 |
Возникновение и преодоление большевизма в России.
|
|
|
|
Трагедия русской революции стала возможною вследствие того, что индивидуализация инстинкта в России опередила индивидуализацию духа, а исторические события и испытания требовали иного. Мировая война 1914-1918 гг. потребовала от русского народа чрезвычайных напряжений и жертв, а главное, несоблазненности и несоблазняемости частным прибытком: нужна была воля к победе, а не имущественному переделу; необходимо было государственное чувство и великодержавное понимание, а не классовая зависть и ненависть, не мстительное памятозлобие, подземно тлевшее еще от эпохи крепостного права. События снова поставили русский народ на распутье, как уже не раз бывало в его истории. И было опять два пути, две возможности: или, по слову летописи, «грозно и честно нести дело» России, или же начать «Русь нести розно». Русский народ не выдержал искушения, не справился с соблазном и пошел по второму пути, подсказанному большевиками. Индивидуализированный инстинкт восстал против духа, не внял его призывам, отверг его заветы и предпочел (как говорили тогда) «похабный мир» и всенародный имущественный передел.
Все дальнейшее было этим предопределено. Массы доверились тем, кто их подвел по второму пути. А те, которые зазвали их на этот путь, никогда и не помышляли о России с творческим патриотизмом и никогда не ценили личного начала (ни в инстинкте, ни в духе). Готовился великий обман: массы помышляли о частном прибытке, о частной собственности, об избавлении от непонятного им исторически-государственного «пресса» и о смутно воображаемой «народной власти»; а коммунисты готовили и дали массам – отмену частной собственности, хозяйственное разорение, исторически невиданный и неслыханный (тоталитарно-террористический) зажим государственного пресса и новую антинациональную и противонародную, привилегированную «элиту» («компартия»).
|
|
|
В результате этого русский человек, начавший революцию в качестве инстинктивно-индивидуализированного бунтовщика*, заканчивает ее в качестве инстинктивно и духовно-коллективизированного раба. Большевизм был только соблазном; настоящим замыслом был коммунизм. Надо было взбунтовать русского гражданина, чтобы превратить его в крепостного пролетария. Надо было сделать ставку на разнуздание индивидуального инстинкта, – чтобы захватить власть, чтобы в дальнейшем раздавить всякую индивидуализацию – как инстинктивную, так и духовную – чтобы подорвать и искоренить (по возможности) всякую духовность, – как личную, так и примитивно-коллективную, чтобы коллективизировать инстинкт, оторвать его от духа и закрепить эту коллективизацию нищетою, голодом и страхом. Коммунистическая партия может быть уподоблена свирепому «ордену» (в смысле орденской организации), но только рабовладельческому ордену, без Бога, чести и совести; а режим, созданный ею, подобен огромной рабовладельческой колонии, построенной на искоренении лично-инициативного (инстинкт!) и лично-творческого (дух!) начала и на попытке превратить человека из одухотворенного организма в духовно-опустошенный, но покорный механизм.
* В самый разгар гражданской войны сибирские крестьяне так и выговаривали: «Мы большевики, но не коммунисты»… Таково же было и движение Махно.
Такова трагедия русской революции. Чем же объяснить ее? Как она стала исторически возможною?
Русскому народу всегда была присуща тяга к индивидуализации, склонность человека «быть о себе», стоять на своих ногах, самому строить свою жизнь, иметь свое мнение и расширять предел своей личной власти над вещами.
|
|
|
Еще византийские источники, описывая славян, отмечают не только их храбрость и выносливость, их семейственность и целомудрие, их ласковость и гостеприимство, но и в особенности их свободолюбие, их отвращение ко всякому игу, их склонность расходиться друг с другом во мнении и обнаруживать взаимную страстную неуступчивость (Маврикий, Прокопий, XI век по Р.Х.). В этой характеристике верно подмечено центробежное тяготение славянского характера. Это тяготение не исчезает и в дальнейшей истории России и служит в ней немалую положительную службу. Способность славянина к самостоятельности, личной ответственной инициативе обнаруживается и в истории сербской борьбы против турок за независимость («четничество»). В своей дезорганизующей форме оно выступает в польском «либерум вето», т. е. в праве каждого члена сейма сорвать своим единоличным несогласием всякий по большинству голосов принимаемый закон (1652-1764).
Наряду со славянским элементом надо отметить далее значение равнинного пространства в истории русской индивидуализации. Открытое и обильное пространство облегчает людям обособление и расселение: нет необходимости «уживаться друг с другом» во что бы то ни стало, ибо организационное приспособление друг к другу заменяется расхождением в разные стороны. Теснота жизни и густота населения приучает людей к организующей сплоченности; и обратно.
К этим факторам славянства, равнинного пространства и редкой населенности надо прибавить еще влияние азиатского кочевничества. Кочевничество имеет способность распылять людей; с оседлого участка нелегко уйти, а имущество скотовода и открытая степь сами зовут к уходу и обособлению. Если же азиатский кочевник становился воинственным, то от его неистового грабительского напора страдали все окрестные страны (Чингис-Хан). Таким образом, Азия дала русскому народу мучительный и заразительный урок противообщественности, ограбления и порабощения: она вдохнула ему в душу склонность разнуздывать инстинкт и богатеть не от творческого труда, а от нещадного нажима на соседа – от смуты и погрома.
Под влиянием этих и других факторов сложилась русская индивидульность во всем ее отрицательном и положительном значении. Следы и проявления ее идут через всю русскую историю.
|
|
|
Так, в эпоху уделов каждый княжич получал особый «удел», что вело к бесчисленным несогласиям и усобицам и обессилело Россию перед лицом вторгающихся монголов. Свободного соглашения интересов русские люди искали на вечевых собраниях, и если не находили его, то решали дело побоищем. Тяга к самостоятельности и обособлению вызвала к жизни и новгородское «ушкуйничество», которое повело к колонизации Новгородом севера России. На том же пути возникло и наше казачество: это были беглые свободолюбцы, люди вольной инициативы, предприимчивые индивидуалисты, предпочитавшие анархически-грабительскую авнтюру – покорному, тягловому домоседству. Русская колонизация шла целыми столетиями не в порядке правительственных меропритий, а в процессе вольного разбегания народа, искавшего «где лучше» и бежавшего от государственного зажима; потому русские казачьи «войска» и разместились по окраинам России.
* * *
Вся история России есть борьба между центростремительным, созидающим тяготением и центробежным, разлагающим: между жертвенной, дисциплинирующей государственностью и индивидуализирующимся, анархическим инстинктом. Центробежная тяга в известном смысле тоже служила государству, заселяя окраины, отстаивая их от вторжений и постепенно поддаваясь государственно-воспитывающему влиянию Москвы. Напряжения и успехи государственного духа, которым строилась историческая Россия, постепенно укрощали и замирали порывы анархического инстинкта; и тогда буйный авантюризм или вытеснялся в душах, или уходил на окраины государства, но и в том и другом случае он не угасал, а тлел подпочвенно наподобие горящего торфяного болота. И когда давление центра возрастало (Иоанн Грозный, закрепление сословий при Алексее Михайловиче, государственное напряжение при Петре, усиление крепостного права при Екатерине, напряжение великой войны 1914-1917 гг.), то подземное тление вспыхивало пожаром и грозило распадом России (Смута 1607-1613, бунт Разина 1667-1668, бунты стрельцов 1682, 1689, 1697; бунт Пугачева 1773-1774, большевисткая революция). Русское правительство как бы укрепляло и приводило в движение национально-государственный мускул; но перенапряжение этого мускула отзывалось восстаниями центробежного инстинкта.
|
|
|
Однако было бы нелепо думать, что историческая Россия строилась больше всего принуждением, страхом и казнью. Государство вообще держится инстинктом национального самосохранения и правосознанием граждан, их полусознанной лояльностью, их чувством долга, их патриотизмом. А в исторической России (xiii-xix век) административный аппарат был технически слаб и беспомощен и совершенно не мог проработать силою принуждения огромную пространственную толщу нашей страны. Историческая Россия строилась верою и национальным инстинктом, государственным чувством и правосознанием, а также тяжкими уроками завоевания и порабощения со стороны иноплеменников (татары, шведы, немцы, поляки, турки). Нажим врагов на незащищенную естественными рубежами Россию заставлял русский народ осознавать свою самобытность, укрепиться духом, центростремительно сплотиться, чтобы затем центробежно раздвинуться и отстоять свой новые рубежи.
Этот процесс постепенно превратил Россию в великую державу и потребовал от русского гражданина великодержавного разумения и воления. Индивидуализированный инстинкт должен был увенчаться индивидуализированной духовностью, т. е. лично окрепшею верою, личным характером, личным правосознанием, личным разумением государственных необходимостей и задач России. В критический час истории этого не оказалось, и наступила трагедия – разложение фронта и большевистская революция со всеми ее последствиями.
Это не значит, что личная духовность совсем отсутствовала в России. Но в массах она была не укреплена, не воспитана и не организована, а в смысле государственного разумения и навыка совершенно слаба.
Личная духовность в России всегда имела свободное дыхание в области веры, ибо Православие (в отличие от протестантизма, утратившего веру в личное бессмертие человека) всегда утверждало лично бессмертную и лично ответственную душу и (в отличие от католицизма, строящего свою веру на воле, дисциплине и гетерономии) всегда культивировало тайну личного восприятия Бога, личного созерцания святыни и личного, автономного совестного делания Россия не знала инквизиционной системы и системы истребления еретиков: православно верующий был по самой идее своей призван к религиозному самостоянию и личному строительству своей веры – и если это осуществлялось недостаточно (и со стороны верующих, и со стороны церкви), то идея православия и задание его от этого не менялись.
|
|
|
Далее, личная духовность в России строила семью, воспитывала детей и вынашивала тот глубокий и чуткий совестный акт, который так характерен для русского человека. Она вынашивала и выносила русское искусство, начиная от православной иконописи и кончая русской музыкой наших дней. Она создала русскую науку.
Она нашла себе особое выражение в русской армии, где военная организация и личная доблесть солдата шли рука об руку; где Суворов, идя по стопам Петра Великого, выдвинул идею солдата как религиозно верующей и несущей духовное служение личности, где воинская инициатива и импровизация ценились всегда по заслугам.
Личная духовность в России проявлялась и в местном, сословном и церковном самоуправлении, история которого начинается с xii века, в создании артелей и кооперации, в культурном (музыкальном, театральном и школьном) организаторстве, в хозяйственном творчестве русского крестьянина, купечества и дворянства.
Но, может быть, она нигде не выразилась так самобытно и совершенно, как в русском национальном хоровом пении. В отличие от ряда других народов, заменяющих хоровое пение рубленым речитативом или совместным ревом в унисон, русский национальный хор, никем не обученный, как бы «от природы», без подготовки исполняет песню во много голосов, по слуху, верно, причем каждый голос гармонически ведет свою мелодическую линию, свободно варьируя подголоски и двигаясь в самобытных тональностях, доселе не определенных музыкальными теоретиками. Русский поющий хор есть истинное чудо природы и культуры, в котором индивидуализированный инстинкт свободно находит себе индивидуальную и верную духовную форму и свободно слагается в социальную симфонию. Этим и предначертываются пути грядущей России.
Все это можно выразить так: индивидуализация инстинкта дана русскому человеку, а индивидуализация духа является его исторической задачей; русский человек имеет душу внутренне свободную, даровитую, темпераментную, легкую и певучую, а духовная дисциплина и духовный характер должны быть еще выработаны в русской народной массе.
Русская душа не может пребывать в рабстве – ни у своих собственных страстей, ни у коммунистов. Она не должна довольствоваться индивидуализацией своего инстинкта; она призвана найти для него духовно верную, личную форму. Русскому человеку предстоит сделаться из «особи» – личностью, из соблазняемого «шатуна» – характером, из «тяглеца» и «бунтовщика» – свободным и лояльным гражданином. Тогда Россия окончательно превратится из песчаного вихря – в художественное здание несокрушимой прочности. Она станет поющим хором, и хаос не будет ей страшен.
Этим определяется и настоящее и грядущее нашей страны.
Коммунистическая революция есть в действительности глубокая историческая реакция: попытка вернуться к доисторической первобытной коллективности, к недифференцированному состоянию души и общества. И в то же время это есть некоторый радикальный и поучительный опыт, доказывающий разрушительность и жизненную нелепость этого замысла. Нельзя «взять назад» индивидуализацию инстинкта и «отменить» всякую духовность в жизни народа, как попытались сделать коммунисты. Личное начало должно было быть утверждено и признано. И Россия возвратит себе все «взятое назад» и «отмененное». Этим и определится ее будущее.
Только этим путем, т.е. воспитанием русского человека к духовности и свободе, воспитанием в нем личности, самостоятельного характера и достоинства, можно преодолеть и все тягостное наследие тоталитарного строя и все опасности «национал-большевизма». Изображать же этот путь духовности, личной свободы и творческой самостоятельности, как призыв к национал-большевизму можно, только утратив и смысл и совесть.
1 мая 1950 г.
О политической кривде
Прошло пять лет после окончания второй мировой войны, а основная задача русской национальной эмиграции – тактическое единение в борьбе с большевиками – осталась неразрешенной. Мало того, она кажется сейчас менее чем когда-либо разрешима; о ней перестают даже говорить и писать.
Мы имеем при этом в виду не программное единение, которое никогда не имело широких перспектив, но лишь тактическое, т. е. чтобы врозь идти и вместе быть. Программно-политическое разномыслие было всегда очень велико в русской эмиграции, и надежды на единение не было здесь никакой. Ибо в самом деле, как договориться фанатическому социалисту с человеком, жизненно изведавшим противоестественность социализма, его безобразную несправедливость и его деспотический гнет? Какая «общая программа» может быть у расчленителя России, публично поносящего свою родину, – и у верного сына единой Российской Империи? Как согласить доктринера-республиканца с исторически трезвым и идейно убежденным монархистом? Дело явно безнадежное…
Но можно было бы и должно было бы – врозь идти и вместе быть!..
Это тоже не удалось и не состоялось, да и в будущем не осуществится. Почему? Потому, что у верхнего слоя эмиграции честолюбие преобладает над любовью к родине, и потому, что в ее политических нравах и делах слишком много кривды. И о том, и о другом нам, единомышленникам, надо говорить друг с другом открыто и честно.
Когда после окончания второй мировой войны была провозглашена необходимость тактического единения в эмиграции, то на этот призыв отозвался с видимым сочувствием целый ряд организаций: «Да-да, единение желательно и целесообразно, и притом – все эмигрантское!» Но как только стал вопрос о путях и способах этого единения, так вместо делового разговора о координации сил («Отбросим разногласия! Сосредоточимся на едином и общем отрицании врага! Учтем и объединим наши силы!»), вместо этого последовали с разных сторон совершенно неделовые попытки провозгласить себя ведущим центром, дезавуировать «соперников» и предоставить остальным «примыкать» и «подчиняться». Ожил старый и вредный лозунг: «Мы ведем! подминайтесь под нас!» И тотчас же началась страстная борьба за «дирижерскую палочку»… Пошла суетня. Началось ожесточение. Люди стали наговаривать друг другу и друг про друга самые неприятные «комплименты». Каждая такая организация вообразила себя всеэмигрантской и стала добывать себе соответственные расходные средства. Но деньги в руках у иностранцев, и они их даром не дают. Тогда стали подминаться под иностранцев, чтобы подмять под себя своих. Иностранцы же, бывают разные: штатские и военные; партийные и правительственные; националисты и интернационалисты; открытые и закулисные; политические и конфессиональные. Добывающие оказались конкурентами и стали друг друга порочить перед деньгодателями. От этого ожесточение еще усилилось. Никто не хотел признать малые пределы своих сил и своего влияния – и вложить эти малые силы в живое дело. «Предводители» стремились не бороться, а фигурировать – и увлекали на этот путь своих ближайших единомышленников. А мы, «остальные», с грустью следили за этим политическим «грюндерством» в пустоте и за этой склокой, не предвидя от этого ни малейшего добра. Ибо еще Крылов указывал, что не следует людям «топорщиться», «пыхтеть и надуваться»…
Оговоримся, однако: это относится вовсе не ко всем зарубежным русским организациям и касается, главным образом, не «рядовых» членов, среди которых и было и сейчас есть множество драгоценных людей, а только «фигурирующих дирижеров» эмигрантской политики.
И вот те, которым удавалось получить иностранную субсидию, начинали смотреть из рук своих «деньгодателей»: запретят «жертвователи» единую Россию – и начинает газетка нести бессвязицу о пользе расчленения; запретят «субсидирующие» всякую «острую» постановку вопросов – и все сведется к «информации» и беллетристике. Ибо по нынешнему времени финансируемый редактор редактирует не по совести, а по указке издателя, предпочитая печатать хоть что-нибудь, но все-таки фигурировать в качестве редактора.
И в результате всего этого русская эмиграция разделилась – и программно, и тактически, и международно, и закулисно, и всячески. Какое уж там «единение»!
Разделилась – и занялась взаимным опорочением. И при том так: чем более организация партийна и чем честолюбивее ее вожаки, тем менее они считаются с основами литературной совести и политической чести, тем более кривды они вносят в свою борьбу. Наблюдая весь этот процесс объективно и со стороны, мы могли бы свести эту политическую кривду к следующим «правилам» или «манерам».
* * *
1. Главное это «мы», «наша партия», «наши успехи». Все, что «нам» полезно, должно быть осуществлено, «прикрыто» и оправдано.
2. Те, кто не с «нами», – разделяются на две категории. Одни – «пока еще» не с нами; их нужно (по выражению Лескова) «злее» пропагандировать и внушать им, что все спасение у «нас». Другие – «уже» не с «нами»: за ними надо наблюдать, их надо или замалчивать, или же «поедом есть». Главное в том, чтобы они не придумали чего-нибудь умнее, вернее или «увлекательнее» «нашего».
3. Кто вступает в «нашу» партию, тому дается «амнистия» за все его прошлое: «большевистское», «национал-социалистическое», возвращенческое, двуличное и всякое иное. Он объявляется «морально чистым», «честным идеалистом», «верным» и заслуживающим всякого доверия. Мы должны делать вид, будто он и есть то самое, чем он себя только заново (может быть, в тринадцатый раз!) объявил. Поклонись «нам» – и тебе все простится.
4. Кто критикует «нашу партию» за ее прошлое или настоящее, против того позволено все. Всякая дисквалификация; всякое издевательство; всякая инсинуация; всякая передержка в цитатах; всякое оклеветание; полная изоляция; а в случае целесообразности – всякий донос в учреждение, дающее визу, право «пребывания», транспорт в далекие земли или паек.
5. По отношению к людям «непартийным» – практикуется «визитация с распросами»; иногда после телефонного предупреждения, а иногда и без оного, чтобы взять «укрывающегося» неподготовленного «тепленьким». В беседе визитер изображает из себя человека добродушного, болтливого и весьма «близкого» к предполагаемым воззрениям испытуемого. Он незаметно наводит его на щекотливые темы, выспрашивает, «уточняет» и регистрирует про себя все «важное» и затем сообщает (правду или клевету) в свой партийный центр «на его усмотрение». Во всяком случае, он готовит материал для доноса – как «своим», так и иностранцам. Невольно спрашиваешь себя: «А может быть, и еще кому-нибудь?»
6. При этом все духовные и культурные критерии – уступают место политическим. Ведутся личные «досье», в коих все занесено: не был ли когда-нибудь на «неподходящей» панихиде? не написал ли когда-нибудь «несоответствующего» фельетона? не получал ли в качестве «Дипи» каких-нибудь посылок от другой партии? не выразился ли (все равно, письменно или устно!) о ком-нибудь из «наших» и если он не желает верить в «наши» лозунги, то что же он «про себя» думает? и не склонен ли он к слишком «самостоятельному» образу мыслей, к «своевольным» поступкам, к литературному правдолюбию, решительно «для нас» неудобному?..
Оказывается, что нет ни духовного достоинства, ни художественного таланта, ни научных заслуг, ни военной доблести, которые могли бы избежать этой мнимой, но вредительской «дисквалификации». Мы знаем ряд конкретных примеров, когда перворазрядные русские ученые пожизненно преподавали в глухой провинции; когда лучшим русским художникам, которыми Россия гордится, упорно отказывали в визе по ложному доносу из эмигрантской среды; когда все русские музыканты десятилетиями замалчивались в эмигрантской печати и т. д., и т. д.
7. Замечательно, что эти нравы и манеры особенно процветают не в правом, а в левом секторе эмиграции. Захватив «влиятельные» позиции, обеспечив себе финансирование и сомкнув свои ряды, этот сектор исповедует на словах «свободу», а в действительности вводит в эмиграции особого рода «тоталитарный режим», – разумеется, в пределах своих, пока еще не-государственных, сил. Он намечает повсюду своих «выдвиженцев» и «задвиженцев»; он «отлучает», «бойкотирует», «замалчивает», поносит, дисквалифицирует темными намеками и загадочно, многозначительно «грозит»… Когда ему нужно, он пытается дискредитировать своими статьями и резолюциями честнейших людей или, наоборот, выдает «свидетельство о благонадежности» людям слишком «многосторонним». И от этого в эмиграции вырастают стены «тоталитарного» зажима и разделения.
8. Замечательно, что именно этот сектор, примыкая к заклятым врагам национально-исторической России, делает все возможное, чтобы помочь им в поношении и унижении нашей родины; чтобы внушить иностранцам органическое и преемственное тождество – дореволюционной России и современной Советии. Он выкапывает из революционной литературы прошлого настоящие «перлы» поношения и вдвигает их повсюду в своих газетах и журнальчиках жирным шрифтом. Особенно гнусный материал эти писатели добывают у Герцена. Вот пример: «Мы не можем привыкнуть к этой страшной, кровавой, безобразной, бесчеловечной, наглой на язык России, к этой литературе фискалов, к этим мясникам в генеральских эполетах, к этим квартальным на университетских кафедрах. Ненависть, отвращение поселяет к себе эта Россия. От нее горишь тем разлагающим, отравляющим стыдом, который чувствует любящий сын, встречая пьяную мать свою, кутящую в публичном доме» (А. Герцен). Или еще: «Кто из нас не желал вырваться навсегда из этой тюрьмы, занимающей четвертую часть земного шара, из этой чудовищной империи, где всякий околоточный надзиратель – верховный владыка, а верховный владыка – коронованный околоточный надзиратель?» (А. Герцен). См. «Бюллетень лиги борьбы за народную свободу» «Грядущая Россия» № 24 от 16.IV.1950.
9. И вся эта аффектированная, фальшивая декламация относится Герценом и его идейными потомками не к тоталитарно-социалистическому строю наших дней, а к национально-исторической, императорской России, к России Петра Великого, Ломоносова, Суворова, Сперанского, Пушкина, Достоевского, Александра Освободителя, Милютина, к русской армии, к русской национальной государственности, к русской Академии. И для чего приводится эта устаревшая ложь? Для того чтобы установить новую ложь: чтобы смешать Императорскую Россию с советским псевдогосударством и залить нашу родину публично клеветою.
И никто из этих «писателей» и «политиков» не думает о том, что этой пропаганде место в советской прессе и что Герцен, если бы прочел теперь эти выдержки, сам казнил бы себя от горя и стыда намыленной веревкою.
Что же делать русской национальной эмиграции со всей этой системой политической кривды, нарождающегося тоталитаризма и лжи?
Прежде всего открыто называть вещи своими именами и никак не поддаваться этому духу и этой политике: не искать у них или «по расчету» – никаких «заручек»; и отнюдь не заводить всей этой тоталитарной «механики» у себя. Кто встречается с этими людьми, тот должен пытаться указать им на сущность их тактики и на неминуемые последствия их поведения.
Затем надо оставить идею всеэмигрантского тактического единения и объединяться только единомышленникам с единомышленниками. В конце двадцатых годов генерал Евгений Карлович Миллер сказал умное и крылатое слово: «Есть прекрасный способ перессорить всю эмиграцию: надо попытаться всю ее объединить»… Это слово подтвердилось и ныне, в сороковых годах. Партии, мечтающие о захвате власти в грядущей России, относятся друг к другу подозрительно и ненавистно. И чем меньше у какой-нибудь партии государственной традиции, политических шансов и дара к власти, чем острее у нее чувство «теперь или никогда», – тем менее она способна к объединению с другими. Такие партии не надо тревожить зазываниями; надо их предоставить их собственной судьбе.
Объединяться и смыкать ряды надо по единомыслию, всячески уклоняясь от нелояльных элементов, имеющих «поручение» всюду проникать и все проваливать. Не надо никого уговаривать; нет шансов переубедить кого-либо. Надо делать живое и честное дело борьбы; увидев, что оно ведется, к нему сами примкнут все живые и честные…
А нам надо, как и прежде, помогать словом и делом всем, ведущим настоящую борьбу за настоящую Россию, отнюдь не смущаясь ни недостатком денег, ни «малочисленностью» группировки, ни угрозами врага, ни интригами и доносами полуврагов.
Один в поле – и тот воин.
Верность России
Когда в 1917 году Государь потерял доверие к верности ему русских людей, поверил тем, которые внушали ему, будто его водительство составляет главное препятствие на пути к победе, и отрекся от престола, – он завещал русским людям блюсти верность России. Но уже в течение первых месяцев «нового строя» выяснилось с очевидностью, что русским народом овладевает соблазн безволия и бесчестия и что блюсти верность России в революционно-республиканской форме он не сумеет: ясно было, что новое правительство растрачивает государственную власть, что армия разлагается, что верные и опытные люди увольняются и что влияние интернационалистов разливается по стране гибельным ядом; ясно было, что все будет оплевано, продано и предано.
Тогда верное инициативное меньшинство стало под знамя, на котором было начертано: «Верность России до конца», и начало борьбу с массовым большевизмом и с коммунистическим интернационалом, засевшим в центре страны. Надо было отрезвить ослепшую массу сопротивлением ей и спасти Россию от предстоявших ей бесконечных казней, позора, муки и национального вымирания; надо было сделать все, чтобы не состоялось погубления России, длящееся ныне уже более тридцати лет.
Избавить нашу родину от всего этого не удалось, но события показали с несомненностью, что Белая Армия была права. И борьба ее будет впоследствии по справедливости оценена и русским народом и исторической наукой.
С тех пор прошли долгие годы, а знамя это не свернуто и доныне. Простые, но великие слова «верность России до конца» будут звучать призывом до тех пор, пока на них не отзовется весь русский народ; а когда он отзовется на них, наступит эпоха его освобождения и возрождения. Не ранее этого.
Мало того, этот призыв никогда и нигде не утратит своей силы и своего глубокого смысла – для русского сердца. Где бы ни жил русский человек и сколь бы тягостны ни были условия его существования, он всегда отзовется на него; а если не отзовется, то это будет означать, что он перестает (или, может быть, уже перестал) быть русским.
Те, кто пошли с самого начала за этим зовом, никогда не сомневались в нем и всегда приветствовали всякого, кто откликался на него – где бы то ни было, и в какой бы то ни было форме, прежде или после, в самой России или в эмиграции. Все, кто блюдут верность России, связаны друг с другом живым братством, соотечеством, национальной честью и личным достоинством, – независимо от того, принадлежат ли они ко второй или третьей эмиграции, «беглецы ли они или военнопленные», «Ди-пи» Уно, или извергнутые сим «заведением» русские одиночки; независимо от своей жизненной профессии и от своего прошлого жизненного опыта; проходили ли они через тюрьмы, через коллективизацию и концлагеря или не проходили, получили ли они советское образование, или прежнее российское, или иностранное; независимо от своей расы, крови и национальности. Все, кто огнем своего сердца говорят: «Я – русский» и «я буду верен России до конца!» все – дети нашей единой родины, все братья между собой. И мы вряд ли ошибемся, если признаем, что время работает на Россию: ибо от террора и унижения, от мук и лишений люди прозревают и образумливаются: инстинкт личного самосохранения углубляется в них до общенациональной и общегосударственной глубины; а без этого невозможно оздоровление и возрождение.
Верность России можно нарушить и утратить на разных путях и в различных формах.
И первая форма есть отчуждение и забвение.
Спросим себя и друг друга; – верны ли России те, кто забывают ее язык? Нам приходилось встречать в зарубежье русских людей, которые кое-как «ломают» язык своей новой страны и оседлости, а по-русски или совсем не говорят (забыли! разучились! или же произносят еле-еле несколько искаженных слов… Дьякона называют «дьякором», вместо дьячок – говорят «дьячорт», и даже свою домашнюю Жучку, вспоминают под именем «Жуковки»… А уж дети их – не произносят по-русски ни слова.
И еще спросим: верны ли России те, в ком угасает ее живой дух и ее культура? Нам приходилось встречать в эмиграции людей, которые помнят два-три петербургских вида, свой домик в Тамбове или Твери или вид с Жигулей на Волгу. Но они не знают, кто был Владимир Мономах, что сделал для России Жуковский, в чем заслуги Сперанского и Столыпина и в чем своеобразие русской песни, русской живописи и русской музыки… Они не читают по-русски и не берегут русскую книгу. Россия для них – прошлое, отжившее, полузабытый сон, перевернутая страница…
Все это – еще не отречение и не измена, а только утрата, забвение и отчуждение. Это беда денационализации.
Отречение приходит через интернационализацию.
Спросим же себя: блюдем ли мы верность России, вступая в интернациональные организации и обязуясь подчиняться их указаниям? Могу ли я, вступая во Второй (Социалистический), или в Третий (Коммунистический), или же в Четвертый (Троцкистский) Интернационал, блюсти свое независимое русское служение? Принимая на себя «антропософские» или иностранно-фашистские обязательства, что оставляю я для своей родной страны? Нам приходилось встречать в эмиграции людей, которые, спасаясь от трудных условий жизни, становились анабаптистами или католиками и начинали нести о России и о Православии такую зазорную ложь, что русское сердце замирало от стыда и негодования… Это была уже не «беда забвения», а дело сущего отречения. Это был уже прямой уход от России и переход к ее недругам.
Но есть и худшее – это прямая измена. Спросим только себя: добровольно и не за страх принимая на себя подданство враждебной державы, что сохраняю я для своего отечества? Верность? Подготовляя расчленение России и разделение ее территории между соседями, имею ли я право и основание считать себя русским? И если – нет, то кем же я становлюсь? Не иностранцем ли, извлекающим выгоду из своей былой русскости?
Допросим же сами себя – о себе – по всем этим пунктам и предоставим будущим русским национальным правителям и историкам – решить этот вопрос применительно к другим.
|
|
|
