 |
Нагуализм Карлоса кастанеды и трансформация человеческого вида 5 глава
|
|
|
|
Столкновение с племенами, несущими иную идеологию, иные мифы, иной образ жизни, вынудил единомышленников защищать свои идеалы. Представляется, что подобные ситуации и провоцировали возникновение религии. Шаманы уже не просто представляли своему племени мифологический спектакль, занимались знахарством и призыванием дождя — они стали стражами придуманного ими культа, они стали жрецами. Они призывали вождей и владык строить храмы, разнообразные скульптуры и прочие культовые сооружения, дабы устрашить соседние народы и показать им, чьи боги могущественней. Они же превратили шаманские психотехники перехода в измененные режимы восприятия в страшную тайну, принялись скрытничать и делать из себя важных персон — государства укреплялись, и жрецы становились у трона. Всячески распространялась идея высшего избранничества. Никто, кроме избранных, не может и не имеет права входить в потусторонние миры богов, героев и великих предков. Так было расколото общество, так выхолащивалось знание и постепенно уходило во мрак былых столетий.
Теперь мы знаем, что измененные режимы восприятия доступны любому человеку. Каждый, если он обладает некоторой настойчивостью, может испытать на собственном опыте разнообразные «видения», встретиться со "светящимися существами" и т. д. и т. п. В Средние Века их сожгли бы на костре за подобную самодеятельность, а две-три тысячи лет назад они могли бы возглавить целые народы и, подобно Моисею, водить их по малонаселенным районам, дабы обрести в конце концов "землю обетованную". В 80-е годы XX столетия М.Харнер организовал в США курсы шаманов, которые посещают все, у кого возникнет такое желание. Согласно свидетельствам тех, кто прошел курс, они научились входить в транс и в этом состоянии действительно переживали связные и красочные картины "иного мира", дающие основания для мнения, что душа способна выходить за пределы тела и совершать удивительные путешествия. Студенты Харнера «выходили» из тела и могли наблюдать со стороны за тем, что происходит с их физической оболочкой. Подобные сообщения поступали не только от тех, кто специально занимался магией, — иногда так называемый "выход астрального тела" (движение точки сборки, по терминологии Кастанеды) случался с людьми под действием лекарств, сенсорной депривации, голодания, в необычных или стрессовых ситуациях. Прибегнув к практике, описанной у Кастанеды, я с удивлением обнаружил, что и со мною может происходить, например, сновидение или выход воспринимающего центра за пределы физического тела.
|
|
|
Словом, достояние богоизбранных пророков и учителей всемирных духовных учений — всего лишь одна из способностей нашей психики, о которой мы практически ничего не знаем и по сей день. Таким образом, склонность всех народов Земли создавать религии — явление не столько социальное, сколько биологическое. М.Элиаде, прослеживая развитие религиозных идей со времен палеолита, например, полагает, что это характерные для разных эпох и культур выражения извечно свойственных человеку, единых в своей сущности структур религиозного сознания. (Eliade M. A History of Religious Ideas. Vol. 1. L., 1979; Vol. 2. Chicago,1982.) И с этим трудно поспорить, поскольку присущие человеку структуры сознания действительно функционируют таким образом, что на определенном этапе развития его интеллекта не могут не породить религиозную идею; как бы ни стремились мы жестко закрепить свое восприятие в сфере обыденного, флуктуации перцептивного центра указывают нам на «странное» мироздание снаружи. И вполне естественно, что человек именует его Божественным.
|
|
|
В дальнейшем этот процесс оказывается под руководством интеллекта, закономерностей развития описания мира, или, выражаясь языком дона Хуана, — под началом тоналя. Отцы церквей начинают философствовать. Вначале они просто упорядочивают старые мифы, записывают их, создают Священное Писание — на этом фундаменте устанавливается пантеон или Престол для Единого Бога, ему поют псалмы, его (их) славят в храмах, ему (им) приносят разные дары и жертвоприношения. Иные религиозные мыслители достигают утонченных высот метафизики, устраняют всякий намек на многобожие, производят идеологическую ревизию текстов и утверждают последовательную религию идеи — религию идеалистскую. Если философствование не прекратится, как это случилось в Древней Индии, интеллект приходит к пределу своей способности абстрагировать и утверждает, что Реальность — Ничто, Пустота. Правда, в этой Пустоте непонятным образом продолжает существовать целая толпа различных «потусторонних» помощников и спасителей — боддхисаттв, аватаров и пр. Им только отказано в миросозидательной функции, а в общем — вполне можно поклоняться, просить помощи, возводить храмы и воскурять фимиам. Такая странная религия, где Высший или Единый Бог отсутствует, может быть условно названа нигилистической.
