2. Следы гениальности первобытного человека

 

Следы гениальности первобытного человека. Современная теория постепенного развития. Ее заблуждения. Начало скотоводства и земледелия. Мегалитические постройки. Материальные изобретения древнего человека: ткацкий станок, добывание огня и металлургия. Произведения духовного творчества. Невозможность бессознательного коллективного творчества. Предания о ледниковом периоде. Первобытная теория происхождения человека. Понятие о мире бактерий. Медицинские сведения доисторического человека. Расселение человека по островам океанов.

 

Так как в конце предыдущей главы мы затронули вопрос о гениальности первобытного человека, то прежде, чем перейти к его дальнейшей истории, необходимо подкрепить некоторыми доказательствами эту, с современной точки зрения безумную, дерзкую мысль.

Мнение о том, что первобытный человек был «цивилизован», и что современные дикари упали до своего теперешнего состояния, вовсе не новость. По словам Дарвина, оно было высказано герцогом Аргайлем в 1869 году, а еще ранее архиепископом Уетли.

Известно также, что Священное Писание и предания всех стран и народов смотрят на настоящее и будущее человечества довольно мрачно и все хорошее видят позади. Тогда был рай земной, блаженное состояние людей и бессмертие, а теперь господство дьявола, грех и смерть. На этом положении построены почти все религиозные системы. Наши предки еще не так давно были того же мнения, а простолюдины остаются при нем до сих пор.

Только последние поколения цивилизованных европейцев расстались со старинным миросозерцанием и заменили его новым, по которому в глубокой древности не было ничего, кроме дикости, глупости и невежества. А потому все, что было открыто и изобретено в доисторические времена, объясняется случаем, вроде открытия финикиянами стекла. Мы создали новую теорию «постепенного развития», по которой человек произошел от животного, близкого к обезьяне и с тех пор непрерывно совершенствуется. Если иногда он слегка и регрессирует, то только в виде отдыха от прогрессивной работы, чтобы потом снова идти вперед.

Наше поступательное движение управляется во‑ первых законом прогресса, а во‑ вторых свободной волей человека. Захочет человек, он прогрессирует, не захочет – стоит на месте или идет назад.

Это, конечно, только гипотеза, требующая доказательств, за каковую она прежде и принималась. Но всякая гипотеза, просуществовавшая долгое время без крупных опровержений, обращается в аксиому Так случилось и теперь. Есть огромная масса фактов, непонятных с точки зрения нашей теории. О них говорят или с грустью: «вряд ли когда‑ нибудь это будет нам известно», или с самоуверенностью: «будущая наука это объяснит». Есть факты даже прямо противоречащие ей, но о них просто умалчивают.

Гипотеза, о которой мы говорим, успела уже к настоящему времени окостенеть и обратиться для цивилизованного европейца в то, что мы называем верованьем. На ней основаны все наши надежды и упования в будущем, все наши симпатии и антипатии в настоящем. Разумеется, нам не легко с ней расстаться.

Несомненно, что гипотеза эта основана на всем известном факте прогрессирования в умственном отношении Западной Европы, случившемся на глазах истории, но мы забываем, что причина этого факта нам совершенно неизвестна. Задумавшись над загадочным падением Испании, Дарвин говорит: «Пробуждение европейских наций от темных веков варварства представляет еще более трудную задачу».

Мы не можем сказать с достоверностью, постоянное ли явление наш прогресс или только временное. Из истории нам известно, что временный прогресс явление вовсе не редкое, а напротив, очень обыкновенное. Много древних народов прогрессировало, так же, как и мы, но, дойдя до известного пункта, вдруг от непонятной причины, начинало падать и вымирать. Чем же мы счастливее их? Что гарантирует нас от падения и вымирания? Это никому неизвестно.

Правда, у нас есть крепкая надежда на популяризацию просвещения и на полную демократизацию европейского общества. Но увы, средства эти уже были испытаны на практике Китаем и нисколько не помешали ему пасть. Они не мешают также падать и передовой Франции.

Мы верим в прогресс, как основной закон мироздания и не ошибаемся. Закон этот действительно существует. Его реальность слишком очевидна. Но прогресс – это одно, а пути, по которому он идет, – совсем другое.

Человечество несомненно должно прогрессировать, но как? Это вопрос. По одному взгляду (поэтическому) каждый народ и каждый человек в отдельности совершенствуется, а по другому (реальному) погибают миллиарды людей и тысячи народов, чтобы дать место одной паре счастливых избранников. В том и другом случае прогресс, но какая огромная разница в его путях. Для каждого из нас был бы приятнее первый путь и мы стараемся себя уверить, что другого пути и нет. Но безжалостная действительность говорит, что природе известен только второй.

А в таком случае каждый из нас и народы, к которым мы принадлежим, могут не попасть в число избранников. Скажите, по какому закону мы тогда погибнем? Разве не по закону прогресса? А по какому закону погибли египтяне, древние греки, римляне и другие народы древности? По тому же самому закону.

Для нас приятнее думать, что позади нас были только дикость и невежество, а мы стоим на вершине прогресса (так же думали в свое время и древние). А потому мы затыкаем уши перед фактами, которые не говорят, а просто кричат, что это неправда, что наши отдаленные доисторические предки были не дикари, что они так высоко стояли в умственном отношении, что даже многие тысячелетия не в силах были изгладить оставленных ими следов.

Таких следов очень много, и можно бы написать о них целые тома. Но наше дело в настоящее время не исследовать их, только указать на факт их существования.

Прежде всего мы должны обратить внимание на самое дорогое наследие доисторического прошлого, на основы нашего теперешнего благосостояния: скотоводство и земледелие, без которых вся наша цивилизация была бы ничто. Мы должны помнить, что установка и разработка в мельчайших деталях этих двух важнейших источников нашего существования принадлежит не нам, а отдаленному доисторическому прошлому.

Мы считаем делом чрезвычайно простым и легким приручение животных и думаем, что оно доступно каждому дикарю. Известно, что у дикаря есть прирученные животные и этого с нас достаточно. Но если мы присмотримся к домашним животным поближе, если сравним их с дикими, то перед нами тотчас же является множество неразрешимых загадок, перед которыми становятся в тупик наши лучшие, ученейшие зоологи. «Происхождение большей части наших домашних животных, – говорит Дарвин, – вероятно, навсегда останется неясным». «Невозможно, – говорит он, – прийти к какому бы то ни было заключению относительно их происхождения от одного или нескольких видов. В самые древние времена, на египетских памятниках или в свайных постройках Швейцарии мы встречаем очень разнообразные породы, причем некоторые из них очень походят на современные или даже тождественны с ними. Но эти соображения только отдаляют начало цивилизации и показывают, что животные были приручены гораздо ранее, чем до сих пор предполагалось». Говоря о древних людях, выработавших наши породы домашних животных, Дарвин называет их то «цивилизованными», то «варварами», но отнюдь не дикарями, потому, что им было в совершенстве известно очень трудное дело искусственного отбора животных, которого у дикарей нигде не существует. «Совершенно неверно было бы предполагать, – говорит он, – что применение начала отбора составляет новейшее открытие. Когда мы сравним возовую лошадь со скаковой, дромадера с верблюдом, различные породы овец, приспособленных к луговым или горным пастбищам, с шерстью, пригодной в одном случае для одного, в другом для другого назначения, когда мы сравним различные породы собак, полезные для человека в разнообразных направлениях, когда мы сравним боевого петуха, столь упорного в битве, с другими совершенно миролюбивыми породами, с «вечно несущимися» курами, которые отказываются быть наседками, и с маленькими изящными бантамками, мы не можем допустить, чтобы все эти породы возникли внезапно такими совершенными и полезными, какими мы видим их теперь. Человек сам создал полезные для него породы».

В частности, о собаках Дарвин говорит: «Мы никак не можем одним только скрещиваньем объяснить происхождение таких крайних форм, как чистокровные борзые, кровяные собаки, бульдоги, мальбруги, крысодавы и мопсы, разве предположив, что столь же резкие формы существовали когда‑ нибудь в диком состоянии. Однако, едва ли кто‑ нибудь имел смелость предположить, чтобы подобные неестественные формы существовали или могли существовать в диком состоянии. Если их сравнивать со всеми известными представителями семейства собачьих, то они тотчас же обнаруживают свое отличие и ненормальное происхождение. Нет решительно ни одного примера, чтобы собаки вроде кровяных испанок и настоящих борзых, были когда нибудь воспитываемы дикарями: они составляют продукт продолжительной цивилизации. Что касается прямых причин и степеней, с помощью которых собаки мало‑ помалу так сильно отклонились друг от друга, то об этом, как и о многом другом, мы не знаем решительно ничего».

А что искусственный отбор вовсе не такая простая вещь, как это может показаться с первого взгляда, и что он положительно недоступен современному дикарю, свидетельствуют следующие слова Дарвина: «Если бы отбор заключался только в отделении резко выраженной разновидности и разведении ее, то начало это едва ли бы заслуживало внимания, но различия между животными, которые приходится накоплять скотоводу, положительно незаметны для непривычного глаза». «По крайней мере я, – сознается Дарвин, – тщетно пытался их уловить». «Один из тысячи не обладает верностью глаза и суждения, необходимыми для того, чтобы сделаться выдающимся заводчиком. Если он одарен этими качествами и годами изучал свой предмет, то, посвятив всю свою жизнь с ничем непреодолимой настойчивостью этому делу, он может достигнуть значительных улучшений; если же ему недостает хоть одного из этих качеств, он наверное потерпит неудачу. Немногие поверят, какие природные качества и сколько лет практики необходимо для того, чтобы научиться искусству разводить голубей». А если все это так трудно даже и теперь, когда существует огромная литература по сельскому хозяйству, то можно себе представить, как это было трудно для дилювиального человека, который не имел перед собой никаких руководств, никакого опыта и до всего должен был доходить сам.

Кроме того, искусственный отбор требует еще особых условий, недостижимых для человека бедного, каким всегда бывает дикарь. «Так как изменения, явно полезные или приятные для человека, – говорит Дарвин, – могут возникать только случайно, то понятно, что вероятность их появления будет возрастать с числом содержимых особей. Отсюда численность (животных) в высшей степени влияет на успех». На этом основании Маршаль высказал мнение об овцах в некоторых частях Йоркшира: «они никогда не будут совершенствоваться, потому что принадлежат бедным людям и содержатся маленькими партиями».

Следовательно, чтобы усовершенствовать скот, надо держать его огромными стадами, что доступно только богатому человеку. Но если нужно было усовершенствовать собак, неужели и их необходимо было держать огромными стадами? Ясно, что это делалось иначе. Очевидно, что наш делювиальный предок, благодаря своей гениальности и большей наблюдательности, сумел обойти и это важное препятствие каким‑ то неизвестным нам образом.

То, что мы сказали о домашних животных, приходится повторить и о растениях. Обитатели швейцарских свайных построек неолитического века уже возделывали не менее 10 злаков, а именно: 5 пород пшеницы, из которых по крайней мере 4 признаются за отдельные виды, 3 породы ячменя, одну проса и одну просяницы. Кроме того, возделывались: горох, мак, лен и даже яблоки.

Так же, как наши зоологи становятся в тупик, изучая прирученных животных, ботаники отказываются в свою очередь понимать многие вопросы, встречающиеся при изучении домашних растений.

«Вообще, – говорит Дарвин, – вопрос о происхождении и видовых признаков различных хлебных злаков в высшей степени затруднителен. Замечательно, что ботаники ни по одному из хлебных злаков еще не пришли к единодушному заключению относительно его первоначальной формы и родича. Известно только, что ни одно из наших хлебных растений не растет дико и прежде не росло в теперешнем виде». Из этого Дарвин заключает, что «многие из таких растений подвергались коренным изменениям и уклонениям посредством культуры».

Но так как культура растений не менее трудна, чем искусственный отбор животных, то и для растений Дарвин не может допустить, чтобы их культивировали простые дикари. «Если потребовались, – рассуждает он, – столетия или тысячелетия для того, чтобы довести наши растения до той степени полезности, которой они теперь отличаются, то нам становится понятным, почему ни Австралия, ни мыс Доброй Надежды, ни какая другая страна, обитаемая совершенно нецивилизованными племенами, не дали нам ни одного растения, которое стоило бы культивировать».

Истинный последователь теории «постепенного развития» даже в этом случае не затруднился бы объяснить. Он сейчас же придумал бы «коллективный бессознательный отбор». Один бессознательно сделал одну маленькую частицу, другой – другую и т. д., а вместе получилось трудное серьезное дело. Но он забывает, что никакой коллективный труд невозможен, если его не одушевляет одна общая идея. Если ее нет, то отдельные люди всегда идут в разброд, как лебедь, рак и щука в басне: один портит то, что делает другой.

Другим важным доказательством, что человек неолитического века был не дикарь, служат его постройки, так называемые менгиры, которые за их гигантские размеры народ по справедливости назвал «постройками исполинов». «Мегалитические постройки неолитического периода, – говорит Ранке, – суть бесспорно самые величественные свидетели этой первобытной эпохи европейской культуры. Чтобы воздвигнуть их, требовалась совместная планомерная работа большого числа людей… Пещерный обитатель нового каменного века обладал уже сравнительно высоким развитием культуры».

Каменные сооружения неолитического века встречаются во многих местностях земного шара, но особенно много их во Франции, где они, кроме того, отличаются своими гигантскими размерами и красотой.

Материалом для них служили каменные глыбы колоссальной величины. Так, веретенообразный менгир в Морбигане имеет 19 метров вышины и 5 метров ширины, менгир в Шан‑ Далене около 13 метров, вышины и т. п.

Между такими памятниками различаются: 1) Менгиры – вертикальные, отдельно стоящие камни, 2) Кромлехи – квадратные и круглые фигуры, составленные из менгиров, 3) Каменные аллеи или улицы, тоже составленные из менгиров и, наконец, 4) Дольмены – искусственные гроты или пещеры, сложенные из огромных каменных плит в виде столов.

Во Франции отдельных менгиров насчитывается до 1683, а каменных улиц до 56. Из них наиболее известная в Карнаке тянется на пространстве 3‑ х километров и составлена из прямоугольников. Первый состоит из 11 рядов менгиров, второй – из 10 и третий из 13‑ ти. Около 10000 каменных глыб пошло на укладку этой улицы. Дольменов насчитывают во Франции до 34. Для постройки самого большого пошло 35 каменных глыб на стены и 13 на покрышку. Для некоторых дольменов камни привозились за 35 километров. Возможно ли сомневаться хоть на одно мгновение, что такие грандиозные сооружения не могли быть делом рук жалких дикарей?

Кроме того, чтобы построить эти сооружения нужно было уметь пользоваться такими машинами как катки, вороты, рычаги и т. п., и надобно было искусство в каменоломных и каменотесных работах, так как многие камни носят следы обработки, или имеют отверстия для их скрепления.

В Полинезии, на островах Тихого океана, встречается также множество всякого рода древних памятников, которые не могли быть построены тамошними жалкими дикарями. На островах Луизиадских, например, встречаются циклопические мощения дороги и древние укрепления. На о. Понапе развалины имеют форму четырехугольных каменных островов числом до 80, обнесенных базальтовыми столбами и разделенных между собою каналами. На островах Тонга мы встречаем каменные исполинские монументы, называемые «фай‑ тока». Они составлены из камней, уложенных в несколько ярусов. Размеры таких четырехугольников доходят до 180 ф. в длину и до 120 в ширину при 20 ф. высоты. Камни, из которых они построены имеют до 20 ф. в длину и до 8 в ширину.

Далее, к числу сооружений, принадлежащих нашим доисторическим предкам нужно отнести висячие мосты в Америке и Тибете для перехода через пропасти с одного обрыва на другой. «Эти сооружения, – по словам Реклю, – должно считать, несомненно, унаследованными от народностей, которые обладали более высокой культурой, чем современное население этих стран».

Из числа прочих материальных изобретений наших доисторических предков надо указать: 1) ткацкий станок, остатки которого найдены в свайных постройках Швейцарии, 2) добывание огня трением и 3) открытие почти всех главнейших металлов, которыми мы пользуемся в технике в настоящее время.

Их добывание из руд, т. е. земель, не имеющих по виду ничего общего с металлами, требовало от изобретателей кроме многочисленных опытов еще способность к обобщению. Можно, пожалуй, допустить, что добывание одного из легкоплавких металлов, вроде олова, было открыто случайно нагреванием оловянной руды с углем, но допустить, чтобы так же случайно было открыто и железо, нет никакой возможности, так как для его добывания требуется высокая температура и особые приспособления. Конечно, пример с оловом мог навести на мысль, что и все другие земли, нагретые с углем, должны дать какие‑ нибудь металлы, но подобные обобщения не под силу дикарям, у которых эта способность совершенно отсутствует.

В духовной области человек неолитического периода также оставил после себя памятник не менее величественный, чем менгиры, а именно так называемые произведения народного творчества, из которых лучшие принадлежат к числу международной памяти, вошли в Илиаду, в Одиссею и в народный эпос многих стран. Их темами пользовался Шекспир для своих драм и многие лучшие европейские поэты и писатели для лучших своих произведений. Эти продукты доисторического творчества даже в той искаженной форме, в которой их передал народ, слишком гениальны, чтобы их можно было приписать первобытным дикарям, а потому этнографы для объяснения их источника придумали особый вид творчества, которого примеров никто никогда не наблюдал, творчества «безыскусственного, бессознательного и коллективного». Предполагается, что какой‑ нибудь дикарь или варвар, занятый исключительно материальными проблемами и не имеющий ничего общего с поэзией, сочиняет, допустим, какое‑ нибудь четверостишие. Это произведение заимствуют другие такие же дикари и передают из уст в уста. Каждый от себя что‑ нибудь прибавит, что‑ нибудь исправит и передает дальше, а в конце концов вместо грубого искажения первоначальной мысли, как это обыкновенно наблюдается, выходит гениальная поэма, полная великих мыслей и великих чувств, которые вовсе несвойственны дикарю. Может ли быть что‑ нибудь искусственнее такого объяснения?

Из тех обрывков древних произведений, которые носят теперь наивно сказочную форму, можно догадаться, что у первобытного человека было очень широкое миросозерцание и что многие вопросы, за которые Европа принялась только в конце XVIII или в начале XIX века, уже занимали первобытного человека и что он даже решал их довольно близко к нашему. Сюда, например, относятся легенды о ледниковом периоде.

Одну из легенд, относящихся к этому времени, по словам французского антрополога Хами, опубликовал в 1771 г. Анкетиль‑ Дюперрон. Это зендский текст, называемый Вендидат‑ Садэ. Так же, как по греческой мифологии и по Моисеевым преданиям, человек по этой легенде живет сначала в «месте наслаждения и изобилия», Eeriene Veedjo, «более прекрасном, чем весь мир», данном Ормуздом. Ариман, «источник зла», действует в свою очередь и в реку, которая орошает земной рай, впускает созданного им большого змия, «мать зимы». Зима распространяет холод в воде, в земле и на деревьях». Тогда Ормузд создал Soghdo, «изобильное стадами, второе жилище первого человека».

 

 

В другом конце арийского мира нашли подобную легенду. Мифические песни скандинавов указывают горное поселение, через которое проходит, как выше, ледниковый период. Картину его поэт изображает следующим образом: «Мир мрака на севере, там вытекает 12 рек, которые катят жестокую отраву. Пар, который выделяет отрава, сгущается в изморозь и воды замерзают. Мир огня на юге, там брызжут искры, которые встречают лед и растопляют его».

С первого раза кажется странным и даже невероятным, чтобы неолитический человек мог знать, что ледниковый период был явлением временным, которому предшествовал другой более теплый период. Если, как полагают, ледниковый период продолжался 160 тысяч лет и в начале его человек был животным, не обладавшим еще членораздельной речью, то какие же предания могли сохранится от начала этого периода?

Но это странно только с точки зрения теории постепенного развития, которая убеждена, что человек неолитического века был жалким дикарем.

Если думать, что это было существо гениальное, мыслящее и наблюдающее природу, то ему не трудно было по остаткам ледникового периода, в его времена еще более свежим и многочисленным, воссоздать в своем уме прошедшее довольно близко к действительности, как делаем это и мы в настоящее время. Ведь не удивляемся же мы, что автор Пятикнижия Моисеева или те люди, от которых до него дошли предания, передали нам порядок сотворения мира очень близко к тому, к которому в наше время пришли геологи изучением земной коры. А между тем, откуда же эти люди могли знать о порядке происхождения животного и растительного мира, как не из непосредственного наблюдения природы?

Сюда же относится очень интересное сведение, что теория Ламарка происхождения видов, или, по крайней мере, ее главная идея, также была известна неолитическому человеку, судя по широкому распространению верования о происхождении человека от обезьяны.

По этой легенде, человек произошел от пары обезьян, у которых от перемены пищи (так же, как учил Ламарк) изменились внутренности, органы и кожа; волосы на теле выпали, руки укоротились, хвосты исчезли и обезьяны получили дар слова.

Даже о нашем, сравнительно очень недавнем, открытии о существовании мира бактерий, первобытный человек, если и не имел такого точного понятия, как мы, то догадывался в общих чертах. Так, по верованию огромной массы современных народов, «нечистая сила», подобно бактериям, распространена повсюду. По верованию месхов она попадает в организм человека через рот, а по верованию закавказских татар, вся вселенная наполнена «злыми духами». Они находятся в каждом углу дома, в каждой щели, в колодцах, в реках, в озерах, в лесу, в дуплах деревьев и внутри животных. Нечистая сила всегда окружает людей и даже норовит лезть им в уши, в рот, в нос. Злые духи посылают людям разные болезни и несчастия. По верованию камчадалов, они живут в воздухе, входят в рот, поселяются там и производят болезни. Если бы современная теория бактерий попала в народ, а интеллигенция почему‑ либо исчезла, то наше простонародье не могло бы иначе передать эту теорию. Доказательством того, что бактерии не только были известны нашим доисторическим предкам, но что знакомство с ними применялось даже к лечению болезней, видно из того, что «знахари некоторых некультурных народов знакомы с ослаблением действия заразного яда посредством прививок. Бушмены лечатся таким образом от укушения змей и скорпионов».

Что касается европейской медицины, то многие из средств, ею практикуемых, берут свое начало в глубокой доисторической древности. Так, у нашего русского простонародья известны сухие банки, а негры знают кроме того и кровососные. Клистирная трубка известна у американских индейцев племени дакота и у негров Западной Африки. Знахари некоторых диких народов удачно производят некоторые серьезные операции, как овариотомию (австралийцы), лапаротомию и кесарево сечение (угандийские негры). Трепанация черепа, известная в Европе еще в четвертичную эпоху, употребляется до сих пор у негров, персов и новогебридцев для излечения нервных болезней и падучей. Далее, горячая баня, которая теперь начинает сильно распространятся в Европе как лекарственное средство, существует не только у великороссийского простонародья, но на Кавказе, в Азии, в Америке и в Полинезии. Кумыс и кефир, известные с незапамятных времен у среднеазиатских и кавказских народов, приняты у нас теперь как хорошие лечебные средства. Я уже не говорю об огромном количестве средств, принятых нашей фармакологией, которые взяты от народа, а этим последним сохраняются из глубочайшей доисторической древности.

Наконец, если ко всему сказанному прибавить многочисленные астрономические сведения, на которых построен календарь и метеорологические приметы, которые сходятся с данными, добытыми европейской наукой, то видно, что мысль древнего человека проникала весьма глубоко во все области человеческого знания. Приписывать же все это дикарю с его полной неспособностью не только наблюдать или обобщать, но даже просто о чем нибудь думать, это значит совершенно не знать дикаря или игнорировать те сведения о его умственных способностях, которые собраны этнографической литературой.

Но яснее всего о гениальности древнего человека, об его решительности, бесстрашии и необыкновенной силе воли свидетельствует расселение человечества в доисторические времена почти по всем отдаленнейшим океаническим островам. Объяснение этого факта случайными заносами несчастных дикарей в их челноках‑ душегубках не может допустить никакая логика.

Спрашивается, каким образом первобытный человек мог переплыть океаны, чтобы населить все материки, архипелаги и острова?

Вопрос этот тесно связан с вопросом о том, каков был сам первобытный человек во время его расселения? Если он был таким, как представляет его себе теория постепенного развития, т. е. подобным современным дикарям или даже еще ниже, то тогда действительно очень трудно представить себе, каким образом это жалкое, глупое, трусливое существо, которому малейшая отвлеченная мысль причиняет нестерпимую головную боль, могло решиться на такую опасную, полную неизвестности поездку, над которой даже и недюжинный человек, не располагающий хорошим кораблем, призадумается? Достаточно припомнить рассказы о том, как собирался переплыть Атлантический океан Христофор Колумб, чтобы понять полную невозможность подобных подвигов для первобытного дикаря.

Остается предположить, что все люди, попавшие на острова, занесены были туда случайно ветром или течением на каких нибудь досках или бревнах. Но тоща становится непонятным, почему не расселились таким же образом и все животные? Почему, например, как было сообщено выше, в Австралию не попало ни одно из высших млекопитающих, а в Америку человекообразные обезьяны. Почему даже такое ничтожное водное пространство, как пролив, разделяющий Мадагаскар от Африки, оказался совершенно недоступным для многих видов? Разве они не могли так же, как и люди, случайно заноситься туда на досках и бревнах?

Другое дело, если переселившийся на океанические острова был человек умный, хотя не имеющий еще в своем распоряжении открытий и усовершенствований современной техники и притом храбрый, бесстрашный и решительный, для которого не существовало никаких препятствий, если он что‑ нибудь задумал.

Судя по тому, что не только в Австралии и на островах Тихого океана, но даже и в Америке, отделенной от Старого Света узким Беринговым проливом, европейцы не нашли ни лошади, ни крупного рогатого скота, можно думать, что суда, на которых первобытный человек переплывал океаны, не были большими кораблями. Но с другой стороны, это не были и маленькие челноки‑ душегубки, потому что повсюду на островах Тихого океана была домашняя свинья, а на австралийском материке – собака, которые не могли туда попасть иначе, как при помощи человека. Можно думать поэтому, что в плаванье пускались на байдарках, подобных тем, которые существуют у туземцев Полинезии.

 

 

⇐ Предыдущая56575859606162636465Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: