В. Распутин «Дочь Ивана, мать Ивана»

В. Пелевин

К. Букша

«Москва 2042» В. Войнович

Живущий в Мюнхене русский писатель-эмигрант Виталий Карцев в июне 1982 г. получил возможность оказаться в Москве 2042 г.

Готовясь к поездке, Карцев встретил своего однокашника Лешку Букашева. Букашев сделал в СССР карьеру по линии КГБ. Было похоже на то, что встреча их не случайна и что Букашев знает о необычной поездке Карцева.

В разгар сборов Карцеву позвонил ещё один старый московский приятель Леопольд (или Лео) Зильберович и велел немедленно ехать в Канаду.

Звонил Зильберович по поручению Сим Симыча Карнавалова. В своё время именно Лео открыл Карнавалова как писателя. Сим Симыч, в прошлом зек, работал тогда истопником в детсаду, вёл аскетический образ жизни и писал с утра до ночи. Им было задумано фундаментальное сочинение «Большая зона» в шестьдесят томов, которые сам автор называл «глыбами». Вскоре после того как Карнавалова «открыли» в Москве, он стал печататься за границей и мгновенно приобрёл известность. Вся советская власть — милиция, КГБ, Союз писателей — вступила с ним в борьбу. Но арестовать его не могли, не могли и выслать: помня историю с Солженицыным, Карнавалов обратился ко всему миру с просьбой не принимать его, если «заглотчики» (так он называл коммунистов) выпихнут его насильно. Тогда власти не оставалось ничего иного, как просто вытолкнуть его из самолёта, который пролетал над Голландией. В конце концов Сим Симыч поселился в Канаде в собственном имении, названном Отрадное, где все было заведено на русский лад: ели щи, кашу, женщины носили сарафаны и платки. Сам хозяин на ночь заучивал словарь Даля, а с утра репетировал торжественный въезд в Москву на белом коне.

Карцеву Карнавалов поручил взять в Москву тридцать шесть уже готовых «глыб» «Большой зоны» и письмо «Будущим правителям России».

И Карцев отправился в Москву будущего. На фронтоне аэровокзала он первым делом увидел пять портретов: Христа, Маркса, Энгельса, Ленина... Пятый был почему-то похож на Лешку Букашева.

Пассажиров, прилетевших вместе с Карцевым, быстро загрузили в бронетранспортёр люди с автоматами. Карцева вояки не тронули. Его встречала другая группа военных: трое мужчин и две женщины, которые представились как члены юбилейного Пятиугольника. Выяснилось, что Пятиугольнику поручено подготовить и провести столетний юбилей писателя Карцева, поскольку он является классиком предварительной литературы, произведения которого изучают в предкомобах (предприятиях коммунистического обучения). Карцев абсолютно ничего не понимал. Тогда встречавшие дамы дали Карцеву кое-какие дальнейшие пояснения. Оказалось, что у них в результате Великой Августовской коммунистической революции, осуществлённой под руководством Гениалиссимуса (сокращённое звание, так как их Генеральный секретарь имеет воинское звание Генералиссимуса и отличается от других людей всесторонней гениальностью), стало возможным построение коммунизма в одном отдельно взятом городе. Им стал МОСКОРЕП (бывшая Москва). И теперь Советский Союз, являясь в целом социалистическим, имеет коммунистическую сердцевину.

Для выполнения программы построения коммунизма Москва была обнесена шестиметровой оградой с колючей проволокой сверху и охранялась автоматическими стреляющими установками.

Зайдя в кабесот (кабинет естественных отправлений, где пришлось заполнить бланк о «сдаче продукта вторичного»), Карцев ознакомился там с газетой, напечатанной в виде рулона. Прочитал, в частности, указ Гениалиссимуса о переименовании реки Клязьмы в реку имени Карла Маркса, статью о пользе бережливости и многое другое в том же роде.

Наутро сочинитель проснулся в гостинице «Коммунистическая» (бывшая «Метрополь») и по лестнице (на лифте висела табличка «Спускоподъёмные потребности временно не удовлетворяются») спустился во двор. Там пахло, как в нужнике. Во дворе вилась очередь к киоску, и стоявшие в ней люди держали в руках бидончики, кастрюли и ночные горшки. «Что дают?» — поинтересовался Карцев, «Не дают, а сдают, — ответила коротконогая тётенька. — Как это чего? Говно сдают, что же ещё?» На киоске висел плакат: «Кто сдаёт продукт вторичный, тот снабжается отлично».

Писатель гулял по Москве и беспрерывно удивлялся. На Красной площади отсутствовали собор Василия Блаженного, памятник Минину с Пожарским и Мавзолей. Звезда на Спасской башне была не рубиновая, а жестяная, а Мавзолей, как выяснилось, вместе с тем, кто в нем лежал, продали какому-то нефтяному магнату. По тротуарам шли люди в военных одеждах. Автомобили были в основном паровые и газогенераторные, а больше — бронетранспортёры. Словом, картина нищеты и упадка. Перекусить пришлось в прекомбинате (предприятие коммунистического питания), на фасаде которого висел плакат:. «Кто сдаёт продукт вторичный, тот питается отлично». В меню значились щи «Лебёдушка» (из лебеды), свинина вегетарианская, кисель и вода натуральная. Свинину Карцев есть не смог: будучи первичным продуктом, пахла она, примерно как вторичный.

На месте ресторана «Арагви» помещался государственный экспериментальный публичный дом. Но там писателя ждало разочарование. Выяснилось, что для клиентов с общими потребностями предусмотрено самообслуживание.

Постепенно выяснилось, что верховный Пятиугольник установил для Карцева повышенные потребности, а места, куда он случайно попадал, предназначались для коммунян потребностей общих. Режим отчасти благоволил к нему потому, что Гениалиссимус действительно оказался Лешкой Букашевым.

Везде, где бывал Карцев, ему встречалось написанное на стенах слово «СИМ». Делали эти надписи так называемые симиты, то есть противники режима, ждущие возвращения Карнавалова в качестве царя.

Карнавалов не умер (хотя машина времени и забросила Карцева на шестьдесят лет вперёд), он был заморожен и хранился в Швейцарии. Коммунистические правители стали втолковывать Карцеву, что искусство не отражает жизнь, а преображает её, точнее, жизнь отражает искусство, и поэтому он, Карцев, должен вычеркнуть Карнавалова из своей книги. Заодно дали почитать автору саму эту его книгу, написанную им в будущем и потому им ещё не читанную (и даже неписаную).

Но сочинитель был стоек — он не согласился вычеркнуть своего героя. Тем временем учёные разморозили Карнавалова, он торжественно въехал в Москву на белом коне (население и войска, озверевшие от нищеты, беспрепятственно переходили на его сторону, попутно самосудом казня заглотчиков) и установил монархию на территории бывшего Советского Союза, включая Польшу, Болгарию и Румынию в качестве губерний. Вместо механических средств передвижения новый монарх ввёл живую тягловую силу, науки заменил изучением Закона Божьего, словаря Даля и «Большой зоны». Ввёл телесные наказания, предписал мужчинам ношение бород, а женщинам — богобоязненность и скромность.

Сочинитель же Карцев улетел в Мюнхен 1982 года и уселся там сочинять эту самую книгу.

 

«Кысь» Т. Толстая

Действие разворачивается в Москве после Взрыва в двадцатом веке. С тех пор прошло более двухсот лет. Столица зовётся по имени главного начальника — Наибольшего Мурзы, сейчас Фёдор-Кузьмичск. Всё у простых голубчиков, благодаря Фёдору Кузьмичу, слава ему: придумал буквы, колесо, мышей ловить, коромысло. За ним малые мурзы стоят, над голубчиками-то.

Многие, кто родился после Взрыва, имеют Последствия: например, полтора лица, или уши по всему телу, или гребешки петушиные, или ещё что. Остались после Взрыва и Прежние — те, кто до него ещё был. Третье столетие уже живут и не стареют. Вон, как матушка Бенедикта: двести тридцать лет прожила, а всё молодая была, пока не отравилась. Истопник главный, что в каждый дом огонь приносит, Никита Иваныч, тоже из Прежних. Он до Взрыва совсем стариком уже был, кашлял всё. А теперь дыхнёт огнём как, так и будет тепло в домах: весь Фёдор-Кузьмичск от него зависит. Бенедикт тоже хотел Истопником стать, да мать настояла, что бы в писцы сын пошёл: у неё ОНЕВЕРСЕТЕЦКОЕ АБРАЗАВАНИЕ было, пусть и Беня грамоту знает. Отец чуть что мать за волосы таскать, «а соседи — ни гу-гу: правильно, муж жену учит».

Бенедикт иной раз допытывался у матушки: отчего да отчего Взрыв был? Да она толком не знала. Будто люди играли да доигрались с АРУЖЫЕМ.

По дороге на работу встречает Бенедикт перерожденцев: «Страшные они, и не поймёшь, то ли они люди, то ли нет: лицо вроде как у человека, туловище шерстью покрыто, и на четвереньках бегают. И на каждой ноге по валенку. Они, говорят, ещё до Взрыва жили, перерожденцы-то».

Но самое страшное — это Кысь: «Пойдёт человек так вот в лес, а она ему на шею-то сзади: хоп! и хребтину зубами: хрусь! — а когтем главную-то жилочку нащупает и перервёт, и весь разум из человека и выйдет. Вернётся такой назад, а он уж не тот, и глаза не те, и идёт не разбирая дороги, как бывает, к примеру, когда люди ходят во сне под луной, вытянувши руки, и пальцами шевелят: сами спят, а сами ходят». Правда, Никита Иваныч говорит, что никакой Кыси нет, мол, напридумывали по невежеству.

Ударяют в колотушку — начинается в Избе рабочий день. Бенедикт переписывает на бересте сочинения Наибольшего Мурзы, Фёдора Кузьмича, слава ему. Про Колобка или про Рябу. Или стихи какие. Рисунки рисует Оленька, краса ненаглядная, «в шубку заячью одета, в санях на работу ездит — видно, семья знатная».

Существуют и старые книги, что в Прежние времена печатались. В темноте они светятся, вроде как от радиации. Болезнь, Боже упаси, Боже упаси, может от них быть: как прознают, что голубчик какой книгу старопечатную у себя держит, за ним Санитары на Красных Санях едут. Санитаров все ужасти как боятся: после их лечения никто домой не вернулся. У матери Бени была книга старопечатная, да отец сжёг её.

Ударяют в Колотушку — обед. Все идут в Столовую Избу есть мышиный суп. Сотрудница — страшна голубушка с гребешками петушиными! — обедает вместе с Бенедиктом за столом. Любит искусство она, стихов много знает. Спрашивает про «коня», который упоминается в стихах Фёдора Кузьмича — слово-то незнакомое. Это мышь, наверное, отвечает Бенедикт. Она говорит, что у Фёдора Кузьмича, слава ему, будто разные голоса звучат в разных стихах.

Как-то приехал в Рабочую Избу Фёдор Кузьмич, слава ему. Наибольший Мурза Бене по колено — росточком мал. Оленьке на коленки — прыг! И все внимают, благоговеют. А в Избе как на грех огонь погас — нетути. Послали за Главным Истопником. Фёдор Кузьмич, слава ему, картину свою в Избу подарил — «Демон» называется. Опосля явился Никита Иваныч — огнём хыхнул, чтобы тепло стало. Никого он не боится, а огонёк всегда при нём. Хоть весь блин земной спалить может!

Выходит Указ Наибольшего Мурзы праздновать Новый Год 1 Марта. Бенедикт готовится: ловит дома мышей, потом меняет их на рынке на разные вкусности. Можно мышей и на книги берестовые обменять. Можно за бляшки купить. За бляшками стоят с ночи в очередях — за работу получают. Коль кто заснул — его под микитки возьмут да в конец очереди отволокут. А проснётся — ничего не знают. Ну тут крики, драки, увечья всякие. Потом с полученных бляшек налог государству уплатить, уже в другом окошке.

Да насладиться гостинцами не выходит: уже в избе мерещится Бене, будто бы Кысь подступает. А тут как раз Никита Иваныч стучится в двери — спасает, родимый, от Кыси. Неделю Бенедикт проводит в лихорадке, Новый Год пропускает. Никита Иваныч всё время с ним — готовит еду, ухаживает. Эх, семья нужна Бене, баба. Чтоб на «фелософию» не отвлекаться. Он, правда, ходит к бабам крутиться да кувыркаться. Но это не то.

Тут указ новый выходит: 8 Марта всех баб поздравлять и не колошматить. Бенедикт и поздравляет в этот день всех баб на работе, в том числе и Оленьку, просит её руки и сердца. «Беру» — отвечает лапушка согласием.

Баба с гребешками в гости зовёт. У себя в избе она показывает Бене старопечатную книгу. То, что они переписывают, не Фёдор Кузьмич сочинил, а разные прежние люди — Никита Иваныч рассказал. И нет никакой Болезни от книг-то старых. Перепуганный Бенедикт убегает.

Никита Иваныч надежды возлагает на Беню — мол, матушка образованная была, есть и у сына задатки. Просит его вытесать из дерева какого-то пушкина. Пушкин — наше всё, говорит. Многого Бенедикт не понимает — то словами незнакомыми ругаются эти Прежние, то шутки им не нравятся. А какие игры чудесные есть! Поскакалочки, например. Один в темноте прыгает на других с печи. Сломает кому что, а коли ни на кого не прыгнет, сам расшибётся:

Ежели мне кто член какой повредит, урон тулову причинит,...это не смешно... Но это если мне. А если другому — тогда смешно.

Помаленьку начинает работать Беня над пушкиным-то. Обнаруживается, что у Бени хвостик есть: это что, последствие? У нормального человека его быть не должно. Приходится согласиться отрубить его.

Он знакомится с Оленькиными родителями. Выясняется, что отец её — Главный Санитар. У всего семейства когти, под столом скребут: Последствие такое.

После свадьбы он переезжает в огромный терем к родителям жены. На работу ходить перестал: а зачем? Тесть просвещает его: люди жгут печатные книги от невежества. Теперь Бенедикт пользуется огромной библиотекой старых книг и читает запоем всё подряд. «Илиада», «Попка дурак. Раскрась сам», «Электрическая тяга», «Чёрный принц», «Чиполино», «Пчеловодство», «Красное и чёрное», «Голубое и зелёное», «Багровый остров» — в его распоряжении. Прочитав все книги, он приходит в ужас: что теперь делать-то?! Наконец замечает жену: неделю куролесит с Оленькой, а потом вновь начинает скучать.

Беня с тестем едет на Санитарных Санях по людям — книги изымать. Одного голубчика Бенедикт нечаянно убивает крюком. Ищет у всех. Отчаявшись, приходит Беня просить у Никиты Иваныча. Но Истопник не даёт книги: азбуку жизненную, говорит, ещё не освоил.

Тесть подбивает Бенедикта совершить революцию. Они убивают Фёдора Кузьмича, слава ему, скидывают тирана. Тесть становится начальником — Генеральным Санитаром, пишет первый указ: «Жить буду в Красном Тереме с удвоенной охраной», «На сто аршин не подходи, кто подойдёт — сразу крюком без разговоров». Город отныне будет величаться его именем. Второй указ о свободах:

...свобода слева... или снова... не разберу.

Решили: будет свобода собраний — по трое, не больше. Бенедикт поначалу хочет разрешить читать голубчикам старопечатные книги, а потом передумывает: небось, листы будут вырывать или книгами кидаться. Неча!

У Оленьки рождается тройня. Один из отпрысков — комок, сразу падает и катится в какую-то щель. Так и пропадает. Бенедикт и тесть ссорятся, зять от Главного Санитара всё отсаживается: пахнет дурно у того изо рта. Тесть в отместку называет Беню Кысью. А ведь и правда: даже хвост у Бени был! И жилочку у человека нащупал!

Генеральный Санитар решает казнить Никиту Иваныча, не нужен более Истопник. Один перерожденец знает, где бензин можно добыть, Санитар из глаз искру от луча пустит — и будет огонь.

Истопника привязывают к пушкину и хотят поджечь. Но он выпускает пламя и сжигает весь Фёдор-Кузьмичск. Бенедикт спасается в яме от пожара и спрашивает: «Вы чего не сгорели-то?» — «А неохота». Никита Иваныч с товарищем из Прежних поднимаются в воздух.

 

В. Распутин «Дочь Ивана, мать Ивана»

«Дочь Ивана, мать Ивана» — повесть российского писателя Валентина Распутина, опубликованная в 2003 году. В основе сюжета лежит история женщины из сибирского города, застрелившей насильника своей несовершеннолетней дочери. Произведение было неоднозначно встречено критиками, многие из которых негативно оценивали упоминание в повести национальности насильника, который по сюжету является азербайджанцем, торгующим на рынке.

Впервые была опубликована в иркутском журнале «Сибирь» (№ 4, 2003), затем в московском «Наш современник» (№ 11, 2003). Позднее выпущена книгой в издательстве «Молодая гвардия». Повесть попала в шорт-лист премии «Национальный бестселлер», набрав шесть баллов. В 2005 году в Китае произведение было названо одним из лучших зарубежных произведений иностранных авторов, получив награду конкурса «Лучший зарубежный роман XXI века», проводимого Издательством народной литературы.

По словам писателя, название повести он выбрал благодаря переписке со своей знакомой, работавшей с ним в 1960-е годы в красноярской газете: «в одном из писем она написала, мол, не жалуйся на судьбу, у меня ведь тоже судьба трудная, „у дочери Ивана, матери Ивана“… И я взял тогда (с ее разрешения) эти слова для названия почти готовой повести». В 2007 году Распутин отметил, что не вполне доволен работой, написанной после долгого перерыва в творчестве.

Главная героиня повести — Тамара Ивановна, у которой есть 16-летняя дочь Светка. После девятого класса Светка окончила курсы продавцов, начав затем искать работу на городском рынке. В один из дней она подвергается изнасилованию со стороны рыночного торговца-азербайджанца, который в течение дня угрозами удерживал её. После задержания преступника Тамара Ивановна надеется на его наказание, однако сотрудники прокуратуры готовят освобождение под залог. Тамара Ивановна приносит в здание прокуратуры обрез, спрятанный в сумку, и убивает насильника. После суда она попадает в тюрьму.

В ряде рецензий на повесть критики сосредоточили внимание на том, что преступником в произведении является «кавказец».

Писатель Алексей Варламов заявил: «за какие бы темы он ни брался, как бы их ни осмыслял, главное, чего у него не отнять, — это мужества и стойкости русского писателя, русского человека перед лицом великой беды. Именно об этом говорят его произведения последних лет и особенно горестная, пронзительная повесть „Дочь Ивана, мать Ивана“».

Критически отозвался о повести поэт Дмитрий Быков. Он выделяет положительные, на его взгляд, моменты: «Ох, как прав Валентин Григорьевич. И за то, что его „душа не пускает“ ни в антисемитские, ни в антикавказские ряды, за то, что он писатель, а не адепт расправ, защитник страдальцев, а не боевиков, за то, что в ужасе и брезгливости отдергивается его душа от грубой и нерассуждающей силы — будь то сила „либерально-демократическая“, кавказская или погромная, — я буду его любить преданной читательской любовью». Позднее Быков писал: «Повесть Распутина написана неровно — в деталях и частностях очень сильна, в теоретических и идеологических авторских монологах дидактична и слаба».

 

«Андеграунд, или Герой нашего времени» В. Маканин

М. Елизаров

«Генерал и его армия» В. Владимов

«Отречённые гимны» Б.Евсеев

В.Личутин «Беглец из рая».

«Прокляты и убиты» В. Астафьев

КНИГА ПЕРВАЯ. ЧЁРТОВА ЯМА

Действие происходит в конце 1942 года в карантинном лагере первого резервного полка, расположенного в Сибирском военном округе недалеко от станции Бердск.

Часть первая

Новобранцы прибывают в карантинный лагерь. Через некоторое время выживших, среди которых Лёшка Шестаков, Коля Рындин, Ашот Васконян и Лёха Булдаков, переводят в расположение полка.

Поезд остановился. Какие-то равнодушно-злые люди в ношеной военной форме выгоняли новобранцев из тёплых вагонов и выстраивали их возле поезда, разбивали на десятки. Потом, построив в колонны, ввели в полутёмный, промёрзлый подвал, где вместо пола на песок были набросаны сосновые лапы, велели располагаться на нарах из сосновых брёвнышек. Покорность судьбе овладела Лёшкой Шестаковым, и когда сержант Володя Яшкин назначил его в первый наряд, он воспринял это без сопротивления. Был Яшкин малоросл, худ, зол, уже побывал на фронте, имел орден. Здесь, в запасном полку, он оказался после госпиталя, и вот-вот снова уйдёт на передовую с маршевой ротой, подальше от этой чёртовой ямы, чтоб она сгорела — так заявил он. Яшкин прошёлся по карантину, оглядывая новобранцев — блатняков с золотых приисков Байкита, Верх-Енисейска; сибирских старообрядцев. Один из старообрядцев назвался Колей Рындиным, из деревни Верхний Кужебар, что стоит на берегу реки Амыл — притоке Енисея.

Утром Яшкин выгнал народ на улицу — умываться снегом. Лёшка поглядел вокруг и увидел крыши землянок, чуть припорошенные снегом. Это и был карантин двадцать первого стрелкового полка. Мелкие, одноместные и четырёхместные землянки принадлежали строевым офицерам, работникам хозслужбы и просто придуркам в чинах, без которых ни одно советское предприятие обойтись не может. Где-то дальше, в лесу, были казармы, клуб, санслужбы, столовая, бани, но карантин находился от всего этого на приличном расстоянии, чтобы новобранцы не занесли какую-нибудь заразу. От бывалых людей Лёшка узнал, что скоро их определят в казармы. За три месяца они пройдут боевую и политическую подготовку и двинутся на фронт — дела там шли не важно. Оглядывая загаженный лес, Лёшка вспомнил родную деревню Шушикары в низовьях Оби.

У парней посасывало в сердце оттого, что вокруг всё было чужое, незнакомое. Даже они, выросшие по баракам, по деревенским избам да по хибарам городских предместий, оторопели, когда увидели место кормёжки. За длинными прилавками, прибитыми к грязным столбам, прикрытыми сверху тесовыми корытами, наподобие гробовых крышек, стояли военные люди и потребляли пищу из алюминиевых мисок, одной рукой держась за столбы, чтобы не упасть в глубокую липкую грязь под ногами. Это называлось летней столовой. Мест здесь, как и везде в Стране Советов, не хватало — кормились по очереди. Вася Шевелёв, успевший поработать комбайнёром в колхозе, глядя на здешние порядки, покачал головой и грустно сказал: «И здесь бардак». Бывалые бойцы посмеивались над новичками и давали им дельные советы.

Новобранцев брили наголо. Особенно трудно с волосами расставались старообрядцы, плакали, крестились. Уже тут, в этом полужилом подвале, парням внушалась многозначительность происходящего. Политбеседы проводил не старый, но тощий, с серым лицом и зычным голосом, капитан Мельников. Вся его беседа была так убедительна, что оставалось только удивляться — как это немцы умудрились достичь Волги, когда всё должно быть наоборот. Капитан Мельников считался одним из самых опытных политработников во всём Сибирском округе. Работал он так много, что ему некогда было пополнять свои куцые знания.

Карантинная жизнь затягивалась. Казармы не освобождались. В карантинных землянках теснота, драки, пьянки, воровство, вонь, вши. Никакие наряды вне очереди не могли наладить порядок и дисциплину среди людского сброда. Лучше всего здесь себя чувствовали бывшие урки-арестанты. Они сбивались в артельки и грабили остальных. Один из них, Зеленцов, собрал вокруг себя двух детдомовцев Гришку Хохлака и Фефелова; работяг, бывших механизаторов, Костю Уварова и Васю Шевелева; за песни уважал и кормил Бабенко; не отгонял от себя Лёшку Шестакова и Колю Рындина — пригодятся. Хохлак и Фефелов, опытные щипачи, работали по ночам, а днём спали. Костя и Вася заведовали провиантом. Лёшка и Коля пилили и таскали дрова, делали всю тяжёлую работу. Зеленцов сидел на нарах и руководил артелью.

Однажды вечером новобранцам велели покинуть казармы, и до поздней ночи держали их на пронизывающем ветру, отобрав всё их жалкое имущество. Наконец поступила команда войти в казарму, сперва маршевикам, потом новобранцам. Началась давка, места не было. Маршевые роты заняли свои места и «голодранцев» не пускали. Та злобная, беспощадная ночь запала в память как бред. На утро ребята поступили в распоряжение усатого старшины первой роты Акима Агафоновича Шпатора. «С этими вояками будет мне смех и горе» — вздыхал он.

Половина мрачной, душной казармы с тремя ярусами нар — это и есть обиталище первой роты, состоящей из четырёх взводов. Вторую половину казармы занимала вторая рота. Всё это вместе образовывало первый стрелковый батальон первого резервного стрелкового полка. Казарма, построенная из сырого леса, так и не просохла, была всегда склизкой, плесневелой от многолюдного дыхания. Согревали её четыре печи, похожие на мамонтов. Разогреть их было невозможно, и в казарме всегда было сыро. К стене был прислонён стеллаж для оружия, там виднелось несколько настоящих винтовок и белели макеты, сделанные из досок. Выход из казармы закрывался дощатыми воротами, возле них пристройки. Слева — каптёрка ротного старшины Шпатора, справа — комната дневальных с отдельной железной печкой. Весь солдатский быт был на уровне современной пещеры.

В первый день новобранцев сытно покормили, потом повели в баню. Молодые бойцы повеселели. Ходили разговоры о том, что выдадут новое обмундирование и даже постельное бельё. По дороге в баню Бабенко запел. Лёша ещё не знал, что долго он теперь в этой яме никаких песен не услышит. Улучшения в жизни и службе бойцы так и не дождались. Переодели их в старую одежду, заштопанную на животе. Новая, сырая баня не прогревалась, и парни совсем продрогли. Для двухметровых Коли Рындина и Лёхи Булдакова подходящей одежды и обуви не нашлось. Мятежный Лёха Булдаков скинул тесную обувь и пошёл в казарму босиком по морозу.

Постелей служивым тоже не выдали, зато на строевые занятия выгнали уже на следующий день с деревянными макетами вместо винтовок. В первые недели службы ещё не гасла надежда в сердцах людей на улучшение жизни. Ребята ещё не понимали, что этот быт, мало чем отличающийся от тюремного, обезличивает человека. Коля Рындин родился и рос возле богатой тайги и реки Амыл. Нужды в еде никогда не знал. В армии старообрядец сразу почувствовал, что военное время — голодное время. Богатырь Коля начал опадать с лица, со щёк сошёл румянец, в глазах сквозила тоска. Он даже начал забывать молитвы.

Перед днём Октябрьской Революции наконец прислали ботинки для большеразмерных бойцов. Булдакову и тут не угодили, он запустил обувь с верхних нар, за что и попал на беседу к капитану Мельникову. Булдаков жалостливо повествовал о себе: родом он из городского посёлка Покровки, что под Красноярском, с раннего детства среди тёмного народа, в бедности и труде. О том, что отец, буйный пропойца, почти не выходил из тюрьмы, также как и два старших брата, Булдаков сообщать не стал. О том, что сам он только призывом в армию отвертелся от тюрьмы, Лёха тоже умолчал, зато соловьём разливался, повествуя о своём героическом труде на лесосплаве. Потом вдруг закатил глаза под лоб, притворился припадочным. Капитан Мельников пулей выскочил из каптёрки, и с тех пор на политзанятиях всегда косился на Булдакова с опаской. Бойцы же уважали Лёху за политическую грамотность.

На 7 ноября открыли зимнюю столовую. В неё голодные бойцы, затаив дыхание, слушали по радио речь Сталина. Вождь народов говорил, что Красная Армия взяла инициативу в свои руки, благодаря тому, что у Страны Советов необычайно крепкие тылы. Люди свято верили этой речи. В столовой присутствовал командир первой роты Пшённый — внушительная фигура с крупным, величиной с ведро, лицом. Командира роты ребята знали мало, но уже боялись. Зато заместителя командира роты младшего лейтенанта Щуся, раненного на Хасане и там получившего орден Красной Звезды, приняли и полюбили сразу. В этот вечер роты и взводы расходились по казармам с дружной песней. «Каждый бы день товарищ Сталин выступал по радио, вот бы дисциплина была» — вздыхал старшина Шпатор.

На другой день праздничное настроение роты прошло, бодрость духа испарилась. За утренним туалетом бойцов наблюдал сам Пшённый, и если кто-то хитрил, он собственноручно стягивал с него одежду и до крови растирал лицо колючим снегом. Старшина Шпатор только головой качал. Усатый, седой, худенький, ещё в империалистическую войну бывший фельдфебелем, Шпатор встречал разных зверей и самодуров, но такого, как Пшённый ещё не видывал.

Недели через две состоялось распределение бойцов по спецротам. Зеленцова забрали в миномётчики. Старшина Шпатор изо всех сил старался сбыть с рук Булдакова, но его не брали даже в пулемётную роту. Сидя босиком на нарах, этот артист целый день читал газеты и комментировал прочитанное. «Стариков» оставшихся от прошлых маршевых рот и положительно действовавших на молодёжь, разобрали. Взамен Яшкин привёл целое отделение новичков, среди которых был больной, дошедший до ручки, красноармеец Попцов, мочившийся под себя. Старшина покачал головой, глядя на синюшного парнишку, и выдохнул: «О Господи…».

Старшина был командирован в Новосибирск, и на каких-то спецскладах сыскал для удальцов-симулянтов новое обмундирование. Булдакову и Коле Рындину деваться больше было некуда — вступили в строй. Булдаков всячески увиливал от занятий и портил казённое имущество. Щусь понял, что Булдакова ему не укротить, и назначил его в свою землянку дежурным. Булдаков хорошо себя почувствовал на новом посту и принялся тащить всё, что можно, особенно еду. При этом он всегда делился с друзьями и с младшим лейтенантом.

Сибирская зима входила в середину. Давно уже было отменено закаливающее обтирание снегом по утрам, но всё равно многие бойцы успели простудиться, казарму по ночам разваливал гулкий кашель. По утрам умывались только Шестаков, Хохлак, Бабенко, Фефелов, иногда Булдаков и старик Шпатор. Попцов уже не выходил из казармы, лежал серым, мокрым комком на нижних нарах. Поднимался только чтобы поесть. В санчасть Попцова не брали, он там уже всем надоел. Доходяг с каждым днём становилось всё больше. На нижних нарах лежало до десятка скорченных скулящих тел. На служивых навалилась беспощадная вша и куриная слепота, по-учёному гемералопия. По казарме, шаря руками по стенам, бродили тени людей, что-то всё время ищущих.

Невероятной изворотливостью ума добивались вояки способов избавиться от строевых занятий и добыть чего-нибудь пожевать. Кто-то придумал нанизывать картошку на проволоку и опускать в трубы офицерских печей. А тут ещё первую роту и первый взвод пополнили двумя личностями — Ашотом Васконяном и Боярчиком. Оба были смешанной национальности: один полуармянин-полуеврей, другой — полуеврей-полурусский. Оба по месяцу пробыли в офицерском училище, дошли там до ручки, лечились в медсанчасти, и оттуда их, немного оживших, свалили в чёртову яму — она всё стерпит. Васконян был долговяз, тощ, лицом бледен, бровями чёрен и сильно картавил. На первом же политзанятии он сумел испортить работу и настроение капитана Мельникова, возразив ему, что Буэнос-Айрес находится совсем не в Африке, а в Южной Америке.

Было Васконяну в стрелковой роте ещё хуже, чем в офицерском училище. Туда он попал по причине изменения военной ситуации. Отец его был главным редактором областной газеты в Калинине, мать — замзавотделом культуры облисполкома того же города. Домашнего, изнеженного Ашотика растила домработница Серафима. Лежать бы Васконяну на нижних нарах рядом с доходягой Попцовым, но этот чудак и грамотей приглянулся Булдакову. Он и его компания не давали забивать Ашота, учили его премудростям солдатской жизни, прятали от старшины, от Пшённого и Мельникова. За эту заботу Васкорян пересказывал им всё, что успел прочитать за свою жизнь.

В декабре двадцать первый полк доукомплектовывался — прибыло пополнение из Казахстана. Первой роте поручили встретить их и определить в карантин. То, что увидели красноармейцы, ужаснуло их. Казахи были призваны летом, в летнем обмундировании и прибыли в сибирскую зиму. И без того смуглые, казахи сделались черны, как головешки. От кашля и хрипа содрогались вагоны. Под нарами валялись мёртвые. Прибыв на станцию Бердск, полковник Азатьян схватился за голову и долго бегал вдоль состава, заглядывал в вагоны, надеясь хоть где-нибудь увидеть ребят в лучшем состоянии, но везде была одна и та же картина. Больных разбросали по госпиталям, остальных разбили по батальонам и ротам. В первую роту было определено человек пятнадцать казахов. Верховодил над ними здоровенный парень с крупным лицом монгольского типа по имени Талгат.

Первый батальон тем временем бросили на выкатку леса из Оби. Выгрузкой руководил Щусь, ему помогал Яшкин. Обитали в старой землянке, выкопанной на берегу реки. Бабенко сразу начал промышлять на Бердском базаре и в окрестных деревнях. На берегу Оки щадящий режим — никакой муштры. Однажды под вечер рота шлёпала в казарму и столкнулась с молодым генералом на красивом жеребце. Генерал осмотрел осунувшиеся, бледные лица, и поехал вдоль берега Оби, опустив голову и ни разу не оглянувшист. Солдатам не дано было знать, кем был этот форсистый генерал, но встреча с ним не прошла бесследно.

В полковой столовой появился ещё один генерал. Он проплыл по столовой, помешивая ложкой суп и кашу в тазах, и исчез в противоположных дверях. Народ ждал улучшения, но ничего этого не последовало — страна была не готова к затяжной войне. Всё налаживалось на ходу. Молодёжь двадцать четвёртого года рождения не выдерживала требований армейской жизни. Кормёжка в столовой скудела, увеличивалось количество доходяг в ротах. Командир роты лейтенант Пшённый вплотную приступил к исполнению своих обязанностей.

В одно промозглое утро Пшённый приказал всем до единого красноармейца выйти из помещения и построиться. Подняли даже больных. Думали, он увидит этих доходяг, пожалеет и вернёт в казарму, но Пшённый скомандовал: «Довольно придуриваться! С песней шагом марш на занятия!». Упрятанные в середину строя, «поповцы» сбивали шаг. Попцов во время пробежки упал. Командир роты с разгона раз-другой пнул его узким носком сапога, а потом, распалённый гневом, уже не мог остановиться. Попцов на каждый удар отвечал всхлипыванием, потом перестал всхлипывать, как-то странно распрямился и умер. Рота обступила мёртвого товарища. «Это он убил!» — воскликнул Петька Мусиков, и молчаливая толпа обступила Пшённого, вскидывая винтовки. Неизвестно, что было бы с командиром роты, не вмешайся вовремя Щусь и Яшкин.

В эту ночь Щусь не мог уснуть до рассвета. Военная жизнь Алексея Донатовича Щуся была проста и пряма, но раньше, до этой жизни, его звали Платоном Сергеевичем Платоновым. Фамилия Щусь образовалась от фамилии Щусев — так её услышал писарь Забайкальского военного округа. Платон Платонов происходил из казачьей семьи, которая была сослана в тайгу. Родители умерли, и он остался со своей тёткой-монашкой, необыкновенной красоты женщиной. Она уговорила конвойного начальника отвезти мальчишку в Тобольск, передать семье дореволюционных ссыльных по фамилии Щусевы, заплатила за это собой. Начальник слово сдержал. Щусевы — художник Донат Аркадьевич и преподавательница литературы Татьяна Илларионовна — были бездетны и усыновили мальчика, вырастили как своего, направили на военную стезю. Родители умерли, тётушка затерялась в миру — Щусь остался один.

Разобраться с происшествием в первой роте поручили старшему лейтенанту особого отдела Скорику. Они со Щусем когда-то учились в одном военном училище. Большинство командиров терпеть не могли Щуся, но он был любимцем Геворка Азатьяна, который его всегда защищал, потому и не могли упечь его куда надо.

Дисциплина в полку пошатнулась. С каждым днём управлять людьми становилось всё труднее. Парнишки шныряли по расположению полка в поисках хоть какой-то еды. «Почему ребят сразу не отправили на фронт? Зачем здоровых парней доводить до недееспособного состояния?» — думал Щусь и не находил ответа. За время службы совсем дошёл, отупел от недоеданий Коля Рындин. Поначалу такой бойкий, он замкнулся, умолк. Был он уже ближе к небу, чем к земле, губы его постоянно шептали молитву, даже Мельников ничего не мог с ним поделать. По ночам угасающий богатырь Коля плакал от страха перед надвигающейся бедой.

Помкомвзвода Яшкин страдал от болезни печени и желудка. По ночам боль становилась сильнее, и старшина Шпатор мазал ему бок муравьиным спиртом. Жизнь Володи Яшкина, названного вечными пионерами-родителями в честь Ленина, была не длинна, но он успел пережить бои под Смоленском, отступление к Москве, окружение под Вязьмой, ранение, перевозку из лагеря окруженцев через линию фронта. Из того пекла вытащили его две санитарки, Нелька и Фая. По дороге он заразился желтухой. Сейчас он чувствовал, что скоро предстоит ему дорога на фронт. С его прямотой и неуживчивым характером ему не уцепиться в тылу по состоянию здоровья. Его место там, где есть

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: