть двор и сад; вот посмотри.
И Андреа начертил сад, двор и дом.
– Ограда высокая?
– Нет, футов восемь или десять, не больше.
– Это большая неосторожность, – сказал Кадрусс.
– Во дворе кадки с померанцевыми деревьями, лужайки, цветники.
– А капканов нет?
– Нет.
– А где конюшни?
– По обе стороны ворот, вот здесь и здесь.
И Андреа продолжал чертить.
– Нарисуй мне нижний этаж, – сказал Кадрусс.
– В нижнем этаже – столовая, две гостиные, бильярдная, прихожая, парадная лестница и внутренняя лестница.
– Окна?
– Окна великолепные, большие, широкие; я думаю, в каждое мог бы пролезть человек твоего роста.
– И на кой черт устраивают лестницы, когда в доме имеются такие окна.
– Что поделаешь? Роскошь!
– А ставни есть?
– Ставни есть, но их никогда не закрывают. Большой оригинал этот граф Монте-Кристо, любит смотреть на небо даже по ночам.
– А где спят слуги?
– У них отдельный дом. Направо от входа есть сарай, где хранятся пожарные лестницы. А над этим сараем комнаты для слуг, у каждого своя, и туда из дома проведены звонки.
– Звонки, черт возьми!
– Ты что?..
– Нет, ничего. Я говорю, звонки штука дорогая; и на что они, скажи на милость?
– Прежде там была собака, которая всю ночь бродила по двору, но ее отвезли в Отейль – знаешь, в тот дом, куда ты приходил?
– Да.
– Я ему вчера еще говорил: «Это очень неосторожно с вашей стороны, граф; ведь когда вы уезжаете в Отейль и увозите с собой всех ваших слуг, в доме никого нет».
«Ну и что же?» – спросил он.
«А то, что вас в один прекрасный день обокрадут».
– И что он ответил?
– Что он ответил?
– Да.
– Он ответил: «Ну и пускай обокрадут».
– Андреа, там, наверное, есть какая-нибудь конторка с западней.
– С какой западней?
– А вот с такой: схватит вора за руку, и тут же музыка начинает играть. Я слышал, что такую показывали на последней выставке.
– Там есть только секретер красного дерева, и в нем всегда торчит ключ.
– И твоего графа не обкрадывают?
– Нет, все его слуги ему очень преданы.
– И какая должна быть прорва денег в этом секретере!
– Там, может быть… впрочем, кто его знает!
– А где он стоит?
– Во втором этаже.
– Нарисуй-ка мне, малыш, заодно примерный план второго этажа.
– Изволь.
И Андреа снова взялся за перо.
– Во втором, видишь ли, есть прихожая, гостиная; направо от гостиной – библиотека и кабинет, налево от гостиной – спальня и будуар. В будуаре и стоит этот самый секретер.
– А окно там есть?
– Два: тут и тут.
И Андреа нарисовал два окна в небольшой угловой комнате, которая примыкала к более просторной спальне графа.
Кадрусс задумался.
– И часто он уезжает в Отейль? – спросил он.
– Раза два-три в неделю, завтра, например, он собирается туда на весь день и будет там ночевать.
– Ты в этом уверен?
– Он пригласил меня туда обедать.
– Ну и жизнь! – сказал Кадрусс. – Дом в городе, дом за городом.
– На то он и богач.
– А ты поедешь к нему обедать?
– Наверное.
– Когда ты у него там обедаешь, ты и ночевать остаешься?
– Как вздумается. Я у графа, как у себя дома.
Кадрусс взглянул на молодого человека таким взглядом, словно хотел вырвать истину из глубины его сердца. Но Андреа вынул из кармана портсигар, выбрал себе «гавану», спокойно закурил ее и стал небрежно пускать кольца дыма.
– Когда тебе угодно получить свои пятьсот франков? – спросил он Кадрусса.
– Да хоть сейчас, если они с тобой.
Андреа достал из кармана двадцать пять луидоров.
– Канареечки, – сказал Кадрусс, – нет, покорно благодарю!
– Ты ими брезгаешь?
– Напротив, я их очень уважаю, но я их не хочу.
– Да ведь ты наживешь на размене, болван: за золотой дают на пять су больше.
– Знаю, а потом меняла велит выследить беднягу Кадрусса, а потом его зацапают, а потом ему придется разъяснять, какие такие арендаторы вносят ему платежи золотом. Не дури, малыш, – давай просто серебро, кругляшки с портретом какого-нибудь монарха. Монета в пять франков у всякого найдется.
– Да не могу же я носить с собой пятьсот франков серебром; мне пришлось бы взять носильщика.
– Ну так оставь их в гостинице, у швейцара, – он честный малый; я схожу за ними.
– Сегодня?
– Нет, завтра; сегодня я занят.
– Ладно; завтра, отправляясь в Отейль, я оставлю их у него.
– Я могу рассчитывать на это?
– Вполне.
– Дело в том, что я заранее хочу сговориться со служанкой.
– Сговаривайся. Но на этом и конец? Ты не будешь больше приставать ко мне?
|
|
|
