Присказка. Персеиды и золотые росчерки.

КВАДРАТНЫЕ СНЫ

 

Глава 1

ПРИСКАЗКА. ПЕРСЕИДЫ И ЗОЛОТЫЕ РОСЧЕРКИ.

 

Мы разбегались с обрыва, что есть силы, будто собирались взлететь, – и с оголтелыми криками плюхались в воду. Тёплая и прозрачная, она принимала нас, как мать – распахнув объятия, самоотречённо, бойко, с готовностью расплескаться до остатка, но не упустить дитя.

Брызги разлетались в разные стороны, рассыпаясь сотней маленьких солнц. Они застывали в воздухе, озаряя наши с братом улыбки, заставляя время остановиться. И время послушным зверьком замирало. «Хочешь, я отсчитаю секунду, а хочешь – две?.. Вот я произношу «три». А вот... – стоп. Я замерло. Смотри, я стою.» Лёгкий ветерок обдувал наши разгорячённые лица, но мы знали, что не прошло и мгновения, потому что ветер был вне времени, как и мы сами. Волшебный миг, длящийся вечность.

Уставшие и счастливые, мы выбирались на берег, припадая к траве. Наши тёмные волосы, будто сахар усыпал песок. Я смеялась. Пахло смолой и кедром. Мы хватали одежды и отправлялись к нашему логову, – не прямиком, а в обход, тайной тропой. Под ногами скрипели сосновые иголки и сухие ветки. Но даже если бы в чащу забрёл случайный путник и услышал хруст, он не смог бы увидеть нас. Мы были лис-эйри, детьми леса. Золотились в лучах солнечного света и искрились в лунном. Нас было двенадцать. Эйр, Айри, Атлис, Элигос, Эйши, Арк, Элри, Эльтара, Эйрис, Альв, брат и я. Мы любили собираться у костра и выплетать истории. Мы сочиняли их задолго до того, как слова стали обращаться буквами и появились первые книги. Мы пришли в мир прежде, чем вещи обрели имена и реки нашли свои русла. Бродили незримыми духами, что запутывают следы и мешают лес, будто карточную колоду. Разжигали костры, чтобы согреть их жаром первых обитателей мира. Златовласый Эйр – старший из нас – ласково, будто в пряди возлюбленной, запускал пальцы в струны таулии, и звуки солнечным светом рассеивались сквозь кроны, наполняя лес жизнью. Птицы распускали крылья, чтобы спуститься к нам, любопытные звери сбивали носами росу, подкрадываясь ближе к костру. А потом Эйр играл лунный свет – и с неба спускались персеиды, блестящими росчерками рассекая ночную тишь. Мы слагали дивные песни, и мир замирал, прислушиваясь к их трепетному дыханию. Дыхание становилось глубже, тише, а затем учащалось, бешено пульсируя в такт стуку наших сердец, и мы срывались с мест, устремляясь в диком танце вокруг огня. Лес плясал вместе с нами, созвездия вращались над головами, попадая в ритм шаманского бубна темновласого Эйши. Весь мир плясал вместе с нами.

После мы засыпали… А когда открывали глаза, взгляд упирался в потолок. Слишком белый, слишком ровный, слишком неправильный, чтобы быть настоящим. Приходило утро, и мы снова видели один и тот же сон. Сон о том, как возвращаемся в квадратный мир. Серые блоки стен, клетушки комнат, квадратные плиты и табуретки. И не было в мире ничего, что напоминало о жизни свободных лис-эйри. Серые сны квадратных будней. Родители спешили на работу, распихивая нас в детские сады и школы, где по указке чужих людей мы должны были вставать, садиться, кушать, дышать. Город жужжал ульем. Люди и автомобили проносились мимо, сливаясь в бесконечном потоке гвалта, скрежета и суеты чадящих улиц.

– Поспеши, – торопила меня нянечка, – все уже покушали.

Её огненно-рыжие волосы всегда мешали рассмотреть лицо. Они пылали, точно закатное солнце, и так же, как глядя на солнце невозможно различать ничего вокруг, – я видела только яркую копну на её голове. Не успевала задержать взгляд, не успевала глотать кашу, не успевала понимать, почему должна подстраиваться под чьи-то графики, когда живу в единственно возможном сейчас.

Время не застывало. Часовые механизмы измеряли его минутами и секундами, отсчитывая дни и годы. Что-то сделалось с миром. С миром сделались люди. Они не были лис-эйри. Они были винтиками чьих-то систем. Чьих-то или своих собственных?

Безликие винтики и ни одного огонька. Нет, огоньки были. Я видела их. Мерцающие и робкие, они редко показывались на свет. Они притаились в глазах стариков. Старики обитали в тех же квадратных коробках из стекла и бетона, но которые никуда не спешили, бережно храня свои огоньки – отблески былых костров. В их взглядах таилась память о прежнем мире, и эта память была древним знанием, о котором они никому не рассказывали. На каждый серебряный волос приходилось по одной истории, о которой никогда не узнал бы мир, если бы не мы – лис-эйри, сумевшие отыскать тайные тропы к их огонькам.

 

Город накрыла тёплая августовская ночь. Со стороны созвездия Персея сыпались пылевые частицы, сгорая в земной атмосфере золотистыми вспышками. Я сидела на подоконнике распахнутого окна, не в силах отвести взгляд от неба. Было немного боязно. Не знаю, что пугало меня больше, то ли сами вспышки, то ли осознание, что звездопад скоро закончится, и я не увижу его вновь. Но он не прекращался. Яркими шлейфами проносились метеоры, напоминающие золотых головастиков, вычерчивающих в ночи замысловатые знаки. Я смотрела в звёздное небо, и казалось, что оно разговаривает со мной.

В комнате спала бабуся. Моя кровать стояла ближе к окну, её – в глубине. В лунном свете седые волосы старушки отливали серебром, создавая призрачный ореол, от которого веяло благостностью и спокойствием. Во сне её лицо казалось гладким и сказочным, будто она была чудесной странницей, спустившейся сюда с одной из звёзд. И только роговой гребень на столике под абажуром связывал её с этим миром.

Я всегда любила наблюдать за тем, как бабуся расчёсывает по утру серебристые пряди, заплетая их в длинную косу. В завершении ритуала она вкладывала гребень в волосы и отправлялась по домашним делам. Я любовалась ею – моей бабусей. Она казалась ангелом. Ангелина – так назвали её родители. Но для меня она – Бабуся. Имя, которое навсегда останется именем собственным, сколько бы ни звали им обычных старушек во дворе. Бабуся была особенной. Ей шёл девяностый год, и она была моей прабабушкой.

 

С восхищённым вниманием следила я за ловкими руками бабуси, ладно и бережно месившей тесто. Словно по волшебству из бесформенной массы в ладонях возникали безупречно округлые пирожки, причудливой формы сахарные плюшки.

– Как это? Покажи!

– Эдак, эдак и вот так, – улыбалась бабуся.

– Дай мне!

Только что казавшееся послушным, в моих руках тесто проявило редкое своенравие. Оно растекалось, прилипало к пальчикам и ни в какую не хотело слушаться.

– Да что ж это так? – обиженно надула губки я.

– А ты мучкой ручки-то пообсыпь, – учила бабуся. Она проворно перекладывала пирожки на горячий противень, ожидающий оправки в духовку. И уже секундой позже взбалтывала деревянной лопаточкой яйца, чтобы смазать печево.

– Так выйдут румяными, с золотистой корочкой.

Кухонька была квадратной и совсем махонькой – четыре шага от двери до окна, и четыре от плиты к столу. Низкая лампа, вечно жужжащий холодильник. Квартира ютилась на нижнем этаже пятиэтажного дома, окна которого выходили на такой же панельный прямоугольник. Но в тот момент, когда бабуся отворяла дверцу духового шкафа, наполняя кухоньку душистыми ароматами, мне казалось, будто я оказываюсь в раю. Именно такими, тёплыми и дымными, с запахом свежих булочек, мне представлялись небеса.

– Рай! Мы в раю!.. – подпрыгивала у плиты я.

Бабуся смеялась. Чистый и заливистый, её смех казался смехом девчонки. Хотелось, чтобы она никогда не переставала смеяться. Но чаще я видела бабусю в слезах. Она утирала большие, выцветшие с годами глаза платком, который прятала в рукаве. Бабуся так часто плакала, что мне стало казаться, будто слёзы являются непременной особенностью всех старых людей. Наверное, это было не так.

Больше всего на свете я любила те дни, когда бабусю навещала сестра Тамара. Счастливый смех двух сестёр озарял комнаты. Они смеялись открыто и радостно, будто свежим ветром врывались в палисадник родительского поместья, и не было более прожитых лет, скитаний и невзгод, выпавших на их долю.

Сёстры относились к сословию дворян. И сколь одинаков был их смех, столь несхожими они были внешне. Я вряд ли угадала бы в двух старушках сестёр, если бы не светящиеся одними и теми же искорками глаза, если бы не бесконечные разговоры, которые вели сёстры, вспоминая былые дни. И вряд ли я угадала бы в них дворянок, если бы однажды не услышала их историю.

Внешностью Тамара напоминала кешью. Она казалась бледной, осыпающейся, но цепкой и хваткой, с едва уловимым привкусом своеобразия, каким обладают только эти орешки. Короткая стрижка ложащихся волнами пепельно-седых волос, вздернутый носик, упрямые, слишком большие для её худощавого лица губы и умные, прозорливые глаза. Старушка слегка сутулилась, в отличии от стройной бабуси, но это, вероятно, пришло с годами, чтобы окончательно свести старушку с образом кешью.

Ангелина виделась мне кедровым орешком. Она была кротка и тиха. Ладная, с безупречной статью, высоким лбом и выразительными глазами, Ангелина даже старушкой оставалась красавицей. Мягкие улыбка и руки, светлый взгляд, густая коса, чуть ощутимый цветочный аромат – такой была моя бабуся.

Был и ещё один орешек. Самый крепкий, железный. Тот, без которого история не стала бы настоящей. Им была Любовь Даниловна – моя прабабушка по дедушкиной линии. В ней горел живой, истовый огонь. Прабабушка была похожа на скалу, исполинскую, прочную. Смоль непослушных волос, ярко-карие вдумчивые глаза, сильное тело и твёрдая воля – такой была Любовь, родившаяся в простой крестьянской семье на Белостотчине.

Вместе прабабушки не собирались. Любовь Даниловна всегда жила особняком. Но порой даже на расстоянии мне чудились ледяные искры, что хлёсткими росчерками вспыхивали между сёстрами и Любовью. Они не говорили друг о дружке. Когда же в их присутствии речь заходила о ком-то, Любовь поджимала губы, Ангелина скромно хранила молчание, и только взбалмошные глаза Тамары наливались сталью, выдавая в дворянке враждебность. Позже я узнала причину этой вражды, но а сейчас я жила в раю!

– Что же, по-твоему, рай пахет булочками?

– Конечно! – я перехватила скомканный взгляд бабуси. – Ты же веришь в рай?

– Верить-то оно хорошо, – проговорила она и добавила, – нужно, чтобы люди верили.

– Зачем? – удивилась я. – Пусть бы верили те, кто хочет. А те, кто не хочет – не верили.

– С верой люди становятся добрее, – тихо ответила бабуся, а я почему-то испугалась, что её глаза снова наполнятся слезами, и поспешила засыпать новыми вопросами:

– А ты веришь?

– Я-то... Нет, не верю.

– Но почему?! – изумилась я. Бабуся казалась олицитворением доброты и кротости, уж кому, как не ей, верить.

– Веру нужно прививать с детства. А у нас ни отец не верил, ни дед, хоть и был архиереем.

– Ой, расскажи, расскажи, – подхватила я, услышав незнакомое слово.

– Звали его Максимилиан Коллоди, – начала бабуся рассказ. – Он приехал в царскую Россию из Греции.

Я притаилась на табуретке тихим котёнком, вслушиваясь в каждое слово таинственной странницы, которая всё же прибыла с далёкой звезды.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: