 |
Глава 19. Триумф Бурова
|
|
|
|
III
В просмотровом зале, куда он после этого вошел, настроение ему в два счета испортили, вернули в мелкость, в прозу. Здесь Любарский и Буров прокручивали вчерашнюю добычу в MB.
– Плохо, Анатолий Андреевич! – вместо приветствия встретил его возгласом завлаб. – Просто никуда, зря поднимались. Смотрите сами!
Васюк посмотрел на экран – и почувствовал свою вину.
…Как‑ то так вышло, что в лаборатории на него сваливали все фото– и кинодела; включая и самые малопривлекательные, многочасовую возню в темной комнате над бачками и ваннами с реактивами, от чьих испарений потом болела печень. Одни напирали – не без улыбки – на историческую преемственность от его подвига в Таращанске: кому же, мол, как не тебе? – хотя, стоит заметить, после школьных лет то был первый фотоопыт Анатолия Андреевича (и аппарата не имел своего, пришлось позаимствовать в универмаге). Другие без всяких улыбок считали само собой разумеющимся, что Васюком‑ Басистовым можно затыкать любую дыру.
– Но ведь строго‑ то говоря, Анатолий Андреич, по вашей специальности «механизация животноводства» у нас здесь в самом деле пока ничего нет! – заявил на его робкий протест Буров, который благодаря своим электронным новшествам забирал все большую власть в лаборатории. – А кому‑ то ведь надо…
А сегодня как раз и выяснилось, что его неопытность и непрофессиональность в данном вопросе обернулись неприятностью: высокочувствительные – и в ультрафиолетовой части спектра, в которой наиболее выразительно проявляют себя вещественные образования в MB, – кинопленки с отснятыми во вчерашнем подъеме Буровым и Панкратовым Галактиками и звездами (в процессе их эволюции! ) дали вуаль. На экране сейчас мельтешило бог знает что.
|
|
|
Остановили проектор, включили свет, стали разбираться. И скоро выяснили, что качество обработки пленок Васюком в этой беде не повинно, что причина глупее и постыднее: забыли – и он забыл! – о сроке годности. У чувствительных пленок он короткий, менее года. И за трое суток, минувших с момента, когда Альтер Абрамович, гордый своим снабженческим подвигом, доставил сюда триста пятьдесят километровых кассет («И лучше не спрашивайте, ребята, как я их добыл: шестьдесят тысяч по безналичному расчету, так это, между нами, еще далеко не все! »), срок этот – при ускорении 150 – с лихвой перекрылся. В первые подъемы на них сняли отличные фильмы об MB.
Самое скверное, что пропали и более трехсот неиспользованных кассет. Медленно привыкают люди к новому, косность где‑ нибудь да просочится: они давно усвоили, что за день наверху можно выполнить работу многих месяцев, что еще выше, в ядре, за секунды сотворяются и разрушаются вселенные… а применительно к хранению фототовара, к сроку его годности, трое суток в умах всех так и остались тремя сутками.
– И в холодильник не догадались сунуть кассеты‑ то, – раздраженно ворчал Любарский.
– Сначала кому‑ то следовало бы догадаться обзавестись холодильниками большой емкости, – парировал Васюк. – В те, что есть, бутерброд лишний не сунешь, забиты.
– А что мы теперь Альтеру скажем? – вступил Буров. – Эти надо списывать, просить у него новые… н‑ да! И зачем он их наверх к нам все припер, кассеты эти? Лежали бы у него на складе…
Они злились сейчас друг на друга, на снабженца – и вообще на жизнь.
– Но главное: с чем мы сегодня вверх поднимемся? – расстроенно потер лысину Варфоломей Дормидонтович. – С пустыми киноаппаратами?
– Это‑ то как раз ничего, – сказал Буров. – Сегодня у вас испытательный подъем. Освоение боковых перемещений и слежении.
|
|
|
– А «пространственные линзы»? – спросил Любарский.
– А еще не готовы электроды… и схема.
Буров лукавил: с «линзами» и электрическим управлением ими у него все было исполнено. Но он сейчас вынашивал замысел, которым не хотел делиться, – и решил кое‑ что придержать для себя.
Так они перешли к другому делу. Поднялись на крышу, Витя показал им новые приставки и изменения в управляющем блоке кабины.
– Вот, – говорил он с некоторой горделивостью, – теперь ведущий будет работать, как пилот в реактивном истребителе. Только ногой не газок выжимать, а пространство‑ время… Левая педаль – пространство, нажать «вперед», отпустить «назад», а правая – время: нажать «ускорение», отпускать «замедление»… Это, понятно, в пределах одного диапазона неоднородности, а переключение диапазонов, как и было, на пульте…
– Надо бы и переключение диапазонов вывести на ручку, как в автомобиле скорости переключают, – вставил Любарский.
– Мелко плаваете, экс‑ доцент, – не без спесивости ответствовал Буров, – переключение скоростей! … Вот вам не ручка, а ручища, штурвал боковых перемещений. Ею вы будете смещать кабину наверху… а верней, изгибать «электрическую трубу» в любую сторону, в какую отклоните.
Между педалей из пола кабины торчала теперь штурвальная колонка с сектором, добытая явно с какого‑ то списанного самолета. Варфоломей Дормидонтович забрался в кресло, понажимал педали, поворочал штурвалом, с одобрением поглядел на Бурова:
– Лихо! Это нужно освоить.
– Можете считать, что я пересадил вас с самолета братьев Райт прямо на Ту‑ 154. Но если вы вернетесь из MB, не обнаружив у этих звезд планету… хоть одну! – я вас больше не уважаю и не обслуживаю. А будут на видеомаге планеты – берусь вас перед Альтером защищать, даже вырвать у него новые пленки.
– Различить планеты без «пространственных линз»… – Любарский поскреб плохо выбритый подбородок, усмехнулся. – Вряд ли.
– Да можно это теперь, Варфоломей Дормидонтыч, можно, – горячо сказал Буров, – раз диски звезд там видим! С «линзами» подробности на планетах будем рассматривать, на это целиться надо.
– Любопытно бы! – мечтательно сощурил глаза завлаб.
|
|
|
Толюня тоже считал, что любопытно и возможно, но помалкивал: как от чувства вины из‑ за погубленных пленок, так и от сознания своей малости перед Витей Буровым. К тому же он чувствовал, что тот настроен к нему неприязненно.
Тем временем на крышу поднялись еще двое. Сначала, собственно, из люка показались длиннющие, метров по шесть, сверенные из уголков штанги, а затем и те, кто их нес: Ястребов и его помощник. Они сложили ношу у ограды и, разминая сигареты, подошли к инженерам – поздороваться, перекурить, покалякать.
– И что это будет? – кивнул в сторону штанг Любарский, пожимая руку Герману Ивановичу.
– Эт‑ та? … – Механик достал из кармашка в комбинезоне чертежик, развернул, прочел раздельно: – «Координатный регистратор Метапульсаций». Заказ и эскиз самого Валерьяна Вениами… На концах укрепим сейчас фотоэлементные счетчики, расставим от башни на четыре стороны.
– А! – мотнул головой Варфоломей Дормидонтович. – Давно надо.
– Последняя моя морока, – неспешно продолжал Ястребов. – И на крышу, может, последний раз вылез…
Герман Иванович уже выглядел стариком: погрузнел, поседел, в характере появилось созерцательное добродушие, стал разговорчив. Он все более настраивался на заслуженный отдых. «Пенсия у меня будет под верхний предел, очередь на «Волгу» вот‑ вот… Эх, и поезжу по всяким местам! А вы тут дальше вкалывайте без меня».
– Последняя у попа жинка, – поддал его помощник. – У тебя уже который наряд последний‑ то?
– А может, и так, – засмеялся механик. – Может, еще погуляем в высях.
Когда они отошли, Буров задиристо обратился к Любарскому:
– Что за «координатор Метапульсаций», не могли бы вы мне объяснить?
– А они в ядре возникают всякий раз на новом месте. Со сдвигами. Вот и надо бы хоть по двум измерениям с нашей крыши засекать координаты «штормов», чтобы потом рассмотреть последовательность скачков.
– Хорошо, а почему идея Пеца и заказ Пеца? Для чего здесь вы и для чего мы? Это наша парафия, наше дело! В чем вообще состоит ваше заведование лабораторией? В поддакивании? …
|
|
|
Варфоломей Дормидонтович с минуту ошеломленно молчал. Идею этого регистратора они с директором обсудили вчера за вечерним чаем (он все еще обитал у Валерьяна Вениаминовича) – и если тот первым, пока не забыл, запустил ее в «металл»… ну, так спасибо ему, да и все!
– Хоть вы, Витя, великий труженик, великий изобретатель и… великий нахал, – обрел наконец дар речи экс‑ доцент, – вам все равно не светит занять мое место.
– Я и не стремлюсь! … (Лукавил Виктор Федорович, лукавил – стремился. И не только завлабом MB видел он себя в мечтах. На все у него был свой взгляд – и уж он бы показал, как надо). Эта затея относится к электронике. А раз так, но не должна проходить мимо меня. Вы там как хотите, но в своей специальности я поддакивать никому не согласен!
В таких слегка склочных отношениях все трое перебрались с крыши в зал тренажеров. Здесь, на интерпретаторе системы ГиМ, Любарскому и Васюку перед подъемом надлежало научиться делать ногами то, что прежде делали руками: педалировать неоднородность пространства и ускорение времени, – а руками то, чего прежде не делали вовсе, боковые перемещения. Упражнения длились шесть часов (с перерывом на обед и чаепитие), и, разумеется, «тренер» Буров согнал с обоих столько потов, сколько счел нужным. И то сказать: автоматическая точность всех движений и поворотов кабины наверху, в MB, была для них так же важна, как летчикам в сверхзвуковом полете.
«Пилотом» в предстоящий подъем шел Анатолий Андреевич; его Витя натаскивал особенно безжалостно, заставляя заодно с маневрами переумножать или делить в уме трехзначные числа. Любарский сочувственно роптал, что это не дело, не выход и пора все автоматизировать.
Потом была обработка прежних наблюдений в MB, составление отчетов, проверка аппаратуры, исправление разладившейся за ночь… В подобных занятиях минула первая 24‑ часовая смена, после которой разрешался 12‑ часовый отдых. За эти часы Анатолий Андреевич посетил новенькую сауну, поужинал, посмотрел видеомультики (жалея, что нет рядом Мишки и Линки, которые получили бы от них куда больше удовольствия) и хорошо выспался в своей комнате в профилактории.
Вторая смена началась с проверки навыков нового управления, отшлифовка шероховатостей – зачет, который принимал тот же Буров. К этому времени в лаборатории, в тренажерном зале, появились супруги Панкратовы, Миша и Валя – пара молодых, но уже изрядно обозленных действительностью специалистов‑ инфизовцев.
(Да им и было отчего: к обычным трудностям жизни молодых специалистов – осваивание на новом месте, отсутствие жилья, малые заработки, бытовая неустроенность – прибавились еще и специфические, от НПВ. Валя забеременела месяц назад, сейчас ходила на шестом месяце. И поскольку ее – первоначально худенькую и миловидную – разнесло в считанные дни на глазах ошеломленной домохозяйки, та возмутилась и потребовала или двойную плату, или пусть освобождают комнату; а двойная плата – это 120 рэ. Освободили, нашли комнату в пригороде, откуда трудно добираться, – вот и опоздали сегодня на полчаса.
|
|
|
…Нет, не только Анатолия Андреевича ставила на место обычная, конкретно‑ предметная жизнь‑ житуха: куда вы суетесь, белковые комочки? Ваше ли дело постигать бесконечно‑ вечную Вселенную? Питайтесь‑ испражняйтесь, спаривайтесь, плодитесь, размножайтесь, заботьтесь о сиюминутных успехах – это ваше, а насчет прочего… зась! Не только его, каждого на свой лад.
Тем не менее, когда Корнев предложил Панкратовым поселиться в гостинице‑ профилактории хотя бы до рождения ребенка… а впрочем, и на любой удобный срок, – они категорически отказались. «Такие опыты надо начинать с кроликов», – твердо сказал глава семьи Миша).
«Зачет» сдали, пора было подниматься на крышу, снаряжаться и отправляться в MB. Но тут Васюк подошел к телеинвертеру, включил, набрал нужный код и, когда на экране возник Приятель, рассказал ему о загубленных кассетах с чувствительной пленкой. Все время, пока он говорил маловыразительным голосом, завснаб спокойно писал – и только потом ронял ручку, замедленно (от чего возникал оттенок театральности) поднимал и поворачивал голову, расширял глаза, раскрывал рот, воздевал руки… И Витя Буров тоже воздел руки:
– Зачем, о господи! Зачем вы это сделали. Толя?! Он же сейчас примчит сюда
Верно, Альтер Абрамович примчался в лабораторию с той скоростью, какую позволили лифты; даже, пожалуй, несколько быстрее.
– Рабочие кефир свой не забывают опустить на веревке на двести метров, когда наверху работают, а вы… ученые люди, называется! – кричал он, стоя в фотокомнате над грудой кассет, ради которых ему пришлось немало хлопотать, побегать и даже поподличать. – Ведь шестьдесят же тысяч! А сколько нервов?!
Буров с целью спасти положение выступил вперед, приложил руку к сердцу, заговорил грудным голосом:
– Альтер Абрамович, лично я вас понимаю, как гений гения. Это действительно…
– Он меня понимает, как гений гения… Сопляк! – Старик возмущенно брызгал слюной. – Бросьте вы эти штучки! У вас когда‑ нибудь было в кармане шестьдесят тысяч, голодранцы?! Привыкли кидаться деньгами, потому что не свои… Нет, я этого так не оставлю. Сейчас же докладную Пецу – и пусть попробует не принять мер!
И исчез так же быстро, как и возник.
– Ну вот, пожалуйста, – сказал Витя с теми же неизрасходованными задушевно‑ грудными интонациями, люто глядя на Васюка. – Объясните мне, ради бога, Анатолий Андреевич, кто и зачем вас за язык потянул? Я же обещал все уладить – после вашего удачного визита в MB. Промахи уравновешивают достижениями, это извечный принцип. Показал бы ему новые видеозаписи, ля‑ ля‑ ля, то‑ се, Альтер Абрамович, а знаете, пленочка уже вышла… и было бы хорошо… А теперь…
Любарский тоже глядел на Толюню с недоумением.
– Ну как вы не понимаете, – проговорил высоким голосом Миша Панкратов, худой, сероволосый, с сощуренными синими глазами, – Анатолий Андреевич у нас такой человек. Он ведь отправляется в Меняющуюся Вселенную, а тут… словом, это все равно что умереть, не уплатив за газ и электричество.
– В прежние времена, я читала, – подхватила его супруга Валя, – в подобных случаях надевали чистую рубашку, писали письма родным или заявление: «В случае чего прошу считать меня коммунистом».
Васюк молча улыбнулся. Да что говорить, по существу так и есть.
– Ага… ну, правильно! – Варфоломей Дормидонтович тоже раскумекал, что к чему. – Было бы отвратительно, пошло – подниматься к звездам, искать планеты ради того, чтобы потом Виктор Федорович с помощью этой информации смог ублажить Альтера Абрамовича. На предмет пленок… Тьфу! Правильно вы, Анатолий Андреевич, обрубили этот «хвост», присоединяюсь.
– Вам лишь бы к кому присоединиться, – буркнул Буров, чтобы хоть последнее слово оказалось за ним.
IV
И вот все остается внизу. Любарский и Васюк поднимаются в кабине ГиМ, по сторонам ее разворачиваются электроды и экраны, сиреневый свет над куполом колышется и растет.
Подъем сопровождался монологом Варфоломея Дормидонтовича, у которого всегда на этой стадии пробуждались большие мысли и светлые чувства. Толюня был идеальный слушатель: молчаливый, внимательный и все понимающий.
– Вы обратили внимание, Анатолий Андреевич, что все количественные замеры и съемки мы начинаем со стадии галактик, а события и явления – до них ; вселенские штормы, полигалактические струи, весь первичный бурлящий Вселенский хаос – не воспринимаем. Не принимаем всерьез. А знаете почему? От мелкости и недалекости нашей. На Галактики и звезды наш ум натаскан школьными учебниками, популярными статьями, кое у кого вузовской подготовкой… да и то, впрочем, более как на вечные образы в пространстве. А здесь мы воочию видим, что изменения важнее объектов, что Вселенная – и не только в Шаре, всюду – событийна. А коли так, то в самом крупном в ней запрятаны все начала, все причины. Но – не в подъем это умам нашим, мелким и косным… Вот Виктор Федорович недавно вас поддел, что‑ де в лаборатории нет работы по вашей специальности. И я его уел сегодня на тот же предмет, что и ему здесь не очень по специальности. Эх, да все мы тут не по специальности: ни Пец, ни Корнеев, ни ваш покорный слуга. Все мы телята, задравшие головы к Вечности. Может, и лучше не знать, чем пробираться к сути через завалы специальных знаний. Я вот в астрофизических кругах слыву немалым авторитетом по астрометрии и звездным спектрам. Ну, и что мне прикажете делать с этим багажом и авторитетом здесь, в MB, где расстояния между звездами меняются на глазах, а спектры пульсируют – либо сами по себе, или от шевеления ручек… простите, нынче уже педалей? Что? … Вселенная – на раз, Галактика – на раз, звезды – на раз…
– Я вам сейчас притчу расскажу, Анатолий Андреевич. Даже не притчу… а попалась мне однажды книжица, «Особенности древнерусского литературного языка». И вот автор, кандидат филологических наук Козлов, сравнивает там текстовую достоверность записей в двух летописях известного приказа князя Святополка об убийстве своего брата. В одной сказано: «не поведуючи никому же, шедше убийте брата моего Бориса», а в другой: «где обрящете брата моего Бориса, смотряше время, убейте его». Действительно, не мог же князинька и так, и этак, где‑ то летописцы переврали. Я читаю, у меня мороз по коже – ведь это же «убейте брата моего» ! А кандидат ничего: сравнивает написания, порядок расположения слов «брата», «шедше», «убийте» или «убейте» – и делает вывод в пользу первой фразы… – Любарский помолчал. – Я это к тому, Анатолий Андреевич, что, может быть, и мы такие кандидаты? И наша разнообразная квалифицированная возня соотносится с существом того, что говорит нам Вселенная, примерно так же? Да и все науки, может быть, таковы? … Так что и вправду шут с ними, с этими пленками, съемками и прочими богатыми возможностями подменить расторопной деятельностью необходимость размышлять.
Аэростаты между тем выносили кабину на разрешаемую канатами высоту. Пора было гасить внутреннее освещение. Перед тем, как повернуть выключатель, Толюня скосил глаза на разгорячившегося доцента, подумал: «Лет через двадцать я буду похож на него, такой же морщинистый и лысый. Разве что не столь разговорчивый. Почему он каждый раз на подъеме выступает, Бармалеич? Наверное, ему – как и мне – страшновато здесь. Или хочет хотя бы высказыванием мыслей компенсировать ту нашу телячью малость перед миром? …»
– Признаюсь вам прямо, Анатолий Андреевич, – продолжал доцент, – не действий и результатов ради поднимаюсь я сюда. Да и не ради исследований остался в Шаре. Количественные знания можно наращивать до бесконечности – и ничего не понять, история цивилизации тому подтверждение… А вот запретное, крамольное понятие «религиозный дух» для меня ныне, как хотите, содержательно! Нет‑ нет, я атеист, усталый циник. Всегда, знаете, с усмешкой воспринимал сказочки, как кто‑ то – Будда, Христос, Заратустра – начали что‑ то такое проповедовать, и люди отринули богачество, семью, посты, пошли за ними. За человеком я бы никогда не пошел, чтобы он ни вкручивал. А вот за этим побежал, отринув все. Как бобик.
Индикаторные лампочки на пульте показали Анатолию Андреевичу, что электродная система развернулась целиком и готова к подключению полей.
– Что же касается количественной стороны, то, как вы знаете, Валерьян Вениаминович поручил мне составить Вселенскую иерархию событий и образов. На основе своего – и удачного, должен сказать – понятия «объем события». Там любопытно…
– Все, – молвил Васюк‑ Басистов. – Начали работать!
И Любарский умолк на середине фразы.
Но он был прав: накаляющееся и растущее в размерах облако Вселенского шторма над головой было для них облаком, а когда Метапульсация вошла в стадию образования Галактик, то и они – мириады размытых светлых пятнышек размерами со снежинки – выглядели в их восприятии снежинками у фонаря. Разум подсказывал, что разворачивается сверхкрупное вселенское событие, которое в нормальных масштабах распространяется на мегапарсеки и тянется сотни, если не тысячи миллиардов лет, что в обычном небе все это выглядело бы огромным, застывшим в неизмеримых далях… Но чувства и воображение начисто отказывались сочетать числа и наблюдаемое с тем, что за время Шторма можно затянуться сигаретой.
По совету Любарского Толюня полями устремил кабину в самый центр Шторма, где более вероятно развитие турбулентного потока материи‑ времени до вершин выразительности; там он нацелился на «фронтальную Андромеду» (коей присвоили номер 19), включил видеомаг. Но и этот туманный вихрь воспринимался сначала как‑ то книжно; по размерам и виду он уступал развешанным в кольцевом коридоре снимкам.
И только когда размытая вихревая туманность вдруг (в масштабе миллионов лет в секунду это получалось именно вдруг) конденсировалась, начиная от середины ядра и глубин колышущихся рукавов, во множество пульсирующих, набирающих голубой накал комочков, а те сворачивались в точечные штрихи, когда этот цепенящий души процесс распространялся до краев Галактики, когда все вращающееся над куполом кабины облако будто выпадало дождем звезд, а они надвигались, распространялись во все стороны, становились небом , застывали во тьме пульсирующим многоцветным великолепием, – вот тогда они чувствовали, что находятся во Вселенной – огромной, прекрасной и беспощадной. Не было «мегапарсеков» – обморочно громадные черные пространства раскрывались во всю глубину благодаря точкам звезд. Не было «мерцаний», «штрихов», «вибрионов» – были миры. Понимание масштабов и прежние наблюдения прибавляли лишь то, что эти раскаленные миры – конечны.
Миры, как и люди, жили и умирали по‑ разному. Они мчались в потоке времени, метапульсационного вздоха, взаимодействовали друг с другом, разделялись или сливались, набирали выразительность или сникали. У одних звезд век был долгий, у других – короткий: они позже возникали‑ сгущались‑ уплотнялись, раньше разваливались в быстро гаснущие во тьме фейерверки. У одних характер был спокойный: они равномерно накалялись, ясно светили, величественно и прекрасно взрывались на спаде галактической волны, оставляли на своем месте округлую яркую туманность, иные неровно мигали, меняли яркость и спектр, размеры и объем – то вспухали до оранжево‑ красных гигантов, то съеживались в точечные голубые карлики.
Жизненный путь многих звезд на галактических орбитах протекал в спокойном одиночестве – они отдавали свой свет, никого не освещая, испускали тепло, никого не согревая. Другие коротали век в компании одной или двух соседок: завивали друг около друга спирали своих траекторий, красовались округлостью дисков и их накалом, протуберантными выбросами ядерной пыли, светили одна на другую – я тебя голубым, ты меня – оранжевым.
На стадии звездообразования из светящегося прототумана возникало гораздо больше звезд, чем потом оставалось в зрелой Галактике. Самые мелкие сгустки быстро отдавали избыток энергии в пространство и гасли; в двойных и тройных системах они превращались в темные спутники светил, в большие отдаленные планеты – и так жили незаметно до сникания галактической волны‑ струи, до финальной вспышки и расплывания в ничто.
Миры, как и люди, жили и умирали по‑ разному.
Миры, как и люди, рождались, жили и умирали.
Буровские новшества работали отменно. Любарский указывал цель, интересную чем‑ то звезду; Анатолий Андреевич, уверенно дожимая педали и поводя штурвальной колонкой, приближался к ней до различимого в телескоп и на экранах диска. К одной могучей, размерами, вероятно, с Бетельгейзе, но куда большей плотности, звезде он подогнал кабину так, что на них повеял ее жар. И сам Толюня, и Варфоломей Дормидонтович сейчас чувствовали себя не пилотами, даже не космонавтами – какие космонавты могут так переходить от звезды к звезде, листать Галактики в пространстве и времени! – а скорее, небожителями. Богоравными.
И мир для них, богоравных, был сейчас иррационально прост; без земных проблем и человеческой запутанности в них: поток и волнение‑ вихрение на нем. Да и сложность жизни приобретала простой турбулентный смысл: это была сложность виляний отдельной струйки бытия существа под воздействием всех других в бурлящем потоке. Такое нельзя увидеть в MB ни в телескоп, ни прямо – но они понимали это.
– Та‑ ак… держитесь этой толстухи, мадам Бетельгейзе, Анатолий Андреевич, – приговаривал Любарский, уткнувшись в окуляр. – Не нравится… а вернее – очень нравится мне ее траектория. Интригует. Следуйте за ней, сколько сможете. По‑ моему, мадам беременна планетами.
Действительно, было в беге расплывчатого бело‑ голубого диска над ними что‑ то чуть вихляющее. Васюк медленно вел штурвал влево. Диск звезды сплюснулся, выпятился одной стороной, завихлял заметнее.
– Флюс, флюс! – возбужденно шептал Любарский. – Животик! Ну, сейчас…
Огненный «флюс» оторвался от звезды (ее уменьшившееся тело сдвинулось в противоположную сторону), растянулся в пространстве сияющим кометным хвостом. Хвост разделился на три части: дальнюю, серединную и ближнюю к звезде. Каждый обрывок изогнулся, завился вокруг светила дугой эллипса. Эти дуги‑ шлейфы величественно поворачивались около звезды; ближняя быстрее, дальняя медленнее всех. Светящийся туман переливался и пульсировал в них, тускнел, уплотнялся… и вот в каждой наметился сгусток‑ смерчик. Смерчики росли, наматывали на себя шлейфы тумана, втягивали его – и одновременно остывали, уплотнялись. Вскоре они были видны только в отраженном свете звезды. Так возникли планеты.
Васюк приотпустил правую педаль «время»: миллионы лет снова спрессовались в минуты. Нажал, вернулся – теперь вокруг уплотнившейся звезды с четким и очень ярким диском мотались три шарика. Они оказывались то серпиками, то полудисками, а при прохождении между светилом и кабиной – черными пятнышками на огненном фоне.
– Ай да мы! – удовлетворенно откинулся в кресле Любарский. – Исполнили больше, чем задал нам Буров: запечатлели образование планет! Все, Анатолий Андреевич, можно отступать.
…Отдалялась, сникала да точки «мадам Бетельгейзе» с искорками планет. Затерялась среди звезд. И все звездное небо стянулось в Галактику, теперь эллиптическую, с ярким ядром. Вот и она, голубея и съеживаясь, оказалась одной из многих; неразличимы там более звезды – да и во всех ли есть они? … Мириады светлых вихриков, расплываясь на спаде Метапульсационной волны, кружились над куполом кабины снежинками у фонаря. Мир снова был иррационально прост: поток и турбуленция в нем.
– Так я о Вселенской иерархии событий, – продолжал Варфоломей Дормидонтович с того места, на котором его прервали; но говорил он теперь без напряжения, благодушно‑ спокойно. Работа сделана, кабина опускается, можно и покалякать. – Она любопытна не только тем, что в ней последующие вкладываются в предыдущие, вмещаются в них по размерам и длительностям, но и тем, что предыдущие всегда – причины. Причина‑ поток. Подробно я об этом доложу на семинаре, а сейчас вот вам, Анатолий Андреевич, некоторые оценки масштабов… Ну, самое первое, Метагалактическая пульсация, Вселенский вздох. Количественные рамки события: порядка ста миллиардов световых лет в поперечнике и тысячи миллиарде! лет по длительности – вам вряд ли что скажут, это далеко за пре делами наших представлений. Просто примем этот событийный объем – 1045 световых лет в кубе, помноженные на год, – за единицу. Тогда событие второй ступени, Вселенский шторм, который вот сейчас гаснет над нами… он на порядок короче по всем размерам – составит по событийному объему одну десятитысячную от него. Отдельные волны‑ струи в этом турбулентном ядре, события третьей ступени, причины и носители Галактик или скоплений их, составляют не более одной тысячемиллиардной доли от Шторма, то есть порядка 10‑ 16 от пульсации…
Любарский помолчал, усмехнулся сам себе:
– Нет, это без таблицы и указки невозможно. Не буду глушить вас числами, просто перечислю ступени. Следующая, четвертая, это Галактики‑ события – турбулентные ядра в струях. Пятая – звездо‑ планетная струя, возможный носитель… да и создатель – звездо‑ планетной системы, или просто звезды, или двойной‑ тройной системы их, как получится. Шестая – возникновение‑ существование‑ гибель… то есть просто жизнь – звезд и планет, небесных тел. Далее все ветвится, но применительно к планете пусть седьмая – существование биосферы, восьмая – существование животных, девятая – существование человечества… и, бог с ними, с промежуточными: существованиями народов, государств, эпох – пусть сразу десятая ступень, следствие десятого – всего лишь! – порядка от Вселенской Первопричины это жизнь человека. Наша с вами жизнь. Самое главное, главнее не бывает, – для нас. Так знаете, как количественно ее событийный объем соотносится с Метапульсацией?
– Как? – спросил Толюня.
– Как единица просто и единица с девяносто тремя нулями. 1093.
– О! … Это даже и сопоставить невозможно.
– Если поднатужиться, то возможно, дорогой Анатолий Андреевич, – с удовольствием возразил доцент. – Это соотношение событийного объема какого‑ нибудь искусственного атома… ну, там менделеевия, курчатовия, кои доли секунды живут, – с существованием нашей Земли, шара размером в двенадцать с лишним тысяч километров, прожившего уже пять миллиардов лет и рассчитывающего еще на столько же. Как мал человек! … Но и это не все: событие «познание человеком мира» еще порядка на три меньше – а у кого и на четыре, на пять, на шесть. Много ли, действительно, мы времени на это расходуем, большую ли часть организма этим загружаем? Слух, зрение, немного руки да кора головного мозга. И получается, что малую долю своего события‑ существования этот «короткоживущий атом» человек может узнать то, что другие такие «атомы познания»… или, может быть, вернее, «вирусы познания», а, Анатолий Андреевич? – узнали о мире и жизни, добавить кое‑ что от своих наблюдений и раздумий – и объять мыслью всю Вселенную! Как велик человек!
– Это если правильно, – подумав, сказал Васюк‑ Басистов.
– Что – правильно?
– Если он правильно понимает мир и свое место в нем. Тогда это действительно событие.
V
И когда под вечер он возвращался, мир для него – спокойно‑ гневного, со Вселенской бурей в душе – был иррационально прост. Планетишка без названия моталась вокруг звезды без названия – да и не она, а смерчик квантовой пены, взбитой и закрученной бешеным напором времени. И город был лишь местом дополнительного бурления на планете, турбулентным ядром какой‑ то струи, все, что перемещалось по улицам, поднималось, опускалось, вращалось, звучало, испускало запахи и отражало свет, – все было искрящимся кипением в незримом тугом потоке.
И чувства все, которые обычно руководили им, как и другими, в делах житейских, сейчас обесцветились, обесценились: за ними маячил иной смысл – недоступный словам, неизреченный, но не такой. Он не переживал их сейчас – восходил над ними; делалась понятной содержательность молчания, многозначительность невысказанного, мощь смирения и стремительность покоя – сущности Бытия. И все освещало отчаяние, великое космическое отчаяние того, кто знает, но изменить ничего не может.
Так было, пока не доходил до ворот детсадика, где его уже выглядывал Мишка, пока теплая ладошка сына не вкладывалась в его руку. Тогда Анатолий Андреевич замечал, что день во второй половине разгулялся, светит солнце, по‑ июльски жарко – плащ сыну ни к чему.
– Снимай, давай сюда.
Тот радостно снял, отдал и берет. Поглядел снизу на отца:
– Па, а тебе опять будет? …
Толюня потрогал щеки: да, действительно. И не то чтобы времени не было побриться, хватало наверху времени на все – в голову не пришло. «Если Саша не вернулась, успею дома».
Мишка был невесел.
– Пап, – спросил он, – а как в твое время дразнились?
Вопрос был неожиданный.
– А что такое?
– Да понимаешь… там у нас одна девчонка, она дразнится. А я ничего не могу придумать для нее.
– Как она тебя дразнит?
– Та‑ а… – сын отвернулся, произнес мрачно: – «Зубатик‑ касатик, кит‑ полосатик»…
«Самое обидное в детских дразнилках – их бессмысленность, – думал Анатолий Андреевич. – Ну, ладно – зубатик: у Мишки крупные длинноватые передние зубы, их он унаследовал от меня. Но почему – касатик? кит? полосатик? …»
– А как ее зовут?
– Да Танька.
– А, тогда просто: «Танька‑ Манька колбаса, кислая капуста! »
– Ну, пап, ты даешь! – разочарованно сказало дитя. – Так в малышовке дразнятся, а я с сентября в старшую группу перехожу!
И Толюня почувствовал замешательство и вину перед сыном.
Глава 19. Триумф Бурова
«Люби ближнего, как самого себя». Для этого надо прежде всего как следует научиться любить самого себя. Эта наука настолько разнообразна и увлекательна, что осваивается всю жизнь – и на любовь к ближнему времени не остается.
К. Прутков‑ инженер. Мысль № 222
|
|
|