К последней разновидности относятся буддизм и, до некоторой степени, даосизм. Оговорки по поводу даосизма весьма существенны — этот уникальный институт сохранил древнейшие постулаты магии с наименьшими потерями или искажениями. Даосы увидели суть бытия в неизреченном Пути вещей, или Законе вещей. Они искренне старались не абсолютизировать ни одного человеческого понятия, верили только в гармонию и не верили человеческим идеям о добре и зле, как не верили в Великую Фикцию, поразившую все религии и все духовные учения Земли — я имею в виду замечательное произведение нашей фантазии, дихотомию (разделение надвое) человеческой природы: физика и психика, тело и душа, тленная оболочка и вечное сознание, которое не прекращается после разрушения физиологического аппарата, обеспечивавшего центральную нервную систему необходимой энергией. Подобно многим древнейшим магическим школам мысли и праксиса даосы никогда не разрывали тело и душу — только в их союзе они видели возможность для полноценного существования человека. Потому они страстно искали бессмертие — физическое бессмертие здесь, на земле. Неужели они были столь наивны, столь преданы традициям давно ушедших предков, что не соблазнились особенной Пустотой буддизма, вольно гулявшего по их огромной стране, или Атманом философски безукоризненной Веданты, которая из века в век наступала на них с юга — с просторов почитаемого ими же Индостана?
|
|
|
Тем не менее даосы упрямо изучали собственное тело, искали энергетические каналы, резервуары энергии, которые хотели трансформировать, переплавить их таким образом, чтобы смертный стал бессмертным во плоти, во всей своей «целостности», как любил повторять дон Хуан Матус. Благодаря именно их упорству мы знаем теперь акупунктуру, замечательную и оригинальную медицину и еще многое другое, чего в маленькой главе даже не перечислишь.
Тем временем подавляющее большинство народов развивало свой тональ, опираясь на идеи в первую очередь религиозные. Когда религия стала государственным институтом (а случилось это очень быстро), она посчитала своими важнейшими функциями а)сохранение в неизменном виде первоначальной догмы, т. е. консервация доктрины; б) процветание культа святыни — иными словами, культивирование священного трепета у прихожан, создающего психологическую дистанцию между сакральным и профаническим, между божественным и земным — тварным миром, миром осквернения и греха.
Ведьмовство и колдовство искоренялось не столько по причине якобы существующей конкуренции, сколько потому, что их фундаментальная идеология приближала мир «горний» к человеку, позволяла общаться с ангелами или душами усопших без специального разрешения церковной власти, т. е., как я уже говорил, возвращала человеку отобранное у него право самому вторгаться в "потустороннее".
Ведьмы и колдуны, выросшие в религиозном социуме, вовсе не были атеистами, но, будучи столь же богобоязненными, понимали Божество по-своему, зачастую — более широко и ясно, как будто специально и долго занимались философией. Они чутко уловили один важный изъян в ортодоксальной религиозной мысли: боги иудеев, христиан и мусульман никоим образом не связаны с миром природы. Например, салемская ведьма Лори Кэбот в своей книге "Сила ведьмы" (Lourie Cabot with Tom Cowan. Power of Witch, 1989) пишет: "мы докажем, что неспособность принимать другой образ и трансформировать себя противоречит реальности. Принцип существования вселенной и заключается в том, что она способна преобразовывать энергию в материю и наоборот…Авторы новых версий старых мифов приложили все старания к тому, чтобы отделить творца от творения и поставить его выше этого процесса. И они добились своего".
|
|
|
Консервативная роль религиозных институтов возрастала даже тогда, когда, казалось бы, ей на смену должна была прийти терпимость и склонность к философскому переосмыслению догмы. Например, именно на фоне распространения гуманизма и реформации в XVII веке религиозный тональ масс защищался наиболее кроваво и ожесточенно — его описание мира оказалось под угрозой. И вот, именно в этот период особенно расцветает инквизиция и разражается эпидемия процессов над ведьмами. Толерантность церкви XV века, пишет Кэбот, сменилась узко сектантской нетерпимостью к чужому мнению, которая воцарилась в Европе под влиянием реформаторства. Ортодоксальность протестанства только усилила веру народных масс в непрерывное вмешательство в человеческую жизнь адской силы.
О том, что христианство оторвало человека от природы, лишило его во имя абстрактной идеи естественной радости соучастия в творческом процессе, в содружестве природных стихий, где человек свободен и действительно способен трансформировать себя, молчаливо знали маги и громогласно вещали философы. Камю, который уже мог не опасаться инквизиции, писал так: "Природа превратилась теперь всего лишь в декорацию… Прекрасное равновесие человеческого начала и природы, дружеское согласие человека с миром, возвышавшее и украшавшее всю античную мысль, было нарушено прежде всего христианством, нарушено в пользу истории. Появление на исторической арене северных народов, не привыкших жить в согласии с природой, только ускорило этот процесс. А начиная с того момента, когда божественность Христа была поставлена под сомнение, когда усилиями немецкой идеологии он был превращен всего лишь в символ человекобога, понятие посредничества сходит на нет и воскресает иудаистское видение мира. Вновь воцаряется беспощадный бог небесных воинств, любое проявление красоты оплевывается как источник праздных наслаждений и сама природа объявляется подлежащей искоренению". Многие мыслители сошлись в одном: "Триумф христианства означал конец прославления природы и планеты как высших духовных сил. Все заполнило то, что Эйслер назвала "триумфом клинка" владыческой социальной модели патернализма и патриархата" (Terence McKenna. Food of the Gods. N.Y., 1992).
|
|
|
Что же касается магии, то на всех континентах ее главные постулаты очень близки мировоззрению дона Хуана. Вот некоторые из них — сравните сами:
— Тело и душа — единое целое.
— Истинная ценность — личность, которая не должна подчиняться "воле Божества".
— Нет первородного греха. Нет «добра» и «зла» вне человека.
— Сексуальность, непосредственность, юмор и игра — положительные силы, ибо удовольствие не есть грех.
Исходя из всех вышеприведенных рассуждений, мы вынуждены поставить очень важный вопрос, имеющий прямое отношение к предмету данного исследования. Чем же является учение дона Хуана Матуса? Религией? Мистико-оккультным учением? Магией? Наукой?
Здесь, я думаю, уместно вспомнить знаменитое высказывание К.Поппера: "Если теория приниципиально не может быть опровергнута, то она не является научной". Под таким углом зрения ответ на поставленный вопрос напрашивается сам собой.
Попробуйте-ка опровергнуть хоть одну из мировых религий. Как бы ни рассуждал исследователь, он обязательно наткнется на принципиальное, неизбежное препятствие — на положения, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Изначальные аксиомы, лежащие в основе религии, мистической школы или традиционной магии, не позволяют самому изощренному дискурсу оказаться на твердой почве, где возможно подтверждение или опровержение — ученый всегда упирается в стену, имя которой "Вопрос веры". Вы просто верите или не верите в предложенную вам доктрину. Опровержения существования Божия так же нелепы и безосновательны, как и доказательства оного. Опровержение нирваны или колеса перерождений скорее напоминает анекдот, чем предмет для научного разговора.
Совсем иначе обстоит дело с моделью толтекского знания, описанной Кастанедой. Слишком грандиозный вызов бросает оно человечеству, а потому слишком явным будет его успех или его поражение. Если серьезные исследователи будут тратить годы и годы, скрупулезно исполняя все инструкции Кастанеды, полученные им от дона Хуана, то они неминуемо, рано или поздно придут к ожидаемому результату — даже после серии неизбежных на этом пути неудач. Это и делает знание дона Хуана наукой в подлинном, а не переносном значении этого слова.
ГЛАВА 3
ПОМЫСЛИВШИЕ МИР
Мои мысли — не ваши мысли, ни ваши
пути — пути Мои, говорит Господь.
Но, как небо выше земли, так пути
Мои выше мыслей ваших.
Книга Исайи, 55: 8–9.
До появления на исторической арене магического знания дона Хуана Матуса вряд ли возможно было взглянуть на историю человеческого разума как на историю постепенного отдаления субъекта перцепции от внешней Реальности. Только теперь, когда акценты сместились, мы угадываем сокровенный смысл фразы из Екклезиаста "Познание приумножает скорбь". Прежнее, метафорическое понимание разума как внушающего пессимизм инструмента исторического опыта, оказывается всего лишь единственным аспектом этого поистине экзистенциального утверждения древнего пророка.
Современный взгляд на интеллектуальный аппарат демонстрирует, что разум — это одновременно источник и порождение рефлексии, т. е. того процесса, что создает самоотражение перцептивных шаблонов в перцептивном поле субъекта. Благодаря убедительным урокам Кастанеды, мы без труда обнаруживаем, что гипнотическая сила описания мира возрастает вместе с совершенствованием абстрактных схем и моделей, вместе с увеличением числа категорий и, соответственно, предметов для игр и манипуляций, которыми извечно занят философствующий разум.
Когда дон Хуан неоднократно повторяет Кастанеде, что главный ключ к магии — в остановке внутреннего диалога, он наипервейшим образом имеет в виду остановку разума — главного генератора описания мира. Разум современного человека накопил огромное число структур, образцов (гештальтов), составленных из этих кирпичиков, сценариев, сложных последовательностей — однозначных, ригидных, берущих начало в собственных первоконструкциях и замыкающих развертку внутри генерируемых им же построений. Получив первоначальный биологический импульс, подкрепление в виде инстинкта самосохранения и инстинкта сохранения вида, человек мыслящий принялся наводить порядок в полученном от природы перцептивном объеме: он сотворил закон причинно-следственной связи, сотворил для восприятия пространственную и временную перспективу; гештальт "фон — объект", как доступное ему состояние эффективной работы внимания, он использовал для выделения из воспринимаемой массы сигналов так называемых «объектов». Возникновение в психической реальности «объектов» повлекло за собой целый корпус идей: масса, движение, изоляция, соединение и пр.
Первобытные интеллектуалы исчисляли всевозможные характеристики придуманных ими «объектов» — их качества, распространенность, их принадлежность к той или иной стихии: все ментальные операции, даже на самых ранних своих этапах, упрощали воспринимаемый мир до степени его умопостигаемости, а это подвергало внешнее неинтересным и однообразным метаморфозам. Рассуждая очень просто, человек постигал воспринимаемый мир как большой ящик, внутри которого небеса, звездный купол, причуды земного ландшафта, горы, леса, моря, человеческие поселения моделировались тремя координатами; даже Бог, Высшее Существо, обретался во вполне определенном месте, т. е. за пределами ящика, где, подобно аквариумисту, наблюдал за поведением сотворенных им поселенцев. Язык, как я уже говорил в предыдущей книге, — это способ существования разума. Он оформил лингвистическую модель описания мира и семантические границы освоенного интеллектом пространства. Пагубной роли языка в усилении ригидности ментального отображения внешней сенсорики будет посвящена следующая глава.
Интеллектуальная парадигма, созданная индо-европейским разумом, с самого начала акцентировала вполне определенные стереотипы когнитивного и практического толка. Принятая ею совокупность вариантов постижения Реальности продемонстрировала свою эффективность на пути технологизации общества; иные варианты вначале ушли в подполье, затем — просто канули в Лету, потому что не способствовали созданию ценностей, объявленных победившей парадигмой главнейшими и единственно достойными усилий.
Мировые религии сплетались с философскими изысками; чистое мышление подобным же образом обреталось среди выстроенного интеллектуального пространства — внутри данной парадигмы развивалось европейское естествознание и европейская философия всех школ в направлений, даже фейербаховский материализм, кантов скептицизм в объективный идеализм Гегеля.
Разумеется, оккультизм с самых ранних времен пал жертвой своеобразного философского и интеллектуального анализа. Его восточные версии имели свои преимущества: во-первых, философская база, на которую они опирались, была тоньше и более благосклонно относилась к невербализуемому знанию; во-вторых, ориентальный мистицизм изначально (очевидно, благодаря своему древнему происхождению) понимал, что безукоризненное следование доктрине далеко не всегда способствует успехам в духовном развитии, и терпимость — более мудрое решение вопроса.
Тем не менее наступил момент, когда мистики (как западные, так и восточные) принялись философствовать. Философия же, как известно, не только любовь к мудрости, но и разговор о сущем-вне-человека. Подобный разговор стал возможным благодаря древнейшей ошибке, закравшейся в умственные упражнения тогдашних философов. Феномены восприятия (стабильные, полноценные, повторяющиеся соответственно наблюдаемым закономерностям) в психике мыслителя автоматически стали фактами внешнего бытия. То есть философия родилась, когда явления перцепции были отождествлены с явлениями онтологическими — внешними, подлинными, неизменными, экзистенциально стабильными. Так возникали все "вещи мира", а затем — онтологические категории. Только теперь, спустя тысячелетия, мы вновь начинаем понимать, что имеем дело не с внешним, а со стереотипами собственного восприятия.
Как известно, мышление начинается с понимания. Альфред Уайтхед высказал совершенно справедливую на мой взгляд мысль: "Понимание есть апперцепция стереотипа как такового". Если же говорить о сознании как непрерывном (в конечном счете) психологическом факте, то Уайтхед дал ему такое замечательное определение: "Сознание — это интеграция восприятия мира от момента к моменту". И в первом, и во втором случае Уайтхед связывает мышление с восприятием — более того, вполне определенным стереотипом восприятия.
Всякая мыслительная работа построена на узнавании, узнавание же есть повторение выученного. Все эти рассуждения до тошноты тривиальны и тем не менее на практике постоянно нами игнорируются. Выражаясь языком дона Хуана, тональ настолько увлечен собственным творчеством, игрой, сочетанием форм, что практически полностью забывается во всем этом. Тональ забывает о себе самом — о том, что он всего лишь некое образование, чья функция — пропускать внешние сигналы, обрабатывать их или не пропускать совсем.
Когда мы будем говорить о психологии, вы легко заметите, что по отношению к внутренним сигналам тональ исполняет те же функции.
Итак, сам процесс восприятия со всеми его хитростями ускользнул от внимания древних мыслителей. Не стал он предметом изучения и древней науки. В умственной парадигме, созданной индоариями, по отношению к восприятию мог быть сформулирован только один вопрос: где находится источник впечатления? Если внутри сознания, то он не имеет объективной реальности, если вне — то его следует изучать. Карлос задавал дону Хуану те же самые вопросы: где в тот момент находилось мое тело? увидел бы это явление посторонний наблюдатель? и т. п. Дон Хуан смеется, потому что в его парадигме такие вопросы нелепы. Если вы осознаете, подобно дону Хуану, в каком сложном мире живете, то юмористическая сторона вопросов Кастанеды делается очевидной. Она чем-то напоминает старый анекдот: "Вы не скажете, это ворона или сойка? — Не знаю, я нездешний". Однако парадигма является парадигмой именно потому, что самодостаточна. И потому все мыслители отвечали на вопрос «где», никогда не задумываясь над тем, что возможны различные позиции восприятия, и именно они, позиции восприятия, определяют, что и как мы воспринимаем, а заодно и где.
Наука и философия стали развиваться по законам мифа, ибо приняли изначально неопровергаемые (вспомните Поппера!) аксиомы:
1) повседневный и привычный человеку способ восприятия наиболее адекватно отражает фундаментальные свойства и характерные черты внешнего мира, предоставляет мышлению достаточно сенсорной информации для создания более-менее адекватных реальности моделей, описывающих мир и человека;
2) необычные режимы восприятия, как и измененные состояния сознания, вносят значительную массу перцептивных искажений, в силу чего не могут всерьез рассматриваться как методы изучения внешней реальности;
3) восприятие является одной из функций психики, а психика не может воздействовать на физический мир непосредственно.
Конечно, данные аксиомы никто специально не формулировал — они были слишком ясны для интеллекта, развивавшегося в рамках известной нам цивилизации. Между тем все они безосновательны и все они порождают почву для неисчислимого ряда умозаключений.
Дон Хуан назвал этот перечень инвентаризационным списком. Аксиома (1) создает жесткие рамки, внутри которых явления реальны, а вне — иллюзорны. Аксиома (2) позволяет не только в религии, но и в естественных науках поддерживать дихотомию "физическое — психическое", строить для каждого члена этой пары свой свод законов, оставляя психическим впечатлениям только субъективное значение, имеющее смысл в психологических штудиях, где так или иначе физические законы не действуют, а потому можно выдумывать самые разнообразные теории, ничуть не рискуя пошатнуть картину внешнего мироздания. Аксиома (3) позволяет проложить непроходимую границу между играми восприятия и физическим равновесием природы. Т. е. самая совершенная галлюцинация, самая яркая, устойчивая и впечатляющая, имеет смысл исключительно как факт вашей личной психологии. Плода продуктивной части вашей психики могут оказывать мощное, но опосредованное влияние на физический мир. (Как, например, известный сон Менделеева помог ему создать таблицу элементов, что вызвало впоследствии огромные технологические перемены.)
Естественные науки и «серьезная» философия невольно основываются на данных аксиомах. Потрясение умов, вызванное всего лишь теорией относительности А.Эйнштейна, как раз иллюстрирует, насколько закостенел взгляд ученого и философа за историческое время. Малейший сдвиг в системе координат описания мира — уже революция, уже паника в рядах ортодоксов, не желающих расставаться с привычными взглядами.
Знание дона Хуана разрушает все первичные аксиомы, из-за чего не может быть принято даже к рассмотрению современной академической наукой. Сложившаяся на сегодняшний день наука действительно ведет себя как миф, сама не замечая того. Существуют некие фундаментальные области, не подлежащие ревизии, — некие святыни, как в мифе или мифологической религии. Представьте себе, какова была бы реакция древнего грека, с восхищением слушавшего патетические песнопения Гомера, на вопрос: "А существовал ли на самом деле быстроногий Ахилл?" Кощунство такого размаха вполне могло бы стоить жизни излишне любопытствующему. То же с наукой. Думается, если бы инквизиция своевременно не занялась «воспитанием» Галилея, его собратья-ученые с удовольствием придушили бы вольнодумца где-нибудь на пустыре.
Декарт и Ньютон создали последовательный и впечатляющий миф, исходя из тех же трех аксиом. Когда явился Эйнштейн, эпоха костров и всесилия церкви уже закончилась, однако и его довольно долго считали чем-то вроде «юродивого» от науки. Пространство и время неразделимы, ха-ха! Они совместно искривляются, го-го! Подобное улюлюканье неминуемо взяло бы верх, но ядерное оружие — аргумент весомый. Хиросиму не спишешь на погрешность в вычислениях. Пришлось перекраивать научную мифологию под эйнштейнианские мерки.
Нечто подобное происходит сегодня. Тональ лихорадочно ищет такое описание мира, куда можно было бы ввести, например, экстрасенсорную перцепцию, ни в коем случае не погрешив против трех святынь, перечисленных выше.
Со времени возникновения философии оккультизм, как бы ни стремился он вырваться из привычных умственных рамок, остается внутри постепенно развивающейся парадигмы. С одной стороны, оккультный опыт желает вписываться в общую картину мира, с другой — не имеет для этого средств выражения, и это неминуемо выталкивает его из пространства науки, а затем из пространства религии (по причинам, о которых я уже говорил ранее). Знание есть всегда выражение, и это особенно касается науки. Даже в случаях прямых контактов, таких, как понимание, всегда имеется выражение, если речь идет о знании. Постоянная возможность выражения — предпосылка знания. В некоторых случаях речь идет о проблемах, связанных с выражением, иногда — о необходимости появления новых терминов или даже терминологических систем. Мистик же «стоит» на предпосылке невыразимости — принципиальной, а не относительной: ведь относительная невыразимость может иметь место и в научном познании.
Дон Хуан Матус, с этой точки зрения, — «странный» мистик. И здесь его знание гораздо ближе к науке, чем к ортодоксальному оккультизму. Его гносеологическая позиция синтетична — существует известное, неизвестное и непознаваемое. Наличие непознаваемого совсем не превращает его дисциплину в традиционное мистическое закатывание глаз и трепетное "о-о!..", за которыми ничего не стоит. Просто он понимает воспринимающий аппарат как устройство, имеющее пределы. Реальность пределов не знает. Области Реальности могут быть организованы так сложно, что наше восприятие не способно превратить его в картинку, доступную интерпретации. В данном случае невыразимость знания ничуть не указывает на то, что именно здесь находится вожделенный Абсолют или высшая тайна миров и человека. Непознаваемое — это чужое, чужое настолько, что восприятие человека находит здесь полное отсутствие идентифицируемых образов. Когда перцептивный центр попадает в эти области, впечатлительный мистик полагает, будто прибыл в самую сердцевину мироздания. Если он вдобавок религиозен, то считает, что соприкоснулся с Божеством. Подобные области нельзя назвать небытием, ибо там со всех сторон ощущается некое «присутствие»; но их и бытием назвать нельзя, поскольку нет ни одного объекта, поддающегося идентификации.
Псевдо-Дионисий называл это существующее не-существование "светящейся темнотой", на Востоке парадокс обретает форму объяснения невыразимости признанием «пустоты», «ничто» или шуньяты (беременной пустоты).
Как видим, мышление развивалось благодаря трем институциям, уже в ранний период своего существования пожелавшим откреститься друг от друга — в большей или меньшей степени, принципиально или уклончиво: религии, оккультизму и науке.
Все эти области духовной активности подразумевали наличие у человека любопытной ментальной способности — рефлексии. Только рефлексирующее существо может разговаривать о фиктивных принципах, о категориях, которые невозможно найти в эмпирическом опыте, о предмете вышеупомянутых дисциплин.
Рефлексия действительно обладает любопытными свойствами: она и принадлежит сознанию, как все в него входящее, и не принадлежит ему, поскольку может представлять само сознание как объект. Гуссерль определял рефлексию так: "название для актов, в которых поток переживания со всеми его разнородными событиями… становится ясно постигаемым и анализируемым". С точки зрения дона Хуана, рефлексия — это акт внутреннего диалога, где предмет восприятия отстраняется и многократно проходит через перцептивные фильтры, чтобы стать собственно объектом, предметом анализа и синтеза, абстракции (обеспечивающей возможность дальнейшей редукции или генерализации, любых операций с его представлением в ментальном пространстве). Понятно, что рефлексия создает массу фикций, условных значков, чтобы мыслящий не перерабатывал всю массу сенсорных впечатлений каждый раз, когда он принимается мыслить.
Интеллект продуктивен в том случае, когда исключает из поля своего сосредоточенного внимания все излишнее для производимой им в данный момент операции. Его сердце расположено между перцептивным аппаратом и прямым выходом интеллектуальной продукции.
Однако столь мощное действие производит экспансию в обе стороны. На выходе мы получаем блестящий лаконизм любого сорта (будь то в науке или в философии; даже религия часто опирается на тщательно отобранные максимы, в которых нет многословия, а есть квинтэссенция доктрины либо некой части доктрины); на входе мы шаг за шагом исключаем из поля своего внимания сенсорные конструкты, и этим изначально сильно ограничиваем поле предстоящих операций. Подобным же образом мы рассуждаем о себе — тогда происходит рефлексия о рефлексии, или саморефлексия.
|
|
|
