Глава III. Категория трудности
Владимир Николаевич Шатаев. Категория трудности
--------------------------------------------------------------- Ш28 Категория трудности /Лит. запись И. Якубзона. - 2-е изд., доп. - М.: Мол. гвардия, 1982. - 222 с. - (Спорт и личность). OCR: Павел Нудельман--------------------------------------------------------------- - Что вы находите в горах? - Философский камень.
Из разговора туриста и альпиниста.
ГЛАВА I. ВЫШЕ ГОЛОВЫ
Некоторое время я еще упирался локтями в плотный, облизанный ветрамифирн. Но вдруг обозлился на собственные руки, которые сопротивлялись безмоей на то воли - по инерции уходившего из меня вместе с силами,вымороженного вместе с душой и не имевшего никакого смысла упрямства. Тогдая развел их и опустился на живот, уткнувшись в шершавый, похожий на рафинад,слежавшийся снег... Кавуненко и Пискулов смотрят мне в затылок. Хорошо, что не видят лица -я не хотел бы, чтобы они прочли на нем все, что я думаю о них, и о себе, и оглупой страстишке, которая привела нас сюда. Они смешны своей дурацкой веройв эту игру. Пора бы и отрезвиться, хотя бы здесь, на высоте семи тысячметров. С возрастом, кроме веса, нужно бы набирать кое-что еще... У нихросла только наивность... ничто не остужает их пыла. Даже этот чужой,непригодный для жизни, унылый мир ледников и камня, где глазу жутко ихолодно, где каждая молекула кислорода на счету... Они хотят, чтобы я вместе с ними на карачках тащился еще полкилометравверх... ради игры, которая - мне теперь ясно - не стоит свеч... Я ухмыляюсь, поскольку они считают: полежит, отдохнет и поднимется...как всегда! Но на этот раз я не встану. Я злорадно думаю, что мне повезло: уменя гипоксия - горная болезнь. И по формальному праву, и по совести я могуне вставать - там, на земле, людям в моем состоянии дают кислороднуюподушку... Все трое мы впервые идем на пик Коммунизма. Впервые вообще выступаем ввысотном классе. До сих пор я брал себя в руки и поднимался, посколькусчитал это важным, - от этого зависело не только восхождение, но и успехсезона для каждого из нас. Теперь я понял никчемность этих страстей. Ониничего не дают им так же, как и мне. Я буду лежать и не шевелиться... Закональпинистской связки обязывает спускать меня вниз......Я перекатываюсь на спину и смотрю прямо в зе-нит диковинного,неземного вечернего неба... Это не небо... У него нет глубины ипрозрачности. Это неподвиж-но нависший бескрайний потолок, густонамалеванный ультрамарином халтурной рукой. На земле не бывает такого неба.Кажется, если запустить в него камень, можно пробить дыру... В этом застывшем, сверкающем снегом и льдом, громадном, давящеммасштабами мире мы всего лишь три мелкие малозаметные точки. Стоит побыватьздесь, чтобы осознать свою бесконечную малость... И все же, как кляксы,мараем его ослепительную белизну. Я думаю, как непохож Памир на Кавказские горы, уютные, домашние иинтимные, как окраинные улочки старого европейского города. Здесь же всеогромно и первозданно, все дышит свежестью сотворения. И кажется, будто и всамом деле только что было изречено библейское: "Да будет свет!" Здесь теряется чувство расстояния: не поймешь, что далеко, а чтоблизко. Нет визуальных пропорций - до тех далеких отрогов, которые по правуюруку, ходу окажется час, а до этой близкой вершины, по левую, - сутки.Только когда тянешься сюда тысячу за тысячей, когда не поймешь, что у тебягремит: вещи в рюкзаке или это собственные кости, когда глаза западают вглазницы и не видать, что справа, что слева... тогда блекнут красоты, азагадки и парадоксы вовсе не интригуют... Психика идущего сюда имеет лишьдва направления: туда, откуда тянутся его следы, где есть человеческое теплои совместимость с жизнью, и в противоположную сторону, где нет ни того, нидругого......Мне повезло - мои мысли направлены только в одну сторону: вниз, гдебазовый лагерь... Где Юра Визбор поет свои песни, а доктор рассказываетанекдоты. Где остался Олег Абалаков и куда с высоты шесть шестьсот спускалиСашу Воронова. Они смотрели на нас с откровенной завистью, когда мы с рюкзаками иледорубами выходили на этот маршрут. Визбор злился на доктора за то, что тотне пускал его выше пика Космонавтов... А Олег... Он, кажется, вообще невышел из палатки. Тогда я хорошо понимал его - второй сезон неудача. "ПикКоммунизма не принимает его", - говорили в лагере. Было время, когда Олегаснимали с высоты 7200 метров - заболел, не дотянув до вершины 245 метров...На этот раз ему удалось побывать только на разведке югозападного ребра, покоторому мы хотели сперва идти к вершине. Когда воз-вращались обратно, онпрыгнул через трещину - простенькую, элементарную - и растянул себе ногу. Иэто Олег! Который даже на фоне мастеров скалолазания мог выглядеть какакробат-виртуоз... Так что на маршрут выходили мы вчетвером. Это не первопрохождение - мыидем по пути Евгения Тамма. И если не считать ледника Бивачный, где пришлосьпрыгать через крупные трещины и блуждать среди ле-са сераксов - причудливыхледяных столбов, - пона-чалу все шло довольно гладко. Часам к пяти, судя по моему альтиметру, перевалили за шесть тысяч. Нодо темноты времени хватало, и мы решили сделать еще рывок, чтобы дотянуть доплато пика Правды. Здесь, на высоте 6200 метров, отрыли уютную пещерку дляночевки - копали в охотку, старательно, любовно и весело. Сил хватало!Казалось, так оно и будет до самой вершины. Во время ужина Кавуненко, сосредоточенно глядя в кружку с чаем, сказалВоронову: - Хочешь, я отгадаю, что у тебя в левой руке? Воронов помолчал и угрюмокинул - Что ж, мне теперь носовой платок из кармана нельзя достать?.. - Злишься?.. В горах не новичок, знаешь, чем такие вещи кончаются.Лучше сейчас скажи, пока не поздно. Завтра с утра и спустим. - В горах не новичок, знаю и говорю - идти могу! - Ну-ну... можешь так можешь. Утром вышли в том же составе. Несколько часов спустя мы с Кавуненкооторвались от второй связки и намного ушли вперед. На 6600 решили подождатьПискулова и Воронова. Пискулов вскоре пришел. А Саши Воронова нет и нет...Через некоторое время он появился, еле волоча ноги... Я спросил его молча -глазами. Он кивнул головой... Тогда мы раскидали Сашины вещи по своим рюкзакам, повернулись и пошлиобратно к нашей пещере на 6200. Наверху болезням вольготно... Высота - их стихия. Странно: здесь путьчеловека лучше всего измеряется временем, а течение болезни - пространством.Между легким першением в горле на старте и удушьем на финише - интервал,который правильней мерить рулеткой. Чем больше метров над уровнем моря, темскоротечней болезни. Каждый метр умножает их силу. Насморк на восьмой тысячеможет оказаться смертельным. И пока мы карабкаемся, набирая свои сантиметры,болезни бегут семимильными шагами......На биваке 6200 была у нас удачная встреча - с пика Правды спускаласьгруппа. Мы попросили этих ребят помочь Воронову дойти до базового лагеря, асами на другой день с утра пораньше тронулись в обратный путь. Мы оставлялиСашу угрюмым и мрачным. Я ему сочувствовал... Смешно - я сочувствовал ему!Теперь я понимаю, что это он бы мог нам сочувствовать. Так я думаю теперь. Атогда... Тогда, огорчаясь за Сашу, я радовался, что это случилось не сомной. "Тогда" было десять часов назад. Десять часов назад меня раздражалите, кто не понимал моей страсти. Теперь наоборот все. Что осталось отвчерашнего Шатаева? Желания, чувства, вкусы, характер - те, что были десятьчасов назад? Ничего, кроме сухой, не связанной с эмоциями памяти фактов... - Ты как? - слышу я над собой хриплый, деланно-веселый голос Кавуненко.- Выползать бы надо. Хватайся за чуб и тяни себя, как Мюнхгаузен. Он человекправдивый... Только правда его не для каждого. У тебя получится... Мы стобой не первый год в одной связке... Я молчу. Меня злит фальшь бодрячка. Смешит эта придуманная жизнь, играв романтику, вера в ложные идеалы борьбы, мечту, цели. Игра?! Игра... Ссерьезной миной на лице... С головоломными умозрительными теориямиоправдания... Кавуненко уходит. И вместе с Пискуловым выгребает снег из углубления,которое они отрыли для ночевки. Работают молча - не слышно ни слова. Затослышно дыхание... Двигаются они медленно и после каждых двух-трех лопатотдыхают. Теперь ко мне подошел Пискулов. - Можешь? Я сперва промолчал, потом спросил: - А ты? Он не ответил. Я приподнимаюсь на локтях и, глядя ему в глаза,спрашиваю: - Объясни, для чего? Смысл?! Чтобы в карточку записали "пикКоммунизма"? Объяснишь - встану... На четвереньках буду карабкаться, поканоги не протяну... - Чего объяснять? Нынче утром спроси тебя так, ты бы сказал - это, мол,философия старости! С такой нельзя жить - можно только доживать... - То утром, а то теперь... от того Шатаева духу не осталось! - Чушь! - Это опять Кавуненко. Он подошел и не сел, а буквально упал на"пятую точку". - Пусть полежит еще минут пятнадцать. Не сможет, пойдемвниз... Только учти: это не ты, а гипоксия в тебе говорит... Ты ведь помедицине спец. Небось в лагере новичкам говорил: горная болезнь, дескать,сопровождается апатией, потерей аппетита... Мол, не только к еде, но и кжизни... Пошли, Юра, - обратился он к Пискулову. - Пусть полежит еще. Онвыскочит - я его знаю. "Философия старости... Доживать, а не жить" - умозрения чудаков. Но водном они правы - вчера я действительно сказал бы что-то похожее... Это япомню... Так когда же я болен - вчера или сегодня? Стоит человеку трезвозаговорить, как чудаки эти тут же приписывают все болезни... У меня ничего не болит. Я только чувствую немощь, похожую на ту, что восне не дает человеку двигаться - убегать, догонять, защищать и защищаться...Чувствую какую-то меланхолическую и приятную жалость к себе. И еще: странноеощущение вялого, ленивого движения крови... Я и без Кавуненко знаю, что это гипоксия. Но только смутной, точночужой логикой, без малейшей внутренней веры понимаю связь между болезнью иобразом мысли... Я подумал, что живем по русской поговорке - верим до концатолько в то, что можно пощупать, А здоровье лежит у подножия. Ибо горная болезнь убывает с каждым метромвниз так же, как и нарастает с высотой. Только... не все ли равно? Володя и Юра копошатся в пещере. По очереди они выползают из нее,волоча за собой штормовку, груженную снегом. Ко мне они не подходят -неужели так долго длятся пятнадцать минут? Каждый раз я с опаской смотрю навыход - появятся вместе, значит, ко мне... Я должен ответить им: вверх иливниз. А мне не хочется ни туда, ни сюда. Только лежать - неподвижно,спокойно... Прав тот, кто видит счастье в покое... Если б не эти двое! Почемувсегда получается так, что мы не можем быть счастливы до конца? Что-товсегда омрачает... Кто-то всегда омрачает. Нет кого-то, чего-то - естьпугающие перспективы. Или возможность пугающих перспектив... Словно меда бездегтя и быть не может в природе... Сейчас я должен сказать: вверх или вниз - одно из двух. Третье желанно,как счастье, и близко, как локоть... Но третьего не надо... Самиобессиленные, измотанные, они не дадут мне покоя. Разве они поверят, что дляменя хорошо то, что считается плохо? Они скажут - это философия старости......"Философия старости"! - бред легковерных младенцев... Остаться быодному и лежать... Лежать, и больше ничего. Думать? Теперь и думать нехочется... Только лежать. Слово "хочется" теряет смысл. Я перестаю егопонимать, как насытившийся чувство голода. Меня покидают желания... Когда илежать не захочется, что тогда? Что может еще остаться? Что?! "...Доживать,а не жить..." Я вдруг подумал: умирают как засыпают - емкое сознание становитсяплоским, потом линейным, после переходит в редеющий все больше и большепунктир... И пустота... я ощутил ее в себе - крутящую, тошнотворную,взрывчатую, все перевернувшую пустоту......Внезапная и мгновенная сила словно всосала все мои внутренности,подтянула их к горлу, и опустевшая грудная клетка заполнилась густым,распирающим страхом... Страх тогда отвратителен, когда он сочится тоненькой, хилой струйкой,брызгами кислоты разъедает душу, парализующим ядом проникает в кровь...Мощный взрывчатый страх, тот, что приходит не всегда и не к каждому, поитчеловека небывалой силой, дает ему ясность мысли, реакцию и точностьмангусты, вызывает чувство внезапной омоложенности и потому порою оставляету человека пожизненные впечатления полнокровно прожитых минут. Кто испыталтакой страх, знает, что это так. Страх - это жизнь! Бывает, что он похож нарадость. Я понимаю это теперь. Понимаю, что он-то и вывел меня из состоянияотрешенности, безразличия, вернул волю к сопротивлению. Я крикнул, наверное, слишком громко и слишком истерично - ко мнеторопливо и испуганно двигались Кавуненко и Пискулов. В руках у Юры былапила, которой он, видимо, только что резал фирн. Я стоял на коленях. Как и когда успел это сделать - не заметил, нопочувствовал, что могу встать на ноги в рост. Однако подниматься не стал -сообразил, что делать этого не следует: слишком большая нагрузка сразу,можно потерять сознание. Меня слегка покачивало, и Пискулов, заметив это, сказал: - Ложись, ложись... Сейчас "упакуем" в спальный мешок и пойдем вниз... - Погоди... - перебил его Володя. - Что, решил?! - Он показал пальцемна вершину. И, не дожидаясь моего ответа, хлопнул по плечу Пискулова. - Я жеговорил - выскочит... - Надо спускать, Володя... Володя смотрел на меня весело, не обращая внимания на слова Юры.Пискулов не учел: мы с Кавуненко не первый сезон в одной связке... Я потянулся к пиле. Пискулов растерянно убрал ее за спину. - Пилу дай... - сказал я. - Зачем?! - Дай пилу, тебе говорят! - гаркнул на него Ка-вуненко. "...Двигаться, двигаться! - думал я. - Это все говорят: и теоретики -доктора и практики - альпинисты. Только одно лекарство, одно спасение.Что-то как-то делать - сидя, лежа, ползком..." Я медленно, осторожно поднялся на ноги. Горы вдруг сдвинулись с места инаклонились вместе с горизонтом, словно я выглянул в иллюминатор заложившеговираж самолета, и, точно балансируя, заходили то вверх, то вниз. Кавуненкоподхватил меня сзади и сказал: - Придется идти вниз... - Не придется... Я снова встал на колени и на четвереньках потащился к находившемусяметрах в десяти от меня небольшому снежному уступу. На стенке полуметровой ступени, как на срезе дерева, четко виднелисьгрязно-серые, плотно слежавшиеся слои. Снег хорошо пилится. И дело приятное,если здоров, - столько же успокаивает, сколько и оживляет. Выпилить снежныйкубик со стороной сантиметров в тридцать - минута, не больше. Я его резалвечность. Пила казалась тяжелой, не подчинялась, зигзагами крошила ребро. Яположил ее, решив отдохнуть, а когда взял снова, почувствовал, что она сталанамного легче... И тогда я увидел, что небо надо мной теплое, а горы веселыеи вполне сговорчивые. Я подумал: все, что со мной здесь случилось, всехорошо и правильно. Первый снежный брусок я еще волочил по снегу. Положил его у входа впещеру, решив построить здесь стенку на случай сильного ветра. Обратно шелво весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Толькона полпути пришлось отдыхать... Снежные опилки летели во все стороны,брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Яподставлял лицо ближе. Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Ноуставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терялспособность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама - под действиемодного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях нерезала - она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясьзубьями снега. Когда выдохся окончательно, подумал: "Почему правая? Можно и левой,хоть и труднее... Это хорошо, что труднее! Надо левой..." Пила идет вкривь ивкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю - якачаю кровь, даю ей разгон... Трудное дело - гонять по жилам собственнуюкровь! Силы уходят... рука немеет, почти не двигается... Мне только кажется,что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась. Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет.Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного... Стоит! Ещечас-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей,понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, какнастройщик рояля к инструменту. Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпаютснежные брызги. * * * Стенка получалась корявая. Ребята, сидя в пещере, следили за мнойсквозь проем и смеялись... если смехом можно назвать вялый перекосизмученных, задубевших от мороза и ветра лиц. Я вдруг заметил, что моя защита от ветра и впрямь курам на смех - ветердул с другой стороны. - Самый ценный труд - мартышкин, - сказал Кавуненко. - Это он сделалмартышку человеком. Правдивая шутка. Стенка окончательно привела меня в чувство. Приступгипоксии длился часа полтора, а пережитых чувств, ощущений и всякихподробностей хватило бы на год. - Правдивая шутка, - сказал я вслух. - Не забудь о ней, когда пойдемдальше к вершине... - Он никак на вершину собрался? - усмехнулся Кавуненко. - Семь пятницна неделе... - Неожиданно добавил: - Тогда ужин готовь. При слове "ужин" Пискулов брезгливо поморщился и молча стал разбиратьспальный мешок. Кавуненко вытянул ногу и как бы нечаянно положил ее наспальник. Юра пытался сбросить, но тот упирался, равнодушно глядя куда-то всвод пещеры. - Еще один... - сказал он мне, кивнув в сторону Пискулова. - Перешлаикота на Федота. Веселая ночь у нас нынче будет. - И, резко повернувшись кПискулову, зло кинул: - Брось валять дурака! Сначала ужинать, потом спать...Чуть горняшка зацепила, и с ходу в мешок - помирать! Юра сразу обмяк, дыхание стало откровенно тяжелым и частым. Рукавомштормовки отер вспотевшее лицо и сидел неподвижно, уронив руки на колени.Ему и до этого было худо, но он бодрился, скрываясь от Кавуненко. Теперь,когда понял, что Кавуненко все равно знает, прятаться не имело смысла, и онотпустил себя. Я протянул ему облатку с таблетками аскорбинки, но он нешевельнулся. - Ну что? Рот ножом разжимать? - Володя сказал это кисло, без обычнойтвердости, словно выбился из сил. Юра удивленно посмотрел на него, положилна язык пару таблеток и задвигал челюстями механически, выполняя нужное, нонеприятное дело. Мы с Кавуненко вылезли из пещеры. Температура быстро падала. Пар отдыхания мгновенно кристаллизовался и оседал на лице и вороте одежды,припудривая их изморозью. Я сказал Володе, что он зря расставил точки над "и" - желание скрытьболезнь давало Пискулову силы бороться с собой. - Хоть на этом держался бы... Кавуненко притулился к снежному брустверу и долго молчал. Мнепоказалось, что он засыпает. Я тронул его за плечо. - Ну что? Что?! Думаю я, думаю... Ерунда это все. На этом непродержишься. Через полчаса решил бы стать честным: нельзя, мол, скрывать отребят... Люди слишком благодушны к себе, даже когда ведут войну против себяже. Тут грубость нужна. Мордовать себя надо. А лучше, когда другие мордуют.Обозлить бы его... - Человек должен сам справиться... - "Должен"! Все у вас "должен"... Моралисты... Ты час назад ничего небыл должен. Альпинизм называл глупостью. Может, и прав был... Я понял не сразу. Ждал, что последняя фраза обернется, как всегда,очередной едкой шуткой. Но он смотрел в сторону, боясь заглянуть мне вглаза. Помолчав, он вяло опустился на снег и добавил: - Пошутил я. Не волнуйся... Я сделал вид, что поверил. Но в душе все же заподозрил... "Воюет нестолько с Пискуловым, сколько с собой", - подумал я. А до вершины оставался один переход... Всего лишь полкилометра...Полкилометра? Пятьсот метров вверх! Сто шестьдесят пятый этаж! Только не поготовым ступенькам... Но лучше об этом не думать. Лучше думать, что позадисемь "кило" вертикали, год подготовки... Нет, не год - шесть лет! Илибольше?.. Я тогда так и не понял, что было с Кавуненко: прихватила ли и егогорная болезнь, или это реакция сильного утомления? Только видел, что он безконца глотал витамины и после ужина несколько раз тянулся к фляге с лимоннымнапитком. Если это была гипоксия, то справился он с ней отлично... С северо-запада, закрывая оранжевый край закатного неба, быстро ползлана нас блекло-синяя туча, тугая, выпуклая, словно брюхо огромного животного.Ветер дул резкими порывами и с каждым разом становился все крепче. Кавуненковдруг встал и сказал: - А стенку все же надо поставить на место. Гони сюда Юру - мы с нимзаймемся. Может, успеем, пока пурга не нагрянула? Пискулов спал, сидя на рюкзаке все в той же позе. Черты егозаострились, лицо вытянулось и приобрело какой-то странный синеватыйоттенок. И если бы не тяжелый с присвистом сап, можно было подумать...Просыпаться он не хотел - ошалело взглянул на меня и снова закрыл глаза. Ноя растолкал его. Он оказался молодцом и доставил хлопот куда меньше, чем яожидал. С минуту посидел, набираясь сил, и, одолев себя, выполз из пещеры. Я почему-то подумал, что парень этот ни при каких обстоятельствах нетеряет своей интеллигентности, и вспомнил альпинистский фильм, который виделеще в Москве перед отъездом на Памир. Меня тогда покоробила подчеркнутая,умышленно выпяченная духовная простота героя - дескать, они-то, "простыепарни", только и способны на истинное мужество. После часто всматривался влица собратьев - искал подобие, искал лица, умиротворенные жевательнойрезинкой, с интеллектом, ушедшим в скобяные подбородки. Увы! Я сейчас думаю, откуда это принятое стереотипное отождествлениепримитива с мужеством? Не от ранних ли мальчишеских впечатлений, когдаавторитет добывается кулаком? Откуда взялось мнение, что ресурс мужестваскудеет там, где есть природный ум и интеллект? Говорят, чем у человека выше интеллект, тем сильней в нем реакциястраха. Думаю, так и есть. Гейне сказал об этом емко и точно: "Ничто нестрашно только дураку". Если оно и существует, бесстрашие, то лишь отнепонимания, недооценки опасности. Выражение "презирать опасность" могутупотреблять только люди, знакомые с ней все больше по переходу черезпроезжую часть. Нет, не на том стоит мужество... Мужество - это способность проходитьдистанцию, где сплошными барьерами стоят страх, бессилие, неверие в себя,отказ от борьбы, так я думаю... Те, кто готовит себя для штурма вершин, не упускают возможности лишнийраз "перескочить через пропасть". Они тренируют в себе силу духа не попутно- "заодно", а специально и продуманно, как балерина добивается пластики,канатоходец - чувства равновесия. Работа, прямо скажем, не для ленивого иограниченного ума. Такой не приемлет ее, поскольку при всей своей леностинемедленно узрит в ней смехотворные и чужие привычки - те, чтопренебрежительно назовет "самокопанием", но что, однако, носит уважительноеимя "самопознание". Он познает себя все больше на трамвайной горизонтали ипризнает лишь вертикаль, по которой движется лифт. Не получив вещественногоответа на вопрос: "Зачем ходить в горы?", он тут же скажет: "Умный в гору непойдет!" И решит это для себя раз и навсегда, хотя бы из неистребимой тяги кстопроцентной конкретности, к делению всего существующего на "плохое" и"хорошее". По статистике около восьмидесяти процентов альпинистов имеют высшееобразование. Среди них кандидаты, доктора наук, писатели, журналисты,рабочие. Широко известны в альпинизме имена академиков Александрова,Виноградова, Летавета, Хохлова, Тамма. Интеллигентность человека, конечно,не доказывается дипломом вуза. Так же, как далеко не всегда можномотивировать ее служебным положением или родом занятий. Если, скажем, заинтеллигентность принять умение творчески воспринимать жизнь, обостренноечувство этики и страсть к познанию, если слово "интеллигент" считатьпротивопоставлением слову "обыватель", то у станков можно встретить немалоинтеллигентных людей, а у конструкторских кульманов, к примеру, наоборот,неинтеллигентных. Нет, диплом - это далеко не признак. Когда он один. Но гора дипломов -дело совсем иное. Здесь количество дает новое качество. И если высшееобразование еще не повод, чтобы назвать спортсмена интеллигентом, топодавляющее большинство высших образований в альпинизме дает ему правоназываться спортом интеллигенции... Примус заиндевел и пока что обжигал пальцы морозом. Здесь, на высоте,альпинист каждый раз достает его из мешка опасливо и тревожно. Эта"бабушкина" техника, ставшая ныне символом всего примитивного, устаревшего,решает судьбу восхождений, решает судьбу восходителей. Лучше лишиться пищи,чем остаться без примуса. Он согревает нас изнутри и снаружи. А кипяток навысоте ценней и "питательней" лососевой икры. Только примус - штука предательски ненадежная. Вероятность егоразгорания имеет лотерейный характер. Порою он не горит оттого, чтооткровенно ломается, а порою не работает, потому что вдруг не работает.Целые группы альпинистов-высотников, глядя, как кто-то из них разжигаетпримус, ждут своего приговора... Я заправил его бензином и нажал на поршень подкачки. Поршень прошел доотказа, зацепился за что-то и обратно не сдвинулся с места... Вот иприговор! Переохлажденные, ослабленные гипоксией организмы не выдержат. Дайбог, чтобы до утра в группе не началось пневмонии, ангины или еще какой-либострашной для этой высоты хвори. Оставалось одно: лезть в спальные мешки иобогреваться собственным теплом. Утром, если будет погода, спускатьсявниз... Черта с два! Я схватил примус и стал его трясти. Попробовал поршень -ни с места!.. С минуты на минуту начнется буран, с минуты на минуту вползутребята с надеждой согреться. Спичку зажег на авось. Пламя вдруг взметнулось, лихорадочно и шумливополыхнуло несколько раз и исчезло, упорхнув в свод пещеры. Поболтал бензин вбаке и сделал вторую попытку. Горелка вспыхнула синим напористым пламенем.Примус надсадно завыл, и так угрожающе, что, казалось, вот-вот разлетится начасти. Ненастье словно обрушилось. С ходу набрало силу и завьюжило,закрутило... Все вокруг перевернулось вверх дном. Пискулов и Кавуненковвалились запорошенные, задохшиеся, с исколотыми снежной крупой лицами.Кавуненко отдышался и сказал: - Говорят, рая нет? А это что? - повел он рукой и, коснувшись примуса,добавил: - А это что?! Ну, расшуровал. Уйми пламя-то - расплавимся. - Уйми попробуй... В "раю" в это время градусник показывал минус восемнадцать. Хотя поддействием примуса ртутный столбик уже подрос и поднимался довольно быстро.Снег в бачке распустился и стал теплой водичкой. Юра Пискулов вертел кружкув руках, жадно смотрел на воду, но зачерпнуть не решался, боясь, какговорят, получить "по рукам". Я снял бачок с примуса и налил ему сполкружки. Он заглотнул все одним махом и облегченно вздохнул. Кавуненко глядел, как запрокидывается Юрина кружка, словно игрок втеннис на пущенный мяч. После без всякого расчета на успех, больше дляюмора, сказал: - А мне? Сизифа мучает жажда. - А ты потерпишь... - Да, греческие боги были изобретательны - подкинули работенку Сизифу!Так что? Вопрос о смысле нашего труда остается открытым? Молчите, девочки?Стыдно?.. - Кавуненко вытянул свои длинные ноги притулился головой к рюкзакуи, подложив руки под голову, чем-то очень довольный, заговорил, обращаясь ксамому себе: - Нет, братцы. Сизифов труд не так уж бессмыслен... В душе онверит, что когда-нибудь вкатит свой камень и получит прощение - иначе -никакая сила, даже божественная, не заставила бы его это делать... Он еговкатит... По теории вероятностей когда-нибудь случается самое невероятное...По этой теории в некий час заклинание богов не сработает... Обязательно! ИСизиф вкатит свой камень на самый верх! Обязательно! Иначе грош цена теориивероятностей... Иначе грош цена вообще диалектике... Труд не бываетбессмысленным. Когда-нибудь всем станет ясно, зачем мы катим свой "камень" квершине... Слушай, Шатаев, дай водички... Сизиф хочет пить. Пойми, нигде несказано, сколько весил сизифов камень. Зато всем известно, чтосемитысячников в Греции нет. Ведь я два пуда... не вкатил - на горбу приперк началу восьмой тысячи... Всех нас мучила африканская жажда. В условиях кислородного голода,давления в два с лишним раза ниже нормального, когда язык на плече, а сердцена предельном режиме, организм выделяет непривычно большое количество влаги.Оттого и теряем мы каждый раз по пять-семь килограммов веса. Но в высотном походе весь расчет на выносливость сердца. Мы старалисьне перегружать себя жидкостью. Стало быть, если и пить воду, то пить ее, таксказать, в оптимальном виде. Сейчас нужно было не только утолить жажду, но исогреться и получить витаминную дозу. Сейчас нужен был чай с настоемшиповника - горячий и в меру крепкий. Кавуненко решил, что "черный день", на который оставляли мы самыеценные и лакомые продукты, наступил, и скомандовал выдать их "на-гора". - Не такой уж он черный, - сказал вдруг Юра. - Бывали и хуже... - Н-ну, Юра!.. - захлебнулся от восторга Кавуненко. - Просто словнет... Теперь за тобой следи в оба... Слышишь, Шатаев, следи за ним в оба -не то схватит ледоруб и побежит на вершину! Юра и сам удивился. Облегчение, как часто бывает, пришло к нему сразу.Будто развязался узел, который сдавливал горло, стягивал сосуды, и теперь пожилам легко и свободно растекалась кровь. - Это от запаха маринованных грибов, - балагурил Кавуненко. - Погодиеще, что будет, когда Шатаев подаст разноцветную икру, кильку вскроет... - Век бы ее не было, твоей икры... - сказал Пискулов. - Внизу, когда вохотку, зажимали, а теперь... - Видишь ли, Юра, так уж устроено: чем ближе к небу, тем этот продуктдоступней... И аппетит у тебя не по правилам. В медицинских справочникахсказано: с высотой избирательность вкусов сужается - ничего не хочется,кроме кислого, соленого, острого... - Ты прав. - Юра схватил лимон и, откусив, как от яблока, сжевал, неморгнув глазом... Счастье наше и впрямь было тревожным. Тем больше, чем большенеистовствовала погода. Казалось, что нарастание этого бешенства имеетблизкий предел, что после него произойдет нечто страшное - катаклизм,который снесет горы, сровняет рельеф. Надрывный вой повышался все больше ибольше, переходил в свист и то и дело перекрывался раскатистым гуломсходящих лавин... Мне долго не удавалось заснуть. А под утро снились кошмары -бесформенные, расплывчатые. Что-то тяжелое, стонущее, кричащее нажимало нагрудь. И почему-то ясно слышался крик Пискулова: "Стой! Кто идет?" Я открылглаза. Непроницаемый мрак Вокруг глухая ватная тишина. Что-то словновцепилось в горло, прерывая дыхание. Мне вдруг показалось, что я в могиле.Забыв, что спеленат спальным мешком, я попытался поднять руки и испугалсяеще сильнее. Рядом раздался стон и чье-то, словно прорвавшееся, частое,всхлипывающее дыхание. Вспомнил, что рядом лежит Пискулов. В памяти сразу жевосстановились подробности нашего положения, и вдруг ошарашила мысль: наснакрыла лавина! Расстегнув мешок, достал из кармана спички, чтобы зажечь свечу. Головказанялась было жухлым тускнеющим пламенем и погасла. Я извел чуть ли неполкоробка, прежде чем сообразил, что огню, как и человеку, нужен кислород.Где-то рядом должен стоять рюкзак. На ночь, перед тем как залезть вспальник, я положил на него фонарь. На ощупь разыскал его и, осветив пещеру,направил луч на входное отверстие - если лавина, то у входа должен бытьснежный завал. Но здесь было чисто - ни комочка. В проем вдавалсяполукруглый выступ сугроба - пурга замуровала нас, и мы оказались запертымивнутри снежной полости. С души отлегло. Раскопать сугроб легче, чем пробить многометровую толщулавины. Задохнулись бы прежде, чем выбрались на поверхность. Пискулова будить не стал. Растолкал Кавуненко, и мы взялись за лопаты.Через несколько минут снег над нами обвалился. Сквозь дыру прорвался сноп света и свежий морозный воздух. Нестерпимая, беспощадная белизна шибанула в глаза, заставивзажмуриться. Мы невольно потянулись к защитным очкам. Но я все же не утерпели, прежде чем надеть их, посмотрел на вершину. Склон, на котором мы находились, был в тени, но контуры оделись вослепительно огненную окантовку с уходившими на запад и таявшими вбесконечности золотыми ножами. На самом верху, сверкая солнечными бликами,обманчиво-миролюбиво маячили белые снежные флаги. В панораме приземистыхвершин и островерхих пиков уходящих вдаль хребтов чувствовалась утренняястылость, тихая неподвижность. Мое "созерцание" длилось не более полуминуты. Зная, что вся этапризывная красота опасна, я заставил себя надеть очки....Час спустя мы продолжили восхождение. А в 16 часов 10 минутКавуненко, Пискулов и я, стоя на вершине, обозревали Памир....Здесь все, что вокруг нас, все под нами... Под нами земля,ощетинившаяся сотнями пиков... Странная раздвоенность сознания вызываетстранный вопрос: кто ми такие? Чужие самим себе! Сейчас мы те великаны, укого шаблонная мысль: "Человек - хозяин мира" - становится чувством, комукажется, что переступить с вершины на вершину и зашагать по планете -пустячное дело, и те подслеповатые, с бесконечно малым жизненным обзором,кто путается в нитях микроскопически сотканной жизни... Мы начали спуск, и горы снова стали над нами расти. И с каждым шагомвниз все больше и больше ощущали себя мелкими, легкоуязвимыми существами. Скаждым шагом возвращалось к нам все наше субъективное человеческое - страх,сомнения, осторожность, раздражительность, эгоизм, подозрительность, расчетна кого-то... Хотя, возможно, в другой, много меньшей мере, чем накопили мывсе это на равнине. Приближаясь к плато пика Правды, мы увидели маленькую фигурку в голубойанараке с откинутым капюшоном. Она стояла у входа в пещеру и махала намрукой. Я узнал Асю Клокову - подругу моей жены, альпинистки ЭльвирыШатаевой. В пещере было тепло. Бушевал примус. Подрагивала крышка кастрюли,испуская дурман, от которого кружилась голова... - Это для вас, - сказала Клокова. - Я давно вас заметила. Догадалась,что это именно вы... вернее, подсчитала по времени. Я спросил: почему она осталась здесь? Не заболела ли? Ася кривоусмехнулась и ответила не сразу: - Я ведь женщина... А женщин на военный корабль не берут - дурнойталисман. И меня не взяли с собой, чтобы несчастья не принесла. На плато пика Правды они поднялись вчетвером - трое мужчин и женщина.Клокова не напрашивалась. Группа в этом составе сложилась еще задолго довыезда в горы, и ни у кого из ее членов возражений против участия именноэтой женщины не было. И понятно: Клокова - сильнейшая восходительница и поправу может считаться лидером украинских альпинисток. Весь год она усиленноготовилась к этому восхождению, ибо должна была стать первой женщиной,поднявшейся на пик Коммунизма. По дороге к плато пика Правды Ася почувствовала, что за ее спинойведутся разговоры, обсуждения... Наконец здесь, на самом плато, ейпредложено было остаться. Никаких объяснений на этот счет не давали, простообъявили как решение группы. Объяснений не было, потому что и объяснять былонечего. Я видел ее на восхождениях и знаю: она не отстанет, не подведет состраховкой и подчеркнуто будет идти на равных с мужчинами, не допуская вотношении себя каких-либо скидок и послаблений. Я знаю принципы спортсменокэтого сорта. Ничто не заставит их идти по следам предыдущей группы, дажеугроза жизни. Они будут ждать, пока следы заметет. Мы, мужчины-альпинисты,посмеивались над такой щепетильностью. Они отвечали на это: мужчине,дескать, не понять того, что женщина всю жизнь стоит перед необходимостьюдоказывать свое истинное равноправие. В душе, мол, у женщины постоянножелание убедить, что женская жизнеспособность не уступает мужской. И вальпинизме женщины не нахлебницы, а равноправные восходители. Они были бы правы во всем, будь они правы в главном - в равенствеженской и мужской жизнестойкости. Думаю, что многое в современной жизни былобы куда совершеннее, если бы правильно толковалось слово "эмансипация". Еслибы слово это иногда не влекло за собой искаженных взглядов на реальность,смещения расставленных самой жизнью акцентов и приятия желаемого задействительное. К сожалению, альпинизм - удобная штука для женской "игры вмужчин". Оговорю, однако, - я вовсе не выступаю против того, чтобы женщиныходили в горы. Я только сделал вывод на основании опыта, что нужнореалистично смотреть на соотношение сил, на женские возможности в этом видеспорта. Понять этих ребят отчасти можно. Клокова - первая женщина, котораявышла на пик Коммунизма. Как она поведет себя? Каков предел ее возможностей,даже если она сильнейшая из лучших? Кроме того, женщина в такой маленькойгруппе, где каждому нужно вытоптать четверть маршрута, поднять четверть весаобщего снаряжения, усложнит дело то ли физически, то ли морально, посколькуперед группой стоит выбор: или разделить между тремя обязанности четвертого(хотя бы часть их), тем самым усилив и без того тяжкую нагрузку, илипозволить женщине работать на равных - тогда всю дорогу будет гнести чувствомужского стыда. (Впрочем, я только пр
Воспользуйтесь поиском по сайту:
