 |
Современная эмигрантская политика
|
|
|
|
Будущему историку русской революции предстоит большая и поучительная работа. Можно представить себе, с каким интересом он будет разбирать все наши журналы, журнальчики, листки, обзоры, газеты, воззвания, резолюции, протоколы, инструкции и программы. Кипы и вороха; комплекты и одиночки. Одно беспокоит: не разочаровался бы он… Разберет, прочтет, да и напишет: «Девяносто процентов этого материала представляло из себя сущий пустоцвет; было много возбуждения и мало содержания; люди проталкивались вперед, а сказать им было нечего; хотели фигурировать, вести, учить, – а фигурировать было не с чем, вести было некуда и учить не могли ничему за неимением серьезных мыслей». «Странная, – скажет он, – была эпоха: писатели молчали, а читатели разглагольствлвали; а о чем, – и сами не знали, потому что сказать им было нечего и мысли они заменяли провозглашениями и взаимной бранью»…
Если будущий историк напишет это, то он будет, кажется, прав. Большая часть современной эмигрантской публицистики выговаривает заносчивым тоном общие места, избитые фразы, и хорошо еще, если эти избитые фразы составлены грамотно; и хорошо еще, если за ними не скрывается какого-нибудь невозможного политического вздора… Читаешь это политическое половодье и спрашиваешь себя: откуда это? А вот откуда.
Эта «литература» объясняется, во-первых, общей взволнованностью мировыми событиями. Эта взволнованность особенно понятна в русской душе, в душе едва спасшегося эмигранта, столько лет проведшего в угнетенном молчании и копившего неизживающиеся аффекты. Но «взволнованность» сама по себе не дает ни зрелой мысли, ни сосредоточенной воли. Излитая на бумаге, она превращается в пустые извержения, в банальные возгласы, в беспредметную агитацию и партийную раздорливость.
|
|
|
Эта «литература» объясняется, во-вторых, изголодавшимся честолюбием – состоянием психологически вполне понятным, но без чувства чести, без политической дальнозоркости и без политического опыта – весьма опасным. К сожалению, большинство эмигрантских политиков не имеет возможности действовать, им негде показать свою энергию, свои таланты, свой такт, разве только в писании. Отсюда множество писателей, никогда не думавших и не имеющих, что сказать. А говорить стараются громко, звонко, всеуслышно…
Эта «литература» объясняется, в-третьих, политическим дилетантством большинства. Странное дело, все понимают, что каждому серьезному делу, каждому «рукомеслу», каждой ответственной службе надо обучаться: учатся сапожники, столяры, маляры, переплетчики, механики, штукатуры. Горшки обжигают горшечники. Одежду шьют – портные и т. д. Учатся врачи, инженеры, юристы, агрономы, военные. Но с политикой – сущее несчастье: все берутся за нее, не учась, не зная политической азбуки, не продумав ни одной национальной истории, ни одной конституции, не имея никакого представления о законах социологии, морали и правосознания. Предоставляют все эти «корешки» другим, а сами довольствуются «вершками». Пытаются прикрыть свое незнание громким голосом, спрятать свои недоразумения за развязностью, импонировать хлесткой полемикой. Думают, что политика – это «лозунги», «агитация» и «подминание других под себя»…
И в четвертых, – торопятся. Уверяют себя и других, что к завтрашнему дню надо быть готовым; что третья война «уже началась»; что она вот-вот закончится разгромом Советов и что тогда – «наша очередь». Нас, именно нас, а не другую какую-нибудь идиотскую партию, позовут, призовут, «нам вручат», «мы поведем», ибо «все за нас» (за исключением предателей и народных врагов), и мы тогда «покажем себя»…
|
|
|
А показывать-то окажется нечего, кроме агитационного пустословия и нового «террора – наоборот».
Тревожно и грустно следить изо дня в день за всей этой политической шумихой, сумятицей, саморекламой и взаимоотношением; за всем этим надрывным деньгодобыванием, за всей этой беспочвенной демагогией. И ничего хорошего из этого выйти не может.
Ибо для серьезной политики нужно не заискивание у иностранцев, не агитация в пустоте и не злоупотребление священными словами в лозунгах. Нужно другое, а именно:
1. Твердое и доказанное на деле чувство национальной чести. Ибо тот, кто его лишен, – только и может повести бесчестную политику, какими бы словами он ни прикрывался. А бесчестием России не спасешь.
2. Политическая дальнозоркость, свойственная людям вчувствовавшимся в ход истории, имеющим некий дар государственного предвидения и искушенным в деле.
3. Политическое разумение и экономическое образование. Подумать только: как довериться человеку, не умеющему отличить государство от церкви, авторитарный строй от тоталитарного, федерацию от автономии, честь от бесчестия? Кому нужна невежественная болтовня и стряпня? Не России же!
4. Творческая идея.
Не наивно ли ждать спасения от безыдейного политиканства, от закулисных шептаний и соглашений?
5. Воля как дар к власти (а не как похоть властолюбия!). Государственность есть волевое начинание: нет воли и все расползается в раздоры, интриганство и хаос.
6. Политический такт, т. е. искусство объединять людей на исторически обоснованной и жизненно реальной программе, не раздражая их и не отталкивая их.
Надо помнить, что бестактный политик погубит всякую, даже самую легкую и благополучную политическую конъюнктуру. А наше положение – русской эмиграции – исторически наитруднейшее.
И вот мы должны быть всегда готовы приветствовать и поддерживать каждый проблеск такой серьезной политики в эмиграции.
Оптимизм в политике
Прожитые нами черные десятилетия должны были, казалось бы, излечить нас от того наивного политического оптимизма, который был внушен девятнадцатому веку Жан-Жаком Руссо и который в свое время породил большую французскую революцию. «Человек от природы добр и его надо только освободить, тогда все устроится само собою». Вот предпосылка, на которой строили свои программы анархисты, либералы и демократы 19 века. Мы не смешиваем анархистов с либералами, а либералов с демократами – это различные доктрины и программы, но наивный оптимизм человеческой свободы присущ и доныне им всем (см., напр., статью В.А. Маклакова «Еретические мысли» в XIX книжке «Нового Журнала»), хотя и в различной степени.
|
|
|
Казалось, уже один опыт большой французской революции должен был доказать, что политическая свобода сама по себе не «облагораживает» человека, а только развязывает его, выпускает его на волю таким, каков он есть, со всеми его влечениями, интересами, страстями и пороками, которые он и выносит на улицу. Казалось бы, что опыт всех последующих войн и революций, всего хозяйственного и политического развития за полтораста лет («капитализм» и «демократия») должен был обличить и опровергнуть наивную и сентиментальную предпосылку такого оптимизма. Этот опыт показал недвусмысленно и ясно: нет, человек есть существо сложное; заряженное страстями, но способное иногда и к доброте; не зверь, но подчас с наклонностями к зверству; расчетливое и жадное, но не лишенное совести; восприимчивое к божественным лучам, но и весьма удобопревратное ко злу; естественное, но с противоестественными тяготениями; способное и к доблести, и к самому смрадному душевному «подполью» (см. у Достоевского); и слишком часто бесхарактерное, неустойчивое, погрязающее в мелочности и трусости. «Свобода» – не переделывает его к лучшему, а только «проявляет» (в фотографическом смысле) его со всеми его чертами, склонностями и страстями. «Освободить» его – не значит сделать его внутренне способным понести внешнюю свободу и не превратить ее в разнуздание. Напрасно анархист Кропоткин твердил до конца, будто человек дурен потому, что его угнетают законы государства, и будто тотчас после отпадения государства, законов и власти осуществится свободное, солидарное и гармоническое сожительство людей.
|
|
|
С этими наивными иллюзиями, надо надеяться, покончено надолго, на века: наши черные десятилетия дали нам незабываемый урок. Мы видели, во что внутренне несвободные люди превращают внешнюю свободу. Мы видели, как злодеи нарочно разнуздывали народные массы, чтобы взнуздать их по-новому, по-своему, «по-свойски», тоталитарно; мы видели, как массы валили за ними, создавая для себя новое, неслыханное и невиданное ярмо коммунизма. И когда мы теперь рассказываем о том, как свободен был русский народ под своими Государями и как эта свобода все возрастала вместе с ростом духовной культуры, то нам верят лишь с трудом, ибо в рабстве выросли заново целые поколения русских людей, которым вдолбили неправду об историческом прошлом России.
Политика будущего должна смотреть на человека трезво и брать его таким, каков он есть. Она будет разуметь под свободой прежде всего свободу внутреннюю: духовное, нравственное и политическое самообладание человека; его способность распознать добро и зло, предпочитать добро и нести ответственность; его умение – обуздывать в себе преступное и добровольно блюсти лояльность законам; его готовность – ставить интерес родины и государства выше своего собственного. К этой внутренней свободе людей надо воспитывать, от молодых ногтей, из поколения в поколение: интеллигенцию, рабочих и крестьян, в народных школах, в гимназиях, в университетах, в армии, в общественной и политической жизни. Нельзя исходить из уверенности, будто всякий, умеющий одеться, обуться и заработать себе дневное пропитание, способен активно участвовать в строительстве государства; и будто всякий, кто способен
«Без принуждения в разговоре Коснуться до всего слегка»…
политически «умен» и очень «мил»…
(Пушкин)
Однако и этого мало: надо понять, что происходит в душе человека, голосующего в любом государстве.
Во-первых, он не компетентен в большинстве вопросов, по которым он подает свой голос: он не знает этих предметов; он не разбирается в том, что именно народу и государству полезно и что вредно; он или голосует наобум, или же подменяет пользу государства своею личною выгодою. Его спрашивают: что нужно народу в Целом, в чем польза государства? А он отвечает, подавая свой голос: мне выгоднее «то», а не «это»! Люди «танцуют» от «своей печки»; голосуют про собственную «шкуру»; радеют о личном прибытке, и только самые «развитые» и «сознательные» подменяют государство своим «классом» или «профессией».
«Мне завтра надо голосовать по трем существенным вопросам жизни, – пишет мне из Швейцарии один выдающийся ученый, – а я не знаю, за что голосовать; надо бы изучить каждый вопрос отдельно, отвести на каждый по крайней мере по неделе, а у меня нет времени; придется голосовать наобум»… Таково положение честного ученого. Какова же компетентность рядовых обывателей?
|
|
|
Во-вторых, каждый человек, идущий подавать свой голос, несет в себе весь свой сложный состав: тут и приобретатель, и гражданин; и шкурник, и патриот; и добросовестный, и карьерист; и классовый «требователь», и реальный политик, а может быть, и бессовестный злыдень; а нередко вся эта «сложность» упрощается – и голосовать идет просто хитрый шкурник. Западная демократия – формальна: она «верует» в свободу голосования, которая является будто бы лучшей наставницей и «священным правом». Голосование должно быть «свободным» и «тайным»: каждый человек должен иметь обеспеченное священное право подать свой голос из своего внутреннего «шкурника», из «карьериста», из классового требователя и бессовестного злыдня. А потом все эти недоуменные и недоразуменные голоса шкурников будут подсчитаны и, по наивной вере Жан-Жака Руссо, – «крайности отпадут, а не ошибающаяся никогда Общая Воля будет выяснена»…
Прожитые нами черные десятилетия заставляют нас поставить ребром вопрос: да полно, так ли это? Определяется ли истина – прессованием недоразумений? Познается ли государственно полезное посредством арифметического подсчета частных вожделений? Действительно ли священно право гражданина – «тайно» и «свободно» рвануть к себе общественный пирог? Хорошо ли это – приравнять голос честного патриота голосу предателя, мнение политического мудреца – мнению ловкого карьериста, суждение Петра Аркадьевича Столыпина – суждению эсера Чернова, голос Ключевского – голосу Абрама Крыленко, мнение Менделеева – мнению батьки Махно? Верен ли и спасителен ли путь формальной демократии, арифметически оперирующей с частными вожделениями?
