Потоп и спасательные станции
Герберт Уэллс. Россия во мгле
----------------------------------------------------------------------- Пер. - И.Виккер, В.Пастоев. "Собрание сочинений в 15-ти томах. Том 15". М., "Правда", 1964 (Б-ка "Огонек"). OCR & spellcheck by HarryFan, 15 June 2001 -----------------------------------------------------------------------
ГИБНУЩИЙ ПЕТРОГРАД
В январе 1914 года я провел недели две в Петрограде и Москве; всентябре 1920 года г.Каменев, член русской торговой делегации в Лондоне,предложил мне снова посетить Россию. Я ухватился за это предложение и вконце сентября отправился туда с моим сыном, немного говорившим по-русски.Мы пробыли в России 15 дней; большую часть из них - в Петрограде, покоторому мы бродили совершенно свободно и самостоятельно и где нампоказали почти все, что мы хотели посмотреть. Мы побывали в Москве, и уменя была продолжительная беседа с г.Лениным, о которой я расскажу дальше.В Петрограде я жил не в отеле "Интернационал", где обычно останавливаютсяиностранцы, а у моего старого друга Максима Горького. Нашим гидом ипереводчиком оказалась дама, с которой я познакомился в России в 1914году, племянница бывшего русского посла в Лондоне. Она получилаобразование в Ньюнхэме, была пять раз арестована при большевиках; выезд изПетрограда был ей запрещен после ее попытки пробраться через границу вЭстонию, к своим детям; поэтому уж она-то не стала бы участвовать впопытке ввести меня в заблуждение. Я говорю об этом потому, что на каждомшагу, и дома и в России, мне твердили, что нам придется столкнуться сСамой тщательной маскировкой реальной действительности и что нас все времябудут водить в шорах. На самом же деле подлинное положение в России настолько тяжело иужасно, что не поддается никакой маскировке. Иногда можно отвлечь вниманиекаких-нибудь делегаций шумихой приемов, оркестров и речей. Но почтинемыслимо приукрасить два больших города ради двух случайных гостей, частобродивших порознь, внимательно ко всему приглядываясь. Естественно, когдажелаешь посмотреть школу или тюрьму, показывают не самое худшее. В любойстране показали бы лучшее, и Советская Россия - не исключение. Это вполнепонятно. Основное наше впечатление от положения в России - это картинаколоссального непоправимого краха. Громадная монархия, которую я видел в1914 году, с ее административной, социальной, финансовой и экономическойсистемами, рухнула и разбилась вдребезги под тяжким бременем шести летнепрерывных войн. История не знала еще такой грандиозной катастрофы. Нанаш взгляд, этот крах затмевает даже саму Революцию. Насквозь прогнившаяРоссийская империя - часть старого цивилизованного мира, существовавшая до1914 года, - не вынесла того напряжения, которого требовал ее агрессивныйимпериализм; она пала, и ее больше нет. Крестьянство, бывшее основаниемпрежней государственной пирамиды, осталось на своей земле и живет почтитак же, как оно жило всегда. Все остальное развалилось или разваливается.Среди этой необъятной разрухи руководство взяло на себя правительство,выдвинутое чрезвычайными обстоятельствами и опирающееся надисциплинированную партию, насчитывающую примерно 150.000 сторонников, -партию коммунистов [в действительности РКП (б) насчитывала в это времяболее 600.000 членов]. Ценой многочисленных расстрелов оно подавилобандитизм, установило некоторый порядок и безопасность в измученныхгородах и ввело жесткую систему распределения продуктов. Я сразу же должен сказать, что это - единственное правительство,возможное в России в настоящее время. Оно воплощает в себе единственнуюидею, оставшуюся в России, единственное, что ее сплачивает. Но все этоимеет для нас второстепенное значение. Для западного читателя самое важное- угрожающее и тревожное - состоит в том, что рухнула социальная иэкономическая система, подобная нашей и неразрывно с ней связанная. Нигде в России эта катастрофа не видна с такой беспощадной ясностью,как в Петрограде. Петроград был искусственным творением Петра Великого;его бронзовая статуя все еще возвышается в маленьком сквере близАдмиралтейства, посреди угасающего города. Дворцы Петрограда безмолвны ипусты или же нелепо перегорожены фанерой и заставлены столами и пишущимимашинками учреждений нового режима, который отдает все свои силынапряженной борьбе с голодом и интервентами. В Петрограде было многомагазинов, в которых шла оживленная торговля. В 1914 году я судовольствием бродил по его улицам, покупая разные мелочи и наблюдаямноголюдную толпу. Все эти магазины закрыты. Во всем Петрограде осталось,пожалуй, всего с полдюжины магазинов. Есть государственный магазинфарфора, где за семьсот или восемьсот рублей я купил как сувенир тарелку,и несколько цветочных магазинов. Поразительно, что цветы до сих порпродаются и покупаются в этом городе, где большинство оставшихся жителейпочти умирает с голоду и вряд ли у кого-нибудь найдется второй костюм илисмена изношенного и залатанного белья. За пять тысяч рублей - примерно 7шиллингов по теперешнему курсу - можно купить очень красивый букет большиххризантем. Я не уверен, что слова "все магазины закрыты" дадут западному читателюкакое-либо представление о том, как выглядят улицы в России. Они не похожина Бонд-стрит или Пикадилли в воскресные дни, когда магазины с аккуратноспущенными шторами чинно спят, готовые снова распахнуть свои двери впонедельник. Магазины в Петрограде имеют самый жалкий и запущенный вид.Краска облупилась, витрины треснули, одни совсем заколочены досками, вдругих сохранились еще засиженные мухами остатки товара; некоторыезаклеены декретами; стекла витрин потускнели, все покрыто двухлетним слоемпыли. Это мертвые магазины. Они никогда не откроются вновь. Сейчас, когда идет отчаянная борьба за общественный контроль надраспределением продуктов и за то, чтобы лишить спекулянтов возможностифантастически взвинчивать цены на остатки продовольствия, все большиерынки Петрограда также закрыты. Прогуливаться по улицам при закрытыхмагазинах кажется совершенно нелепым занятием. Здесь никто больше не"прогуливается". Для нас современный город, в сущности, - лишь длинныеряды магазинов, ресторанов и тому подобного. Закройте их, и улица потеряетвсякий смысл. Люди торопливо пробегают мимо; улицы стали гораздо пустыннеепо сравнению с тем, что осталось у меня в памяти с 1914 года. Трамваи всееще ходят до шести часов вечера; они всегда битком набиты. Этоединственный вид транспорта для простых людей, оставшихся в городе,унаследованный от капитализма. Во время нашего пребывания в Петрограде былвведен бесплатный проезд. До этого билет стоил два или три рубля - сотаячасть стоимости одного яйца. Но отмена платы мало что изменила для тех,кто возвращается с работы в часы вечерней давки. При посадке в трамвай -толкучка; если не удается втиснуться внутрь, висят снаружи. В часы "пик"вагоны обвешаны гроздьями людей, которым, кажется, уже не за чтодержаться. Многие из них срываются и попадают под вагон. Мы видели толпу,собравшуюся вокруг ребенка, перерезанного трамваем; двое из наших хорошихзнакомых в Петрограде сломали ноги, упав с трамвая. Улицы, по которым ходят эти трамваи, находятся в ужасном состоянии. Ихне ремонтировали уже три или четыре года; они изрыты ямами, похожими наворонки от снарядов, зачастую в два-три фута глубиной. Кое-где мостоваяпровалилась; канализация вышла из строя; торцовые мостовые разобраны надрова. Лишь один раз видели мы попытку ремонтировать улицу в Петрограде.Какая-то таинственная организация доставила в переулок воз торцов и двебочки смолы. Почти все наши длительные поездки по городу мы совершали впредоставленных нам властями автомобилях, оставшихся от былых времен.Автомобильная езда состоит из чудовищных толчков и резких поворотов.Уцелевшие машины заправляют керосином. Они испускают облакабледно-голубого дыма, и, когда трогаются с места, кажется, что началасьпулеметная перестрелка. Прошлой зимой все деревянные дома были разобранына дрова, и одни лишь их фундаменты торчат в зияющих провалах междукаменными зданиями. Люди обносились; все они, и в Москве и в Петрограде, тащат с собойкакие-то узлы. Когда идешь в сумерках по боковой улице и видишь лишьСпешащих бедно одетых людей, которые тащат какую-то поклажу, создаетсявпечатление, что все население бежит из города. Такое впечатление несовсем обманчиво. Большевистская статистика, с которой я познакомился,совершенно откровенна и честна в этом вопросе. До 1919 года в Петрограденасчитывалось 1.200.000 жителей, сейчас их немногим больше 700.000, ичисло их продолжает уменьшаться. Многие вернулись в деревню; многие уехализа границу; огромное количество погибло, не вынеся тяжких лишений.Смертность в Петрограде - свыше 81 человека на тысячу; раньше онасоставляла 22 человека на тысячу, но и это было выше, чем в любомевропейском городе. Рождаемость среди недоедающего и глубоко удрученногонаселения - 15 человек на тысячу; прежде она была почти вдвое больше. Узлы, которые все таскают с собой, набиты либо продуктовыми пайками,выдаваемыми в советских организациях, либо предметами, предназначаемымидля продажи или купленными на черном рынке. Русские всегда любилипоторговать и поторговаться. Даже в 1914 году в Петрограде всего несколькомагазинов торговало по твердым ценам. Цены без запроса были не в чести;беря в Москве извозчика, каждый раз приходилось торговаться с ним из-за 10копеек. Столкнувшись с нехваткой почти всех предметов потребления, вызваннойотчасти напряжением военного времени - Россия непрерывно воюет уже шестьлет, - отчасти общим развалом социальной структуры и отчасти блокадой, приполном расстройстве денежного обращения, большевики нашли единственныйспособ спасти городское население от тисков спекуляции и голодной смертии, в отчаянной борьбе за остатки продовольствия и предметов первойнеобходимости, ввели пайковую систему распределения продуктов и своегорода коллективный контроль. Советское правительство ввело эту систему, исходя из своих принципов,но любое правительство в России вынуждено было бы сейчас прибегнуть кэтому. Если бы война на Западе длилась и поныне, в Лондоне распределялисьбы по карточкам и ордерам продукты, одежда и жилье. Но в России этопришлось делать на основе не поддающегося контролю крестьянского хозяйстваи с населением недисциплинированным по природе и не привыкшим себяограничивать. Борьба поэтому неизбежно жестока. С пойманным спекулянтом, с настоящим спекулянтом, ведущим дело вмало-мальски значительном масштабе, разговор короткий - его расстреливают.Самая обычная торговля сурово наказывается. Всякая торговля сейчасназывается "спекуляцией" и считается незаконной. Но на мелкую торговлюиз-под полы продуктами и всякой всячиной в Петрограде смотрят сквозьпальцы, а в Москве она ведется совсем открыто, потому что это единственныйспособ побудить крестьян привозить продукты. Множество подпольных сделоксовершается между известными друг другу людьми. Всякий, кто может,пополняет таким путем свой паек. Любая железнодорожная станцияпревратилась в открытый рынок. На каждой остановке мы видели толпукрестьян, продающих молоко, яйца, яблоки, хлеб и т.д. Пассажиры выбираютсяиз вагона и возвращаются с узелками. Яйцо или яблоко стоит 300 рублей. У крестьян сытый вид, и я сомневаюсь, чтобы им жилось много хуже, чем в1914 году. Вероятно, им живется даже лучше. У них больше земли, чемраньше, и они избавились от помещиков. Они не примут участия в какой-либопопытке свергнуть советское правительство, так как уверены, что, пока оноу власти, теперешнее положение вещей сохранится. Это не мешает им всяческисопротивляться попыткам Красной Гвардии отобрать у них продовольствие потвердым ценам. Иной раз они нападают на небольшие отряды красногвардейцеви жестоко расправляются с ними. Лондонская печать раздувает подобныеслучаи и преподносит их как крестьянские восстания против большевиков. Ноэто отнюдь не так. Просто-напросто крестьяне стараются повольготнееустроиться при существующем режиме. Но все остальные слои общества, включая и должностных лиц, испытываютсейчас невероятные лишения. Кредитная система и промышленность,выпускавшая предметы потребления, вышли из строя, и пока что все попыткизаменить их каким-либо иным способом производства и распределенияоказались несостоятельными. Поэтому нигде не видно новых вещей.Единственное, что имеется в сравнительно большом количестве, - это чай,папиросы и спички. Спичек здесь больше, чем было в Англии в 1917 году, инадо сказать, что советская спичка - весьма недурного качества. Но такиевещи, как воротнички, галстуки, шнурки для ботинок, простыни и одеяла,ложки и вилки, всяческую галантерею и обыкновенную посуду достатьневозможно. Купить стакан или чашку взамен разбитых удается только успекулянтов, после кропотливых поисков. Мы ехали из Петрограда в Москву вспальном вагоне-люкс, но там не было ни графинов для воды, ни стаканов, нитому подобных мелочей. Все это исчезло. Бросается в глаза, что большинствомужчин плохо выбрито, и сначала мы склонны были думать, что это одно изпроявлений всеобщей апатии, но поняли, в чем дело, когда один из нашихдрузей в разговоре с моим сыном случайно упомянул, что пользуется одним итем же лезвием почти целый год. Так же невозможно достать лекарства и другие аптекарские товары. Припростуде и головной боли принять нечего; нельзя и думать о том, чтобыкупить обыкновенную грелку. Поэтому небольшие недомогания легко переходятв серьезную болезнь. Почти все, с кем мы встречались, казались удрученнымии не вполне здоровыми. В этом неблагоустроенной, полной повседневныхтрудностей обстановке очень редко попадается жизнерадостный, здоровыйчеловек. Мрачное будущее ожидает того, кто тяжело заболеет. Мой сын побывал вОбуховской больнице и рассказал мне, что она находится в самом бедственномсостоянии: нехватка медикаментов и предметов ухода ужасающая, половинакоек пустует оттого, что большее количество больных обслужить невозможно.Не может быть и речи об усиленном, подкрепляющем питании, если толькородные каким-то чудом не достанут его и не принесут больному. Д-р Федоровсказал мне, что операции производятся всего раз в неделю, когда удается кним подготовиться. В остальные дни это немыслимо, и больные вынужденыждать. Вряд ли у кого в Петрограде найдется во что переодеться; старые,дырявые, часто не по ноге сапоги - единственный вид обуви в огромномгороде, где не осталось никаких других средств транспорта [я видел на Невелишь один переполненный пассажирский пароход; обычно река совсем пустынна,если не считать редких буксиров или одиноких лодочников, подбирающихплавающие бревна (прим.авт.)], кроме нескольких битком набитых трамваев.Порой наталкиваешься на самые удивительные сочетания в одежде. Директоршколы, которую мы посетили без предупреждения, был одет с необычайнымщегольством: на нем был смокинг, из-под которого выглядывала синяясаржевая жилетка. Несколько крупных ученых и писателей, с которыми явстречался, не имели воротничков и обматывали шею шарфами. У Горького -только один-единственный костюм, который на нем. Когда я встретился с группой петроградских литераторов, известныйписатель г.Амфитеатров обратился ко мне с длинной желчной речью. Онразделял общепринятое заблуждение, что я слеп и туп и что мне втираюточки. Амфитеатров предложил всем присутствующим снять свои благообразныепиджаки, чтобы я воочию увидел под ними жалкие лохмотья. Это былатягостная речь и - что касается меня - совершенно излишняя, и я упоминаю оней здесь для того, чтобы подчеркнуть, до чего дошла всеобщая нищета. Плохо одетое население этого пришедшего в невероятный упадок города ктому же неимоверно плохо питается, несмотря на непрекращающуюся подпольнуюторговлю. Советское правительство при всех своих благих намерениях не всостоянии обеспечить выдачу продовольствия в количестве, достаточном длянормального существования. Мы зашли в районную кухню и наблюдали, какпроисходит раздача пищи по карточкам. На кухне было довольно чисто, работабыла хорошо организована, но это не могло компенсировать недостаток самихпродуктов. Обед самой низшей категории состоял из миски жидкой похлебки итакого же количества компота из яблок. Всем выданы хлебные карточки, и люди выстаивают в очередях за хлебом,но во время нашего пребывания петроградские пекарни не работали три дняиз-за отсутствия муки. Качество хлеба совершенно различно: бывает хороший,хрустящий черный хлеб, но попадается и сырой, липкий, почти несъедобный. Я не знаю, смогут ли эти разрозненные подробности дать западномучитателю представление о повседневной жизни Петрограда в настоящее время.Говорят, что в Москве больше жителей и острее чувствуется недостатоктоплива, но внешне она выглядит гораздо менее мрачно, чем Петроград. Мывидели все это в октябре, когда стояли необычно ясные и теплые дни. Мывидели все это в обрамлении багрово-золотой листвы, озаренной солнцем. Новот однажды повеяло холодом, и желтые листья закружились вместе с хлопьямиснега. Это было первое дыхание наступающей зимы. Наши друзья, поеживаясь ипоглядывая в окна, в которые были уже вставлены вторые рамы, рассказывалинам о том, что было в прошлом году. Затем снова потеплело. Мы покидали Россию великолепным солнечным днем. Но у меня щемит сердце,когда я думаю о приближении зимы. Советское правительство прилагаетисключительные усилия, чтоб подготовить Северную коммуну [так назывались в1918-1920 гг. Петроград и Петроградский промышленный район] к наступлениюхолодов. Повсюду, где только можно, вдоль набережных, посреди главныхпроспектов, во дворах лежат штабеля дров. В прошлом году температура вомногих жилых домах была ниже нуля, водопровод замерз, канализация неработала. Читатель может представить себе, к чему это привело. Людиютились в еле освещенных комнатах и поддерживали себя только чаем ибеседой. Со временем какой-нибудь русский писатель расскажет нам, что этозначило для русского сердца и ума. Эта зима, возможно, окажется не такойтяжелой. Говорят, что положение с продовольствием также лучше, но я в этомсильно сомневаюсь. Железные дороги находятся в совершенно плачевномсостоянии; паровозы, работающие на дровяном топливе, изношены; гайкиразболтались, и рельсы шатаются, когда поезда тащатся по ним с предельнойскоростью в 25 миль в час. Если бы даже железные дороги работали лучше,это мало что изменило бы, так как южные продовольственные центры захваченыВрангелем. Скоро с серого неба, распростертого над 700.000 душ, все ещеостающихся в Петрограде, начнет падать холодный дождь, а за ним снег. Ночистановятся все длиннее, а дни все тусклее. Вы, конечно, скажете, что это зрелище беспросветной нужды и упадкажизненных сил - результат власти большевиков. Я думаю, что это не так. Осамом большевистском правительстве я скажу позднее, когда обрисую всюобстановку в целом. Но я хочу уже здесь сказать, что эта несчастная Россияне есть организм, подвергшийся нападению каких-то пагубных внешних сил иразрушенный ими. Это был больной организм, он сам изжил себя и потомурухнул. Не коммунизм, а капитализм построил эти громадные, немыслимыегорода. Не коммунизм, а европейский империализм втянул эту огромную,расшатанную, обанкротившуюся империю в шестилетнюю изнурительную войну. Ине коммунизм терзал эту страдающую и, быть может, погибающую Россиюсубсидированными извне непрерывными нападениями, вторжениями, мятежами,душил ее чудовищно жестокой блокадой. Мстительный французский кредитор,тупой английский журналист несут гораздо большую ответственность за этисмертные муки, чем любой коммунист. Но я вернусь к этому после того, какнесколько подробнее опишу все, что мы видели в России во время нашейпоездки. Только получив какое-то представление о материальных и духовныхпроявлениях русской катастрофы, можно понять и правильно оценитьбольшевистское правительство.
ПОТОП И СПАСАТЕЛЬНЫЕ СТАНЦИИ
Многое особенно сильно интересовало меня в России, переживавшейграндиозную социальную катастрофу, в том числе - как живет и работает мойстарый друг Максим Горький. То, что рассказывали мне члены рабочейделегации, вернувшейся из России, усилило мое желание самому ознакомитьсяс тем, что там происходит. Меня взволновало также сообщение г.БертранаРассела о болезни Горького, но я с радостью убедился, что в этом отношениивсе обстоит хорошо. Горький так же здоров и бодр на вид, как в 1906 году,когда мы с ним познакомились. И он неизмеримо вырос, как личность. Г-нРассел писал, что Горький умирает и что культура в России, по-видимому,также на краю гибели. Я думаю, что художник в г.Расселе не устоял передискушением закончить свое описание в эффектных, но мрачных тонах. Онзастал Горького в постели, во время приступа кашля; все остальное - плодего воображения. Горький занимает в России совершенно особое, я бы сказал,исключительное положение. Он не в большей мере коммунист, чем я, и яслышал, как у себя дома, в разговоре с такими людьми, как бывший главапетроградской Чрезвычайной Комиссии Бакаев и один из молодых руководителейкоммунистической партии - Залуцкий, он совершенно свободно оспаривал ихкрайние взгляды. Это было вполне убедительное доказательство свободыслова, ибо Горький не столько спорил, сколько обвинял, к тому же вприсутствии двух весьма любознательных англичан. Но он пользуется доверием и уважением большинства коммунистическихруководителей и в силу обстоятельств стал при новом режиме своего родаполуофициальным "спасателем". Горький страстно убежден в высокой ценностикультуры Запада и в необходимости сохранить связь духовной жизни России сдуховной жизнью остального мира в эти страшные годы войны, голода исоциальных потрясений. Он пользуется прочной поддержкой Ленина. В егодеятельности собраны, как в фокусе, многие значительные явления русскойдействительности, и это помогает понять, насколько катастрофично положениев России. В конце 1917 года Россия пережила такой всеобъемлющий крах, какого незнала ни одна социальная система нашего времени. Когда правительствоКеренского не заключило мира и британский военно-морской флот не облегчилположения на Балтике, развалившаяся русская армия сорвалась с линии фронтаи хлынула обратно в Россию - лавина вооруженных крестьян, возвращающихсядомой без надежд, без продовольствия, без всякой дисциплины. Это быловремя разгрома, время полнейшего социального разложения. Это был распадобщества. Во многих местах вспыхнули крестьянские восстания. Поджогиусадьб часто сопровождались жестокой расправой с помещиками. Это былвызванный отчаянием взрыв самых темных сил человеческой натуры, и вбольшинстве случаев коммунисты несут не большую ответственность за этизлодеяния, чем, скажем, правительство Австралии. Среди бела дня на улицахМосквы и Петрограда людей грабили и раздевали, и никто не вмешивался. Телаубитых валялись в канавах порой по целым суткам, и пешеходы проходилимимо, не обращая на них внимания. Вооруженные люди, часто выдававшие себяза красногвардейцев, врывались в квартиры, грабили и убивали. В начале1918 года новому, большевистскому правительству приходилось вести жестокуюборьбу не только с контрреволюцией, но и с ворами и бандитами всех мастей.И только к середине 1918 года, после того как были расстреляны тысячиграбителей и мародеров, восстановилось элементарное спокойствие на улицахбольших русских городов. Некоторое время Россия была не цивилизованнойстраной, а бурным водоворотом беззаконий и насилия, где слабое, неопытноеправительство вело борьбу не только с неразумной иностранной интервенцией,но и с полнейшим внутренним разложением. И Россия все еще прилагаетогромные усилия, чтобы выйти из этого хаоса. Искусство, литература, наука, все изящное и утонченное, все, что мызовем "цивилизацией", было вовлечено в эту стихийную катастрофу. Наиболееустойчивым элементом русской культурной жизни оказался театр. Театрыостались в своих помещениях, и никто не грабил и не разрушал их. Артистыпривыкли собираться там и работать, и они продолжали это делать; традициигосударственных субсидий оставались в силе. Как это ни поразительно,русское драматическое и оперное искусство прошло невредимым сквозь всебури и потрясения и живо и по сей день. Оказалось, что в Петрограде каждыйдень дается свыше сорока представлений, примерно то же самое мы нашли вМоскве. Мы слышали величайшего певца и актера Шаляпина в "Севильскомцирюльнике" и "Хованщине"; музыканты великолепного оркестра были одетывесьма пестро, но дирижер по-прежнему появлялся во фраке и белом галстуке.Мы были на "Садко", видели Монахова в "Царевиче Алексее" и в роли Яго в"Отелло" (жена Горького, г-жа Андреева, играла Дездемону). Пока смотришьна сцену, кажется, что в России ничто не изменилось; но вот занавеспадает, оборачиваешься к публике, и революция становится ощутимой. Ниблестящих мундиров, ни вечерних платьев в ложах и партере. Повсюдуоднообразная людская масса, внимательная, добродушная, вежливая, плохоодетая. Как на спектаклях лондонского театрального общества, места взрительном зале распределяются по жребию. В большинстве случаев билетыбесплатны. На одно представление их раздают, скажем, профсоюзам, на другое- красноармейцам, на третье - школьникам и т.д. Часть билетов продается,но это скорее исключение. Я слышал Шаляпина в Лондоне, но не был тогда знаком с ним. На этот размы с ним познакомились, обедали у него и видели его прелестную семью. УШаляпина двое пасынков, почти взрослых, и две маленькие дочки, которыеочень мило, правильно, немного книжно говорят по-английски; младшаяочаровательно танцует. Шаляпин, несомненно, одно из самых удивительныхявлений в России в настоящее время. Это художник, бунтарь; он великолепен.Вне сцены он пленяет такой же живостью и безграничным юмором, как г.МаксБирбом. Шаляпин наотрез отказывается петь бесплатно и, говорят, берет завыступление 200 тысяч рублей - около 15 фунтов стерлингов; когда бываетособенно трудно с продуктами, он требует гонорар мукой, яйцами и томуподобным. И он получает то, что требует, так как забастовка Шаляпинапробила бы слишком большую брешь в театральной жизни Петрограда. Поэтомуего дом, быть может, последний, в котором сохранился сейчас относительныйдостаток. Революция так мало коснулась г-жи Шаляпиной, что она спрашиваланас, что сейчас носят в Лондоне. Из-за блокады последний дошедший до неемодный журнал был трехлетней давности. Но театр занимает совершенно особое положение. Для других областейискусства, для литературы в целом, для науки катастрофа 191 1918 годовоказалась совершенно гибельной. Покупать книги и картины больше некому;ученый получает жалованье в совершенно обесцененных рублях. Новый,незрелый еще общественным строй, ведущий борьбу с грабежами, убийствами, сдикой разрухой, не нуждается в ученых; он забыл о них. Первое времясоветское правительство так же мало обращало на них внимания, какфранцузская революция, которой "не требовались химики". Поэтому научнымработникам, жизненно необходимым каждой цивилизованной стране, приходитсятерпеть сейчас невероятную нужду и лишения. Именно помощью им, ихспасением занят теперь в первую очередь Горький. Главным образом благодаряему и наиболее дальновидным деятелям большевистского правительства сейчассоздан ряд "спасательных" учреждений; лучше всего поставлено дело в Домеученых в Петрограде, занимающем старинный дворец великой княгини МарииПавловны. Здесь находится специальный центр распределения продовольствия,снабжающий в меру своих возможностей четыре тысячи научных работников ичленов их семей, в общей сложности около десяти тысяч человек. Тут нетолько выдаются продукты по карточкам, но имеются и парикмахерская,ванные, сапожная и портняжная мастерские и другие виды обслуживания. Естьдаже небольшой запас обуви и одежды. Здесь создано нечто вродемедицинского стационара для больных и ослабевших. Одним из самых необычных моих впечатлений в России была встреча в Домеученых с некоторыми крупнейшими представителями русской науки, изнуреннымизаботой и лишениями. Я видел там востоковеда Ольденбурга, геологаКарпинского, лауреата Нобелевской премии Павлова, Радлова [ошибка Уэллса;академик В.В.Радлов, известный языковед, археолог и этнограф, умер за двагода до этого, в 1918 году], Белопольского и других всемирно известныхученых. Они задали мне великое множество вопросов о последних достиженияхнауки за пределами России, и мне стало стыдно за свое ужасающее невежествов этих делах. Если бы я предвидел это, я взял бы с собой материалы по всемэтим вопросам. Наша блокада отрезала русских ученых от иностранной научнойлитературы. У них нет новой аппаратуры, не хватает писчей бумаги,лаборатории не отапливаются. Удивительно, что они вообще что-то делают. Ивсе же они успешно работают; Павлов проводит поразительные по своемуразмаху и виртуозности исследования высшей нервной деятельности животных;Манухин, говорят, разработал эффективный метод лечения туберкулеза, даже впоследней стадии, и т.д. Я привез с собой для опубликования в печатикраткое изложение работ Манухина, оно сейчас переводится на английскийязык. Дух науки - поистине изумительный дух. Если этой зимой Петроградпогибнет от голода, погибнут и члены Дома ученых, если только нам неудастся помочь им какими-нибудь чрезвычайными мерами; однако они почти незаговаривали со мной о возможности посылки им продовольствия. В Домелитературы и искусств мы слышали кое-какие жалобы на нужду и лишения, ноученые молчали об этом. Все они страстно желают получить научнуюлитературу; знания им дороже хлеба. Надеюсь, что смогу оказаться полезнымв этом деле. Я посоветовал им создать комиссию, которая составила бысписок необходимых книг и журналов; этот список я вручил секретарюКоролевского общества в Лондоне, и он уже предпринял кое-какие шаги.Понадобятся средства, приблизительно три или четыре тысячи фунтовстерлингов (адрес секретаря Королевского общества - Берлингтон Хаус,Вест); согласие большевистского правительства и нашего собственного на этодуховное снабжение России уже получено, и я надеюсь, что в ближайшее времяпервая партия книг будет отправлена этим людям, которые так долго былиотрезаны от интеллектуальной жизни мира. Если б у меня и не было других оснований испытывать удовлетворение отпоездки в Россию, я нашел бы его в тех надеждах и утешении, которые одналишь встреча с нами принесла выдающимся деятелям науки и искусства. Многиеиз них отчаялись уже получить какие-либо вести из зарубежного мира. Втечение трех лет, очень мрачных и долгих, они жили в мире, которым,казалось, неуклонно опускался с одной ступени бедствий на другую, все нижеи ниже, в непроглядную тьму. Не знаю, может быть, им довелось встретитьсяс той или иной политической делегацией, посетившей Россию, но совершенноочевидно, что они никак не ожидали, что им когда-либо придется сноваувидеть свободного и независимого человека, который, казалось, беззатруднений, сам по, себе, прибыл из Лондона и который мог не толькоприехать, но и вернуться снова в потерянный для них мир Запада. Этопроизвело такое же впечатление, как если б в тюремную камеру вдруг зашел свизитом нежданный посетитель. Всем английским любителям музыки знакомо творчество Глазунова; ондирижировал оркестрами в Лондоне и получил звание почетного доктораОксфордского и Кембриджского университетов. Меня глубоко взволновалавстреча с ним в Петрограде. Я помню его крупным, цветущим человеком, асейчас он бледен, сильно похудел, одежда висит на нем, как с чужого плеча.Мы говорили с ним о его друзьях - сэре Хьюберте Перри и сэре ЧарльзеВилльерсе Стэнфорде. Он сказал мне, что все еще пишет, но запас нотнойбумаги почти иссяк. "И больше ее не будет". Я ответил, что бумагапоявится, и даже скоро, но он усомнился в этом. Он вспоминал Лондон иОксфорд; я видел, что он охвачен нестерпимым желанием снова очутиться вбольшом, полном жизни городе, с его изобилием, с его оживленной толпой, вгороде, где он нашел бы вдохновляющую аудиторию в теплых, ярко освещенныхконцертных залах. Мой приезд был для него как бы живым доказательствомтого, что все это еще существует. Он повернулся спиной к окну, за которымвиднелись пустынные в сумерках воды холодной свинцово-серой Невы и неясныеочертания Петропавловской крепости. "В Англии не будет революции, нет? Уменя было много друзей в Англии, много хороших друзей..." Мне тяжело былопокидать его, и ему очень тяжело расставаться со мной... Глядя на всех этих выдающихся людей, живущих как беженцы среди жалкихобломков рухнувшего империалистического строя, я понял, как безмернозависят люди большого таланта от прочности цивилизованного общества.Простой человек может перейти от одного занятия к другому; он может быть иматросом, и заводским рабочим, и землекопом, и т.д. Он должен работатьвообще, но никакой внутренний демон не заставляет его заниматься толькочем-то одним и ничем больше, не заставляет его быть именно таким илипогибнуть. Шаляпин должен быть Шаляпиным или ничем, Павлов - Павловым,Глазунов - Глазуновым. И пока они могут продолжать заниматься своимединственным делом, эти люди живут полнокровной жизнью. Шаляпин все ещевеликолепно поет и играет, не считаясь ни с какими коммунистическимипринципами; Павлов все еще продолжает свои замечательные исследования - встаром пальто, в кабинете, заваленном картофелем и морковью, которые онвыращивает в свободное время. Глазунов будет писать, пока не иссякнетнотная бумага. Но на многих других все это подействовало гораздо сильнее.Смертность среди русской творческой интеллигенции невероятно высока. Вбольшой степени это, несомненно, вызвано общими условиями жизни, но вомногих случаях, мне кажется, решающую роль сыграло трагическое сознаниебесполезности большого дарования. Они не смогли жить в России 1919 года,как не смогли бы жить в краале среди кафров. Наука, искусство, литература - это оранжерейные растения, требующиетепла, внимания, ухода. Как это ни парадоксально, наука, изменяющая весьмир, создается гениальными людьми, которые больше, чем кто бы то ни былодругой, нуждаются в защите и помощи. Под развалинами Российской империипогибли и теплицы, где все это могло произрастать. Грубая марксистскаяфилософия, делящая все человечество на буржуазию и пролетариат,представляет себе всю жизнь общества как примитивную "борьбу классов" и неимеет понятия об условиях, необходимых для сохранения интеллектуальнойжизни общества. Но надо отдать должное большевистскому правительству: оноосознало угрозу полной гибели русской культуры и, несмотря на блокаду инепрестанную борьбу с субсидируемыми нами и французами мятежами иинтервенцией, которыми мы до сих пор терзаем Россию, разрешило эти"спасательные" организации и оказывает им содействие. Наряду с Домомученых создан Дом литературы и искусств. За исключением некоторых поэтов,никто сейчас в России не пишет книг, никто не создает картин. Нобольшинство писателей и художников нашли работу по выпуску грандиозной посвоему размаху, своеобразной русской энциклопедии всемирной литературы. Вэтой непостижимой России, воюющей, холодной, голодной, испытывающейбесконечные лишения, осуществляется литературное начинание, немыслимоесейчас в богатой Англии и богатой Америке. В Англии и Америке выпусксерьезной литературы по доступным ценам фактически прекратился сейчас"из-за дороговизны бумаги". Духовная пища английских и американских массстановится все более скудной и низкопробной, и это нисколько не трогаеттех, от кого это зависит. Большевистское правительство, во всяком случае,стоит на большей высоте. В умирающей с голоду России сотни людей работаютнад переводами; книги, переведенные ими, печатаются и смогут дать новойРоссии такое знакомство с мировой литературой, какое недоступно ни одномуДругому народу. Я наблюдал эту работу и видел некоторые из этих книг. Япишу "смогут" без твердой уверенности. Потому что, как и все остальное вэтой разрушенной стране, эта созидательная работа носит отрывочный, наспехорганизованный характер. Какими путями всемирная литература дойдет дорусского народа, я не представляю. Книжные магазины закрыты, а торговлякнигами запрещена, как и всякая торговля вообще. Вероятно, книги будутраспределяться по школам и другим учреждениям. Совершенно очевидно, что большевики еще ясно не предст
Воспользуйтесь поиском по сайту:
