Антропологические древности (истоки)

 

 

Последние десятилетия мы уделяем особое внимание культуре ориентальной. Это своего рода комплекс вины, развившийся у народов-покорителей. Все началось с изумления Гумбольдта, нашедшего в Индии один из древнейших языков человечества, с восхищения Шопенгауэра, которому философские воззрения буддистов как-то сразу пришлись по вкусу. Немало мифов принесли с собой британские колонизаторы — тут и о сверхъестественных способностях факиров, о чудесах йоги, о мудрых махатмах, хранящих изначальное знание древнейшей цивилизации. Заволновались будущие теософы, загрезили о тайнах Востока путешественники, забредили писатели и художники — в Европе конца XIX века все бурлило и готовилось встречать откровение.

Комплекс вины, правда, зародился по-настоящему вместе с явлением на благодатной земле Америки Вивекананды Свами — с его великой миссией от самого Рамакришны нести "свет Востока" на гибнущий и заблудший Запад. За ним воспоследовали другие вестники, и вскоре Старый и Новый Свет преклонились перед мудрейшими — словно ожил и вышел из глубины веков культ предков, словно притча о блудном сыне получила, наконец, масштабное культурологическое воплощение. Индо-буддистское могущественное знание (а за ним — знание Китая, Тибета, Японии), подняв на свое знамя великих и древних, взяло философский (больше — мировоззренческий, метафизический, экзистенциальный) реванш над европейским прагматизмом, а если говорить с точки зрения творца — над мастером, делающим вещи вне себя, над техником, над инженером и архитектором европейского жилища.

И по сей день высшую мудрость бытия все еще ожидают с гималайских хребтов, из тибетских монастырей, из уединенных ашрамов восточных созерцателей. И в этом, быть может, причина той осторожности, с которой многие мистические искатели принимают книги Кастанеды.

Дело в том, что американским индейцам изначально не повезло в смысле антропологической популярности. Ко времени прихода испанцев древнейшие центры их цивилизации по большей части уже представляли собой руины, тайна их письменности была утрачена, а последовательное истребление уцелевших представителей мощного, но обессилевшего этноса свело к нулю даже то немногое, что мы могли бы узнать о них.

Дон Хуан называет себя «толтеком» — но что говорит нам это позабытое слово? «Неуместная» интеллигентность полунищего индейца просто наталкивает на мысль о фальсификации, о вымышленности образа. Откуда он взялся вдруг среди скудных мексиканских пустынь, где, кроме нищих бродяг и «странных» (мы теперь избегаем слова «примитивный», чтобы не обижать аборигенов) скульптур, не встретишь ничего, достойного названия «цивилизация»? Доисторическое сельское хозяйство в деревнях, повальная безграмотность, пьянство, дикие суеверия, безобразные ритуалы, пародирующие (на взгляд европейца, довольно бездарно) строгие католические церемонии, однообразные и глуповатые песни про девушек и цветы, разрозненные полусказки-полупредания, которым не верят даже те старики, что по привычке их рассказывают молодым односельчанам. Агония культуры, утрата самобытности, жалкое эпигонство с мечтою хоть в чем-то походить на "старших братьев" из США.

И вот, среди всего этого хлама, мы вдруг завели речь о высоком, древнем, могущественном знании, способном, быть может, переменить человека так, как не переменили его ни Библия, ни Эйнштейн, ни трансцендентальная медитация. "Вы нашли бриллиант в навозной куче?" — посмеиваются высоколобые созидатели НТР, а восточные гуру недоуменно пожимают плечами.

Возможно. Как бы то ни было, народ дона Хуана — по сей день неразгаданная тайна, и судить об интеллигентности их культуры было бы, по меньшей мере, самонадеянно.

Антропологи знают о мексиканских народах немного, но даже в этих крупицах есть кое-что, заслуживающее размышления.

Во-первых, народы, считающие себя потомками «толтеков» (ацтеки, тацкоканцы, чолултеки, тлакскалтеки и др.), еще в начале XVI века были объединены узами хорошо развитого языка — нагуатл. «Толтеки» в представлении этих народов превратились в сообщество совершенных людей — мастеров всех искусств и наук. Сами слова «мастерство», "наивысшее достижение" в языке нагуатл стало звучать как толтекайотл ("толтектность"). Куда ушли толтеки и какова их историческая судьба — тайна, которая современной науке неведома. Но уцелевшие народы связывают с толтеками все собственные достижения — как в архитектуре, математике, астрономии, так и в религии, метафизике и философии. Эту этническую общность, считающую себя наследником толтеков, связанную единым и древним языком, сходством культурных традиций, а ныне рассеянную по обширным землям Северной Мексики, антропологи называют народами нагуа.

Никто из ученых не сомневается, что у народов нагуа существовала изумительная архитектура, искусство скульптуры, точная наука о времени, сложная религия и организованная торговля. Во многих отношениях их цивилизация ничем не уступала древнеегипетской, индийской или вавилонской. К сожалению, древних источников почти не сохранилось. Уже после конкисты первые монахи-исследователи обращались к тламатиниме (ученым, хранителям традиционных знания нагуа) с вопросом: "Когда вы обратились к богам и стали считать их богами?" Ответ всегда звучал так: "Это было очень давно". То, что тламатиниме имели в виду времена толтеков, доказывает их утверждение, будто истинные боги — в Туле, Гуапалкалко, Хучатлапане, Теотигуакане (древние города толтеков).

Антропологические тексты и исследования (в частности, "Анналы Куаутитлана" и сообщения информаторов Саагуна) всегда указывают, что самым глубоким и абстрактным рассуждениям относительно божества приписывается толтекское происхождение. Недаром древнейшие сказания народов нагуа обычно начинаются словами: "И толтеки знали…" Во всех текстах, где описывается образ и основные черты певцов, художников, ювелиров и т. д., о них всегда говорится, что они толтеки, что их творения — результат толтекайотла.

Нагуасские ученые тламатиниме рассказывали о своих предках:

"Толтеки были искусным народом,

все их произведения были хорошими, правильными,

все было хорошо сделано, все восхитительно.

Их дома были прекрасны,

дома с мозаичными инкрустациями из бирюзы,

изящно оштукатуренные, были чудесны.

Словом, толтекский дом -

это хорошо сделанное, во всех отношениях прекрасное

произведение…

Художники, скульпторы, резчики по камню,

мастера по изделиям из перьев, гончары, прядильщики,

ткачи, искусные во всем,

они совершали открытия и стали способными

отделывать зеленые камни, бирюзу.

Они знали бирюзу, ее рудники,

они нашли рудники и горы, где имелось серебро,

золото, медь, олово и лунный металл…

Эти толтеки действительно были учеными, могли разговаривать с собственным сердцем… Они заставляли звучать барабаны и бубны, были певцами, слагали песни, распространяли их

и держали в своей памяти,

своим сердцем обожествляли

чудесные песни, которые они слагали…»

("Textos de los informantes de Sahagun" (ed. facs. de Paso у Troncoso, vol. VIII, fol. 172 v. a 176 r.)

"Эти толтеки действительно были учеными… " Те искаженные фрагменты воззрений на мир, чудом сохранившиеся метафоры и обрывки философских диалогов, что дошли до нас через обедневшие сердца их покоренных и униженных потомков, демонстрируют подлинную глубину мысли и напряженную работу чувства. Они "могли разговаривать с собственным сердцем…" Ощущение нереальности мира, постигаемое только через интеллектуальное восхождение к абстракции, к восприятию сквозь пелену категорий, концепций и схем (см. подраздел "Сны разума"), настигло толтеков много веков тому назад:

Мы приходим только грезить, приходим только спать:

неправда, неправда,

что на землю мы приходим жить…

("Ms. Cantares Mexicanos", fol. 17, r.)

Укоренившееся убеждение, заставляющее утверждать, что жизнь — это сон, содержится не только в песнях, собранных Саагуном, но и в моральных поучениях Гуэгуэтлатолли или в беседах старцев, хранящих древнее знание. Отрицание всякой основы и постоянства у всего, что существует в "этом мире", вызывает один из самых глубоких и насущных вопросов: есть ли какая-либо надежда на то, что человек, обладая более истинным бытием, сможет избавиться от фикции снов, от мира того, что уходит навсегда? "Здесь лишь как сон, — повторяют певцы нагуа, — мы просыпаемся ото сна…" Поэтому направление поиска — выйти за пределы этого мира грез и постичь истинную науку о "том, что стоит над нами, что на той стороне".

Поэтический дифразизм как нельзя лучше выражает сущность этого Непознанного и Непостижимого — "ночь и ветер", невидимое и неосязаемое, как говорили тламатиниме.

Но как можно выразить нечто истинное относительно того, что находится по ту сторону всякого опыта? Ибо, несомненно, существует опасность, что все наши слова "будут земными" и не будет никакой возможности отнести их к "стоящему над нами, к потусторонности", потому что жизнь наша — всего лишь сон. В таком случае человеку останется в качестве утешения лишь "напиваться грибным вином", чтобы забыть, что "за один день мы уйдем и за одну ночь спустимся в область тайны… " ("Ms. Cantares Mexicanos", fol. 25, v.)

И еще тламатиниме говорили, что выйти из сна мира можно, лишь создав в себе "настоящее лицо и настоящее сердце". Что это за особый путь, что за таинственная метафора? Когда же читаешь, что мир — это "зеркало, благодаря которому возникают вещи", как не вспомнить о "пузыре восприятия" и о том, что наш мир отражается на его стенках?

В целом мировоззренческий и философский подход ученых нагуа (т. е. наследников толтеков) к проблеме истинности Вселенной и человека сильно отличается от обычного пути культуры через мифологию к религии и метафизике. Вместо того, чтобы создавать бесчисленное множество гипотез (как происходит обычно), они сначала поставили себе вопрос, противостоящий верованиям их религии: возможно ли "сказать истину на земле"? Ибо, придав своей мысли ясную внефизическую направленность, они поняли, что если на земле все гибнет, все является сном, то "здесь не то место, где находится истина". Поэтому представлялось необходимым идти дальше того, "что осязается, что видимо", за тем, "что нас превосходит, область мертвых и богов".

Цивилизация ацтеков, потерявшая загадочные толтекские пути к этим запредельным областям, но сохранившая смутные воспоминания о древних людях, ставших богоподобными в особых битвах и почитавших себя воинами, породила так называемую "военно-мистическую доктрину". Ацтеки считали себя "народом Солнца" — своего главного бога, часто изображаемого ими в виде Орла. (Вот они, обрывки толтекских сказаний, древних «видящих» — по дону Хуану!) Но вот странная деталь, которую мы постичь не можем: со времен толтеков мыслители испытывали серьезные опасения по поводу сохранности Вселенной в ее пространственно-временной форме, стремились противостоять ее разрушению и полагали себя в этом смысле сотрудниками богов. Таким образом возник лейтмотив ацтекской мысли: человек становится воином, чтобы спасти и сохранить свое Солнце, чтобы не позволить мирозданию рухнуть и прекратиться.

Эту доктрину мистического воина, объединив основные сказания, излагает знаменитый исследователь мексиканской культуры Касо Альфонсо:

"Молодой воин каждое утро рождается в утробе старой богини Земли и умирает каждый вечер, чтобы освещать своим угасающим светом мир мертвых. Но, рождаясь, бог должен вступить в борьбу со своими братьями — звездами и со своей сестрой — Луной, и, вооруженный огненной змеей — солнечным лучом, он каждый день обращает их в бегство, его победа означает для людей новый день жизни. После его победы души воинов, погибших в борьбе или на жертвенном камне, триумфально ведут его до середины неба, а когда начинается вечер, его подхватывают души женщин, погибших при родах, которые приравниваются к мужчине, потому что они погибли, забирая в плен человека, новорожденного… Это божественное сражение происходит каждый день; но для победы Солнца необходимо, чтобы оно было крепким и сильным, так как оно должно бороться против многочисленных звезд… Поэтому человек должен питать Солнце, которое, будучи божеством, презирает грубую пищу людей и может питаться лишь самой жизнью, волшебной субстанцией, содержащейся в крови человека — Чалчиуатл (драгоценной жидкостью), этим ужасным нектаром, которым питаются боги.

Ацтеки, народ Гуитцилопочтли, этот народ, избранный Солнцем, ему поручено найти для него пищу, поэтому война для ацтеков — это форма культа и необходимая деятельность… " (Caso Alfonso, "La Religion de los Aztecas", pp. 10–11.) Воин, питающий своею "драгоценной жидкостью" (энергией осознания?) Солнце-Орла, чтобы существовала Вселенная… Если позабыли, прочтите еще раз книгу Кастанеды "Дар Орла" — вы найдете много сходного. Только система дона Хуана предлагает как раз спасение из круговорота жертв — свободу, которую Орел добровольно отдает воину, пришедшему к вершине своих достижений.

И никаких перерождении! Орел не знает такого бессмысленного круговращения «корма». Все философы нагуа в один голос твердят: есть только один опыт земной жизни, так как "я снова не могу посеять свою плоть ни в своей матери, ни в отце". Так что идея наказания в следующей жизни или в потустороннем мире не имела для нагуа никакого значения.

И последнее, что хотелось бы сказать о культуре наследников толтеков. В их образном языке для описания человека есть два ключевых слова — «лицо» и «сердце». «Лицо» в языке нагуатл обозначает сокровенное «я» каждого человека, его сущность, его основной характер или, выражаясь более современно, его эго. А «сердце» — это главный источник энергии, желания, действия. Но главная характеристика «сердца» — это движение, а в конечном счете, стремление к цели. Даже этимологически слова эти непосредственно связаны: и-олло-тл (сердце) — и-олли (движение). Кроме того, знак пятого Солнца, под которым (по календарю ацтеков) живет наш мир — тоже «движение». Стоит призадуматься, какой древний и глубокий смысл, связующий времена, взгляды и мифы, заключен в простой фразе дона Хуана: "Путь должен иметь сердце…»

 

 

Светящаяся сущность воина

 

 

Итак, человек, вступивший на путь дона Хуана, традиционно именуется «воином». Конечно, это не тот воин, что сражается с врагами во спасение своего Солнца-Орла; скорее, дон-хуановский «воин» в своих бескровных сражениях добивается от Орла особой милости — свободы: он не хочет быть «пищей», он стремится, сохранив всю целостность своей энергетической природы, странствовать в этом чудесном мире и вечно постигать его грандиозное великолепие.

Можно предположить, что "военно-мистическая доктрина" ацтеков явилась своего рода реакцией на «дезертирство» древних магов; возможно, им даже поставили в вину какие-то значительные катаклизмы в истории индейской цивилизации. Как бы то ни было, «воин» дона Хуана питает Орла совсем иными энергиями, чем их кровожадные наследники — ацтеки.

Практика данной традиции последовательно ведет ко все большему погружению адепта в нагуаль — Реальность вне всякой интерпретации, что позволяет произвольно выбирать для функционирования любые участки энергетического спектра бытия. Природа человека при этом подвергается решительной трансформации во всей целостности его существа.

Значит, нам вновь приходится поднять вопрос о целостности, ибо вне целостности никакие достижения (по дону Хуану) в счет не идут. Вновь нам придется вспомнить, как человеческий тональ за века и тысячелетия своего становления видоизменил восприятие не только внешнего мира, но и самого человека — субъекта, личности, организма. То есть, нам придется говорить о ведущей идее сознания, которая то скрытно, то явно дает о себе знать во всех философиях, оккультных, религиозных, мистических доктринах, — о дихотомии тела и духа, Материи и Сознания, физического и психического.

Происхождение этой дихотомии очевидно, хотя и опирается более на догадки, чем на точно установленные наукой закономерности. Ясно, например, что некоторые ключевые идеи тоналя о физическом теле входят в противоречие с его же идеями о психике, или духовной жизни индивида. Даже непрерывность в психической сфере манифестирует себя иначе, допуская чередование принципиально отличных друг от друга состояний (сна и бодрствования, например). По всем основным параметрам (ожидаемость, повторяемость, пространственно-временная локализация) психические процессы ведут себя совершенно не так, как физические. Такие явления, как память, воображение, ассоциативность мышления и др., создают в интерпретации тоналя как бы принципиально иной космос, и естественно было ожидать, что он превратится в отдельную, оригинально структурированную область, если не оторванную, то, по крайней мере, удаленную от грубого движения материальности.

В начале миф, а затем религия превратили эту дуалистическую интерпретацию в закон, постулат, в кредо, "Этот мир" и "тот мир", мир тела и мир души — это практический фундамент большинства религий. В том же русле послушно следуют некоторые философы, значительная часть мистиков и духовных учителей. Дуализм тела и духа из умозрительной посылки давным-давно перешел в бытовое сознание всякого человека; и напротив, монистические идеи мировой философии, хотя и признаются верными, все же не осознаются нами как чувственная данность. Мы не спорим о них, но смотрим на предлагаемое положение как бы издалека, теоретически, словно это такое же туманное дело, как кривизна пространственно-временного континуума, в котором сами же и живем.

В оккультизме дихотомия тела и духа представляет серьезную проблему. Вплоть до революционного шага Шри Ауробиндо, декларировавшего телесную трансформацию существа под влиянием высших (психических) энергий, пропасть между телом и духом никто переступить не смел. Даже новое время не изменило этого древнего подхода к человеческой природе.

Меррел-Вольф уже в нашем веке пишет: "Кажется несомненным (!), что пока человек занимает тела, построенные из плотного материала этого плана, он может сознавать Трансцендентный мир лишь в сумеречном свете." (Ф. Меррел-Вольф. Пути в иные измерения. Киев: «София», 1993. С. 325.) И повсюду он подтверждает: тело (как инструмент) ограничено, отождествляясь с телом, мы впадаем в иллюзию, и только чистое «Я» свободно, безгранично, бессмертно. Иными словами, оставим прах праху, и пусть "ангелы унесут нашу бессмертную и бесплотную часть" к высотам духовного совершенства. Шри Ауробиндо очень ясно показал, к чему ведет подобная позиция, и представил ее как совершенно несостоятельную:

"Если мы утверждаем только чистый Дух и механическую, неразумную субстанцию, или энергию, называя одно Богом или Душой, а другое — Природой, то в конце концов неизбежно придем либо к отрицанию Бога, либо к бегству от Природы. Ибо тогда выбор для Жизни и Мысли делается необходимым: Мысль приходит к отрицанию одного в качестве иллюзии воображения, либо к отрицанию другого в качестве иллюзии чувств; Жизнь же приходит к сосредоточению на нематериальном, бежит от самой себя в отвращении, в забытьи экстаза, либо начинает отрицать собственное бессмертие, направившись прочь от Бога к животному состоянию. Пуруша и Пракрити — пассивная просветленная Душа и механическая, активная Энергия (у санкхьяиков) — не имеют ничего общего, как и противоположные аспекты инерции там же; их антиномии могут быть разрешены только путем прекращения инертной, ведомой извне Активности в неизменном Покое, где безрезультатно рассеивается бесплодное шествие ее образов. Безмолвное, пассивное Я и его Майя, имеющая множество имен и форм, у Шанкары (основатель монистической философской школы в Индии — А. К.) — сущности, в равной степени коренным образом отличные друг от друга и непримиримые; их жесткий антагонизм может завершиться только растворением многообразной иллюзии в единственной Истине вечной Тишины" ("The Life Divine", Ch. II. Two negations.)

Вообще же можно сказать, что само представление о материи как о воплощенной инерции, о малоподвижном начале, механически детерминированном, трудно поддающемся трансформации и наделенном строго очерченным набором фундаментальных качеств, как раз и было составлено человеческим тоналем в смысле формально-логической оппозиции зыбкому царству психической жизни. Подстегиваемое биологическими потребностями хищника, внимание выбрало и зафиксировало те перцептивные данные о внешнем, что позволило тоналю создать образ биологического объекта — предмета охоты, вожделения, или сигнал об опасности. Включившись в подобную систему отношений, мы, разумеется, не имели ни малейшего основания исключать себя из биологии воспринимаемой среды.

Наше собственное тело так же инертно, так же не склонно к принципиальным трансформациям, в конечном счете, так же механистично, как и преследуемые нами формы окружающей жизни. Для духовного искателя, открывшего бесценное сокровище внетелесного бытия, собственный организм — в худшем случае тюрьма, в лучшем — строптивый инструмент, своим сопротивлением превращающий духовный праксис в каторгу. Религиозные институты возвели такое положение в догму, и Шри Ауробиндо, будучи яростным противником подобных взглядов, не мог не сказать об этом:

"Нам, безусловно, кажется, что тело изначально представляет собой величайшее затруднение для души, постоянный камень преткновения. Потому страстный искатель духовной реализации предает свое тело анафеме, и его неприятие этого мира оказывается предметом особого отвращения в первую очередь. Тело — это темная ноша, которую не вынести; неизбежная материальная плотскость становится для него каким-то наваждением, избавиться от которого можно только обратившись к аскетической жизни. В стремлении к такому освобождению он заходит настолько далеко, что отрицает существование собственного тела и реальность материальной вселенной. Большая часть религий наложила на Материю проклятие и превратила отречение от бренной физической плоти, усмирение ее, в критерий духовности и религиозной истины " (Ibid., Ch. XXIV. Matter.)

И тем не менее, испокон веков известно, что тело и психика вовлечены в тесные и многосторонние отношения. Поневоле кажется, что они нерасторжимы — настолько согласованы и взаимозависимы их движения. Материалисты особо акцентировали этот факт, пытаясь саму идею души превратить в фикцию, свести к специфическому способу функционирования центральной нервной системы. Многие оккультные практики, начиная с йогов и гимнософистов, путем специальных воздействий на телесные функции вызывали желаемые ими состояния сознания, измененные режимы восприятия и т. п. В подобных же ситуациях часто наблюдали обратную связь: самоиндукция измененного состояния сознания порою решительным образом изменяла работу человеческого организма, начиная с вмешательств в гормональную его активность и заканчивая «стигматическими» эксцессами у фанатиков — вроде "язв Христовых" и др. подобных явлений. Самое простое и яркое доказательство безусловной связи физиологических процессов с высшими психическими проявлениями тысячелетия назад обнаружили индийские йоги: контролируя ритм, глубину и скорость своего дыхания, они управляли тончайшими аспектами своих медитаций или другими процессами психических преобразований.

Ортодоксальная религиозность без особых симпатий относится к монистическому взгляду на природу, принятую философами. И дело здесь вовсе не в самой идее единства, признание которой неизбежно, если мы считаем, что Бог творил мир из Самого Себя. В рамках институированной религиозности монизм заводит слишком далеко, он как бы «снимает» пропасть, разделяющую Творца и творение, что само по себе уже исключает ту форму поклонения и богобоязненности, которую религия ради своего существования обязана провозглашать и культивировать. Ибо, если мы последовательно придерживаемся монистического взгляда на Реальность, «общение» с Божеством (которое религией допустимо, хотя и требует соблюдения почтительной дистанции) неминуемо перерастает в «слияние» с Ним. (И недаром исламский мистик Аль-Халладж был казнен в X веке за то, что в экстазе сказал "я есмь истинный", т. е. Бог.) Мы вновь прибегнем к мысли великого индийского философа Шри Ауробиндо, который ясно формулирует ту же проблему и находит для нее разрешение в индо-буддистской традиции:

"При обычном расположении жизненной активности индивидуум считает себя отдельным существом, включенным во вселенную, а также считает себя и вселенную зависимыми от того, что по отношению к ним запредельно. Именно эту Запредельность мы сейчас именуем Богом, который таким образом становится в нашем представлении не столько супракосмическим, сколько экстракосмическим. Умаление и принижение того и другого — личности и вселенной — оказывается естественным следствием такого разделения: растворение космоса и индивидуума при достижении Запредельного должно логически стать их наивысшим итогом.

Целостный взгляд на единство Брахмана устраняет такие последствия. Так же, как нам нет необходимости отказываться от телесной жизни, чтобы достичь жизни умственной и духовной, мы вполне можем прийти к точке зрения, где сохранение индивидуальной активности более не является несовместимым с нашим восприятием космического сознания или с нашим достижением трансцендентного и супракосмического. Поскольку Мировое Запредельное охватывает вселенную, едино с нею и не исключает ее, равно, как и вселенная охватывает личность, едина с нею и не исключает ее. Личность — это центр всего универсального сознания; вселенная же есть форма и выражение, содержанием которых является непрерывная имманентность Бесформенного и Невыразимого. " (Ibid., pp. 36–37)

Итак, "Мировое Запредельное охватывает вселенную, единое нею и не исключает ее, равно, как и вселенная охватывает личность, едина с нею и не исключает ее." Эта мысль, казалось бы, очевидная и лежащая на поверхности всякого подлинного мистицизма, в индийских условиях начала XX века не пользовалась особенной популярностью. В ней чувствовался дух позабытой свободы, где вся "жизненная целостность" человека полноправно соучаствовала в Реальности через интуицию единой космической силы жизни. Такую традицию (теперь уже, скорее, архаичную для Востока) долгое время хранили китайские даосы.