И вот, мы думаем, что этот путь неверен и опасен; а для грядущей России он может стать прямо гибельным. Надо искать других путей.
Но не значит ли это, что мы рекомендуем тоталитаризм с его фальсификацией голосования, в сущности, лишающей подачу голоса всякого смысла? Нет. Боже избави Россию от всякого тоталитаризма – левого, правого и среднего. Но в таком случае остается только путь западноевропейской демократии? Знаем, что многие так думают: загнали сами себя в мнимый тупик и не видят ни перспективы, ни исхода: или тоталитарная диктатура – или формальная демократия. А между тем в самой этой формулировке уже указываются новые исходы:
1. Диктатура, но не тоталитарная, не интернациональная, не коммунистическая; диктатура, организующая новую неформальную демократию, а потому демократическая диктатура; не демагогическая, «сулящая» и развращающая, а государственная, упорядочивающая и воспитывающая; не угасающая свободу, а приучающая к подлинной свободе.
2. Демократия, но не формальная, не арифметическая, не прессующая массовые недоразумения и частные вожделения; демократия, делающая ставку не на человеческого атома и не безразличная к его внутренней несвободе, а на воспитываемого ею, самоуправляющегося, внутренне свободного гражданина; демократия качественности, ответственности и служения – с избирательным правом, понятым и осуществленным по-новому.
А за этими двумя возможностями скрывается множество новых политических форм в разнообразнейших сочетаниях, начиная с новой, творческой, чисто русской народной монархии. Но ведь такой формы нигде нет! Странное возражение! Как будто на свете не бывает ничего нового! Или как будто мы, русские, только и можем заимствовать у других народов их моды и их ошибки…
…«Ах, если рождены мы все перенимать, Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев»…
…«Чтоб истребил Господь нечистый этот дух пустого, рабского, слепого подражанья»…
Грибоедов
России необходимо иное, новое! И русские люди создадут его.
О фашизме
Фашизм есть явление сложное, многостороннее и, исторически говоря, далеко еще не изжитое. В нем есть здоровое и больное, старое и новое, государственно-охранительное и разрушительное. Поэтому в оценке его нужны спокойствие и справедливость. Но опасности его необходимо продумать до конца.
Фашизм возник как реакция на большевизм, как концентрация государственно-охранительных сил направо. Во время наступления левого хаоса и левого тоталитаризма – это было явлением здоровым, необходимым и неизбежным. Такая концентрация будет осуществляться и впредь, даже в самых демократических государствах; в час национальной опасности здоровые силы народа будут всегда концентрироваться в направлении охранительно-диктаториальном. Так было в Древнем Риме, так бывало и в новой Европе, так будет и впредь.
Выступая против левого тоталитаризма, фашизм был далее прав, поскольку искал справедливых социально-политических реформ. Эти поиски могли быть удачны и неудачны: разрешать такие проблемы трудно и первые попытки могли и не иметь успеха. Но встретить волну социалистического психоза – социальными и, следовательно, противосоциалистическими мерами – было необходимо. Эти меры назревали давно, и ждать дольше не следовало.
Наконец, фашизм был прав, поскольку исходил из здорового национально-патриотического чувства, без которого ни один народ не может ни утвердить своего существования, ни создать свою культуру.
Однако наряду с этим фашизм совершил целый ряд глубоких и серьезных ошибок, которые определили его политическую и историческую физиономию и придали самому название его ту одиозную окраску, которую не устают подчеркивать его враги. Поэтому для будущих социальных и политических движений подобного рода надо избирать другое наименование. А если кто-нибудь назовет свое движение прежним именем («фашизм» или «национал-социализм»), то это будет истолковано, как намерение возродить все пробелы и фатальные ошибки прошлого.
Эти пробелы и ошибки состояли в следующем:
1. Безрелигиозность. Враждебное отношение к христианству, к религии, исповеданиям и церквам вообще.
2. Создание правого тоталитаризма, как постоянного и якобы «идеального» строя.
3. Установление партийной монополии и вырастающей из нее коррупции и деморализации.
4. Уход в крайности национализма и воинственного шовинизма (национальная «мания грандиоза»).
5. Смешение социальных реформ с социализмом и соскальзывание через тоталитаризм в огосударствление хозяйства.
6. Впадение в идолопоклоннический цезаризм с его демагогией, раболепством и деспотией.
Эти ошибки скомпрометировали фашизм, восстановили против него целые исповедания, партии, народы и государства, привели его к непосильной войне и погубили его. Его культурно-политическая миссия не удалась, и левая стихия разлилась с еще большей силой.
1. Фашизм не должен был занимать позиции, враждебной христианству и всякой религиозности вообще. Политический режим, нападающий на церковь и религию, вносит раскол в души своих граждан, подрывает в них самые глубокие корни правосознания и начинает сам претендовать на религиозное значение, что безумно. Муссолини скоро понял, что в католической стране государственная власть нуждается в честном конкордате с католической церковью. Гитлер с его вульгарным безбожием, за которым скрывалось столь же вульгарное самообожествление, так и не понял до конца, что он идет по путям антихриста, предваряя большевиков.
2. Фашизм мог и не создавать тоталитарного строя; он мог удовлетвориться авторитарной диктатурой, достаточно крепкой для того, чтобы а) искоренить большевизм и коммунизм и б) предоставить религии, печати, науке, искусству, хозяйству и некоммунистическим партиям свободу суждения и творчества в меру их политической лояльности.
3. Установление партийной монополии никогда и нигде не приведет к добру: лучшие люди отойдут в сторону, худшие повалят в партию валом; ибо лучшие мыслят самостоятельно и свободно, а худшие готовы приспособиться ко всему, чтобы только сделать карьеру. Поэтому монопольная партия живет самообманом: начиная «качественный отбор», она требует «партийного единомыслия»; делая его условием для политической правоспособности и дееспособности, она зовет людей к бессмыслию и лицемерию; тем самым она открывает настежь двери всевозможным болванам, лицемерам, проходимцам и карьеристам; качественный уровень партии срывается, и к власти приходят симулянты, взяточники, хищники, спекулянты, террористы, льстецы и предатели. Вследствие этого все недостатки и ошибки политической партийности достигают в фашизме своего высшего выражения; партийная монополия хуже партийной конкуренции (закон, известный нам в торговле, в промышленности и во всем культурном строительстве).
Русские «фашисты» этого не поняли. Если им удастся водвориться в России (чего не дай Бог), то они скомпрометируют все государственные и здоровые идеи и провалятся с позором.
4. Фашизм совсем не должен был впадать в политическую «манию грандиозу», презирать другие расы и национальности, приступать к их завоеванию и искоренению. Чувство собственного достоинства совсем не есть высокомерная гордыня; патриотизм совсем не зовет к завоеванию вселенной; освободить свой народ совсем не значит покорить или искоренить всех соседей. Поднять всех против своего народа – значит погубить его.
5. Грань между социализмом и социальными реформами имеет глубокое, принципиальное значение. Перешагнуть эту грань – значит погубить социальную реформу. Ибо надо всегда помнить, что социализм антисоциален, а социальная справедливость и социальное освобождение не терпят ни социализма, ни коммунизма.
6. Величайшей ошибкой фашизма было возрождение идолопоклоннического цезаризма. «Цезаризм» есть прямая противоположность монархизма. Цезаризм безбожен, безответственен, деспотичен; он презирает свободу, право, законность, правосудие и личные права людей; он демагогичен, террористичен, горделив; он жаждет лести, «славы» и поклонения; он видит в народе чернь и разжигает ее страсти; он аморален, воинствен и жесток. Он компрометирует начало авторитарности и единовластия, ибо правление его преследует цели не государственные и не национальные, а личные.
Франко и Салазар поняли это и стараются избежать указанных ошибок. Они не называют своего режима «фашистским». Будем надеяться, что и русские патриоты продумают ошибки фашизма и национал-социализма до конца и не повторят их.
|
|
|