Даосский мудрец равно "заботится о теле, оберегает дух"; у него "крепкое тело, ясный ум, чуткий слух и зоркое зрение". Речь идет о гармонии, проявляющейся в саморегуляции организма и динамическом взаимодействии его жизненных циклов и функций; гармонии принципиально неформализуемой, допускающей всевозможные порядки и, более того, находящей завершение в творческом беспорядке. В мудреце у Чжуан-Цзы (как пишет В. Малявин) нет ничего от бездушной механической упорядоченности. Напротив, у него "силы инь и ян спутаны, а сердце невозмутимо-покойно". Сложность проблемы взаимоотношения духовного и телесного состоит в том, что мы не можем ни отождествить себя с телом или духом, ни противопоставить себя тому или другому в отдельности. Мы не можем логически определить соотношение того и другого в той же мере, в какой мы не можем сделать и предметом рефлексии самих себя как конкретную целостность. Развитие нашего самосознания неизбежно сопровождается выталкиванием тела в орбиту физического мира, но эта тенденция ведет к фактической самоликвидации нашего «я». Очерчивающая границы самосознания сфера интроспекции служит неизбывным источником пессимизма. Преодолению такого пессимизма и служит философская декларация Шри Ауробиндо — эта действительно достойная уважения попытка в рамках индо-буддистского монизма синтезировать тело и дух, предназначив им общее «божественное» будущее:

"Но мы должны достичь наивысшего, продолжая участвовать в космической протяженности. Брахман всегда сохраняет Свои два проявления — свободу внутри и творение вовне, свободу выражения и свободу от этого выражения. И мы, будучи Тем, можем достичь такого же божественного овладения собой. Гармония этих двух начал — условие для всякой жизни, стремящейся стать подлинно божественной. Свобода, достигаемая с помощью исключения выходящего за рамки факта, ведет через отрицание к неприятию того, что считается Богом. Активность, достигаемая через поглощенность действием, энергией, ведет к утверждению примитивного и к отрицанию Высшего. Но если Бог сочетает и синтезирует, отчего человек должен настаивать на разделении? Быть таким же совершенным, как Он, — вот условие Его целостного достижения. " (Ibid., p. 40.)

Мировой оккультизм накопил достаточно опыта и в разработке иных, менее «революционных» путей в работе с телом и духом. Тем более, что переживания «астральных» путешествий вне тела должны были найти свои «строгие» метафизические объяснения. Например, американский оккультист Эдвард Пич (Офиель) в своей книге "Астральная проекция" для начинающих поясняет просто: "Итак, будем считать, что Вы — исследователь оккультизма, который изучал эти вопросы некоторое время и который должен был узнать, что человек — это нечто большее, чем просто физическое тело и «нечто» другое, называемое душой. Вы должны были узнать, или, по крайней мере, слышали, что человек состоит из ряда «вещей», называемых «телами». Физическое тело, эфирное тело, астральное тело (высшее астральное тело и низшее астральное тело), ментальное тело и каузальное тело. И, возможно, из других «вещей» тоже. " (Цит. изд., сс. 26–27.)

Как видите, пытаясь разумно объяснить разнообразие переживаний в иных режимах восприятия оккультисты с самого начала «разрывают» человеческую природу на несколько областей, расположенных, как всегда, иерархически, и, как всегда, по отношению к Абсолюту (Богу, Демиургу и т. п.)

"Вы, как человек, обладаете несколькими телами, посредством которых и в которых Вы функционируете всю свою физическую жизнь. Каждое из этих тел имеет соответствующий ему «план» (?), через который оно получает то, что составляет Вашу жизнь на этом физическом плане. Поэтому Вы не являетесь незнакомцем для этих тел и для этих планов! Утверждается, что во время сна Вы всегда покидали физическое тело, делали много разных вещей и отправлялись во много разных мест. " (Там же, сс. 17–18.)

Таким образом, перед нами предстает строгая картина оккультного мироздания, где все уже готово для странствий человеческого сознания — построены планы, тела и т. п. Научиться осталось немногому. "Вы будете учиться проецировать свое сознание в имеющееся у вас тело, которое соответствует телу того плана, на который вы хотите отправиться. " (Там же, с. 18.) Ниже следует подробное описание каждого из существующих (выше физического) планов, что создаст обусловленность, рамки, шаблоны для восприятия не хуже, чем это делает тональ в ординарном состоянии сознания. И здесь работа тоналя (как всегда) совершенно, всесторонне и плотно закрывает сознание от Реальности.

"Первый из этих планов, ближайший к плану физическому, это эфирный план. Следующий план, который находится немного дальше от физического, хотя и близок к нему, это низший астральный план. Следующий план, по мере удаления от физического, высший астральный. Существуют, конечно, еще более высокие планы, чем эти, но на этих высших планах все формы начинают «утоньшаться», так что там просто не во что проецироваться. Эти высшие планы и соответствующие им Ваши высшие тела в действительности являются ничем иным, как абстрактными принципами (Курсив мой — А. К.), Вы являетесь ими. Тем не менее, с ними можно контактировать, но это другое, более высокое исследование, о котором можно прочитать в последней главе." (Там же, с. 18.)

Тут мы уже подбираемся к «ангелам», "высшим властям", «стихиям», которые в магическом содружестве и сотворили всю эту громадину для воспитания и просветления человека.

Наш антропоцентризм не желает сдавать позиций даже у самого океана Непостижимого. Как автор предлагаемого исследования, я не могу проигнорировать господствующие воззрения современных оккультистов на "астральные проекции", но лично меня они нисколько не убеждают — свою философскую позицию я уже высказал в первых главах этой книги. Если читателю любопытны классификации Офиеля и ему подобных, что вполне естественно, и если он последует им, то лучше изначально отдавать себе отчет: все его переживания и восприятия будут нести на себе весомый «отпечаток» тоналя и не будут иметь никакого отношения к свободной практике дона Хуана.

В системе дона Хуана конкретная "жизненная целостность" природы человека проявляется незамедлительно, стоит ему столкнуться со второй частью себя, со второй частые "истинной пары" — нагуалем. Ибо здесь, как в Реальности подлинной, неразложимой и неопредмеченной, тело, подобно всякому объекту, неоспоримому только для «описания», для инвентаризационного списка тоналя, превращается в энергетическую форму — совокупность полей, пересекаемых иными полями, нигде и ничем не отделенную от всепроникающих потоков единой ткани бытия.

Когда тональ сталкивается с собственным телом в нагуале, оно для интерпретации так же непостижимо, как любая органическая и неорганическая форма, как любая структура, движущаяся в общем движении и сохраняющая свою относительную непрерывность, нисколько не сообразуясь при этом с законами самого тоналя. "Ты — пучок," — говорит дон Хуан. "Текучее существо", "движущийся центр восприятия" — вот и все, что можно сказать. Не душа, оторвавшаяся от неповоротливого материального агрегата, чтобы воспарить бог знает куда, не "тонкое тело", не "астральный двойник" и не Пуруша, растождествившийся с Природой! Вся твоя "жизненная целостность", до последней клеточки, до последнего волоска играет в жуткую игру с нагуалем. Всякое движение энергетики внутри нас — это шаг, совершаемый целостной структурой; иногда он незаметен тональному зрению, иногда охватывает только те области, что лежат за порогом обычного восприятия, но его эффекты всегда распространяют свои последствия на целое существо.

"Тело — это первое внимание, — объясняет Ла Горда, ученица дона Хуана, — внимание тоналя. Когда оно становится вторым вниманием, оно просто входит в другой мир…

<…> Ла Горда сказала, что в своем путешествии между тоналем и нагуалем я подтвердил возможность того, что все наше существо становится целиком вторым вниманием в большом масштабе. В значительно меньших масштабах это происходило, когда я сегодня довел их до затерянности в мире второго внимания, а также когда она транспортировала нас на полмили, чтобы удрать от союзников." (V, 603)

Получив доступ к энергетическим составляющим нашего «тела» ("светящегося существа", как называл его дон Хуан), мы просто снимаем саму проблему разделенности материи и сознания. Внимание (т. е. способность резонировать с избранным потоком энергии) движет не «душой», не «сознанием» — оно движет той неразрывной целокупностью, которой являемся мы. Возможно, как раз о такой «трансформации» страстно мечтал Шри Ауробиндо, но не нашел практического способа ее достижения в ориенталистской модели мира.

Вот разъяснение дона Хуана, последовавшее за «сверхъестественными» прыжками в пропасть Карлоса Кастанеды:

"Где находилось мое тело, когда все это происходило со мной? — выпалил я, и он схватятся за живот от смеха.

— И это последний трюк мага, — сказал оy. -…До этого момента твой разум готов был принять идею, что мир не соответствует обычное описанию, и что в мире есть намного больше, чем способен увидеть глаз. Разум почти хочет и готов признать, что твое восприятие действительно скакало вверх и вниз по тому утесу. И какая-то часть тебя или даже весь ты прыгал на дно ущелья и осматривал глазами тоналя то

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: