Если человек исчезнет, есть ли надежда для гориллы? 2 глава

— Ох... И почему же?

Измаил в задумчивости прикрыл глаза.

— Я недооценил трудности того, чему пытался учить... и еще, я недостаточно хорошо понимал своих учеников.

— Ясно, — пробормотал я. — И чему же ты учишь?

Измаил выбрал свежую ветку из груды, лежащей рядом с ним, осмотрел ее и принялся покусывать, рав­нодушно глядя мне в глаза. Наконец он ответил:

— Основываясь на том, что я тебе рассказал, ка­кой предмет, ты считаешь, я мог бы лучше всего препо­давать?

Я только заморгал и ответил, что не знаю.

— Да нет же, ты знаешь, — возразил он. — Этот предмет таков: неволя.

— Неволя?

— Именно.

Минуту я обдумывал услышанное, потом сказал:

— Никак не пойму, какое отношение это имеет к спасению мира.

Измаил на мгновение задумался.

— Среди людей вашей культуры кто хотел бы унич­тожить мир?

— Кто хотел бы уничтожить мир? Насколько мне известно, никто сознательно не хочет этого.

— И все же вы — каждый из вас — уничтожаете его. Каждый из вас ежедневно вносит свою лепту в уничтожение мира.

— Да, это так.

— Так почему же вы не остановитесь?

— Честно говоря, мы не знаем, как это сделать, — пожал я плечами.

— Вы — пленники цивилизации, которая так или иначе принуждает вас продолжать уничтожение мира для того, чтобы жить.

— Похоже на то.

— Итак, вы пленники и сам мир вы сделали плен­ником. Вот в этом и заключается опасность — в вашей неволе и в неволе всего мира.

— Согласен... Я просто никогда не рассматривал проблему с такой точки зрения.

— И ты сам тоже пленник, верно?

— Как это?

Измаил улыбнулся, продемонстрировав мне ряд зу­бов цвета слоновой кости. До этого момента я не подо­зревал, что он способен улыбаться.

— У меня действительно есть ощущение, что я пленник, — не получив ответа, продолжал я, — но я не могу объяснить, откуда оно взялось.

— Несколько лет назад, — пожалуй, в те времена ты был еще ребенком, — такое же ощущение возникло и у многих молодых людей в этой стране. Они спонтан­но совершили искреннюю попытку вырваться из нево­ли, но в конце концов проиграли, потому что не смогли обнаружить прутьев своей клетки. Если ты не можешь понять, что удерживает тебя в плену, желание вырвать­ся на свободу быстро превращается в растерянность и бессилие.

— Я и сам это чувствовал... Но все-таки какое от­ношение все сказанное имеет к спасению мира?

— У мира не много шансов на выживание, если он останется пленником человечества. Нужно ли объяснять это более подробно?

— Нет, по крайней мере мне.

— Мне кажется, среди вас найдется много таких, кто хотел бы освободить мир из плена.

— Согласен.

— Так что им мешает сделать это?

— Не знаю.

— Мешает им вот что: люди не способны обнару­жить прутья своей клетки.

— Да, — сказал я, — понимаю. — Потом я поин­тересовался: — А что мы будем делать дальше?

Измаил снова улыбнулся:

—Раз уж я рассказал тебе, как случилось, что я оказался здесь, может быть, ты сделаешь то же самое?

—Что ты имеешь в виду?

—Может быть, ты расскажешь мне свою историю, которая объяснит, почему ты оказался здесь?

—Ох... — пробормотал я. — Дай мне минутку, чтобы собраться с мыслями.

—Сколько угодно, — ответил он серьезно.

 

 

Однажды, когда я еще учился в колледже, — наконец начал я, — я написал сочинение по философии. Не помню уже, в чем именно заключалось задание, — оно имело какое-то отношение к теории познания. В сво­ем сочинении я писал примерно следующее.

Предположим, что нацисты в конце концов выиг­рали войну и установили свой порядок. Они стали пра­вить миром, уничтожили до единого всех евреев, всех цыган, черных, индейцев. Покончив с ними, они истре­били русских, поляков, чехов, словаков, болгар, сербов, хорватов — словом, всех славян. Потом они взялись за полинезийцев, корейцев, китайцев, японцев и вооб­ще азиатов. Для полного очищения от «неполноценных» народов потребовалось много времени, но в конце кон­цов каждый житель Земли стал стопроцентным арий­цем и все они были очень-очень счастливы.

Естественно, ни в одном учебнике больше не упоми­налось ни одной расы, кроме арийской, ни одного языка, кроме немецкого, ни одной религии, кроме гитлеризма, и ни одной политической системы, кроме национал-социа­лизма. Какой смысл говорить о чем-то несуществующем? Через несколько поколений никто не мог бы написать в учебниках ничего другого, даже если бы захотел, потому что никто уже не знал о другом порядке вещей.

И вот однажды двое студентов университета Нового Гейдельберга в Токио вступили в беседу друг с другом. Оба были типичными арийцами, но один из них — тот, которого звали Куртом, — казался чем-то смутно встре­воженным и угнетенным. «Что случилось, Курт? — спросил его приятель. — Почему ты все время ханд­ришь?» Курт ему ответил: «Я признаюсь тебе, Ганс, кое-что действительно смущает меня, очень смущает». При­ятель поинтересовался, что же именно смущает Курта. «Вот что, — ответил ему Курт. — Я не могу избавить­ся от странного чувства, что существует какая-то мелочь, о которой нам лгут».

Этим сочинение и заканчивалось. Измаил задумчиво кивнул.

— И что сказал тебе твой преподаватель?

— Он поинтересовался, нет ли у меня такого же странного чувства, как у Курта. Когда я ответил, что есть, он спросил, в чем же, по-моему, нам лгут. «Отку­да мне знать? — ответил я. — Я не в лучшем положе­нии, чем Курт». Конечно, преподаватель не думал, что я говорю всерьез. Он счел, что все это — просто уп­ражнение в эпистемологии.

— Ты все еще гадаешь, действительно ли вам лгали?

— Да, но без такой горячности, как тогда.

— Без такой горячности? Почему?

— Потому что выяснил: в практическом отношении никакой разницы это не составляет. Лгали нам или нет, все равно нужно вставать утром, идти на работу, пла­тить по счетам и делать все остальное.

— Если только, конечно, вы все не начнете подо­зревать обман и не выясните, в чем же он заключается.

— Что ты имеешь в виду?

— Если ты один узнаешь, в чем состоит ложь, тог­да ты, пожалуй, прав: большой разницы это не соста­вит. Однако если вы все узнаете, в чем вас обманыва­ли, тогда разница, как можно предположить, окажется очень большой.

— Верно.

— Значит, именно на это нам и нужно рассчитывать. Я попытался спросить, что он хочет этим сказать, но Измаил поднял черную руку с морщинистой ладо­нью и сказал мне:

— Завтра.

 

 

Этим вечером я отправился на прогулку. Я редко хожу гулять ради удовольствия, но дома я чувствовал непо­нятное беспокойство. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, получить чью-то поддержку. А может быть, меня тянуло исповедаться в грехе: у меня снова появи­лись нечистые мысли насчет спасения мира. Впрочем, пожалуй, дело было в другом — я боялся, что все про­исходящее мне снится. Действительно, если предста­вить себе все события этого дня, они очень походили на сновидение. Иногда я летаю во сне и каждый раз при этом говорю себе: «Ну наконец-то! Наконец я летаю на самом деле, а не во сне!»

Как бы то ни было, мне требовалось с кем-нибудь поговорить, а я был один. Это мое обычное состоя­ние, состояние добровольное — по крайней мере, так я себе это объясняю. Обычное знакомство меня не удовлетворяет, а взвалить на себя тяжесть и опаснос­ти дружбы в том смысле, как я ее понимаю, согласны немногие.

Люди обо мне говорят, что я мрачный мизантроп, и я на это отвечаю, что они, пожалуй, правы. Споры — любого сорта, по любому предмету — всегда казались мне напрасной тратой времени.

Проснувшись на следующее утро, я подумал: «А все-таки это мог быть сон. Человеку ведь может сниться, будто он спит и видит сны». Пока я готовил завтрак, ел, мыл посуду, мое сердце бешено колотилось. Каза­лось, оно говорит мне: «Как ты можешь притворять­ся, что не испытываешь страха?»

Наконец положенный час наступил и я поехал в центр города. Конторское здание оказалось на месте. Офис в глубине все так же находился на первом этаже, дверь в него все так же была не заперта.

Когда я вошел, густой животный запах Измаила об­рушился на меня, как удар грома. На подгибающихся ногах я прошел к креслу и сел.

Измаил пристально посмотрел на меня сквозь стек­ло из своей неосвещенной комнаты, как будто гадая, достаточно ли у меня сил для серьезной беседы. Придя наконец к решению, он без всякого вступления начал говорить; за последующие дни я узнал, что таков его обычный стиль.

 

Часть 2

 

 

Как это ни странно, — начал Из­маил, — именно мой благодетель пробудил во мне интерес к проблеме неволи — безот­носительно к моему собственному поло­жению.

Как я, вероятно, упомянул в своем вчерашнем рассказе, он был буквально одер­жим событиями, которые тогда происходи­ли в нацистской Германии.

— Да, я так и понял.

— А из твоего вчерашнего рассказа о Курте и Гансе я заключаю, что ты изучаешь жизнь тех времен, когда немецкий народ находился под властью Гитлера.

— Изучаю? Нет, так далеко я не захо­жу. Я прочел несколько книг — мемуары Шпеера, «Подъем и падение Третьего рей­ха» и тому подобное... и несколько работ, посвященных Гитлеру.

— В таком случае ты, несомненно, пой­мешь, что, как старался объяснить мне мистер Соколов, не только евреи были в неволе в гитлеров­ской Германии. Вся немецкая нация оказалась в плену, включая самых ярых сторонников Гитлера. Одни люди с отвращением относились к тому, что он творил, другие просто пытались выжить как могли, третьи извлекали для себя пользу, но все они были пленниками.

— Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.

— Что удерживало их в неволе?

— Ну... террор, наверное.

Измаил покачал головой:

— Ты, должно быть, видел фильмы о предвоенных митингах, когда сотни тысяч немцев пели и единодуш­но славили Гитлера. Не террор собирал их на эти празд­нества единства и силы.

— Верно. Тогда придется считать, что причина в ха­ризме Гитлера.

— Харизмой он, несомненно, обладал. Однако ха­ризма лишь привлекает внимание людей. А как только ты привлек к себе внимание, нужно иметь что-то, что сказать этим людям. А что Гитлер мог сказать немцам?

Я обдумал вопрос, хотя без настоящего интереса.

— Кроме призывов к преследованию евреев, я и вспомнить ничего не могу.

— У Гитлера была приготовлена для немцев сказка.

— Сказка?

— Сказка, в которой говорилось, что арийцы, и в особенности народ Германии, лишены своего законного места в мире, что они скованы, унижены, изнасилова­ны, втоптаны в грязь низшими расами, коммунистами, евреями. В этой сказке арийская раса должна была под руководством Гитлера разорвать свои цепи, отмстить своим угнетателям, очистить человечество от скверны и занять принадлежащее ей по праву место повелитель­ницы других народов.

—Ну да.

—Тебе теперь может казаться невероятным, что кто-то мог поверить в такую ерунду, но после почти двух десятилетий упадка и страданий, последовавших за Первой мировой войной, такая сказка обладала поис­тине неотразимой привлекательностью для народа Гер­мании. К тому же ее действие усиливалось не только обычными средствами пропаганды, но и интенсивным обучением молодых и переобучением взрослых.

—Верно.

—Многие в Германии, кто понимал, что им откро­венно преподносят миф, все равно оказывались плен­никами просто потому, что подавляющее большинство населения было увлечено сказкой и готово отдать жизнь за превращение ее в реальность. Ты понимаешь, что я имею в виду?

—По-моему, да. Даже если ты лично не пленяешься сказкой, ты все равно лишаешься свободы, потому что люди вокруг держат тебя в плену. Ты оказываешься по­добен животному внутри стада, обратившегося в пани­ческое бегство.

—Правильно. Даже если ты думаешь, что все про­исходящее — безумие, ты вынужден играть свою роль, должен занять свое место в истории. Единственный спо­соб избежать такого был вообще покинуть Германию.

—Да, действительно.

—Ты понимаешь, почему я все это тебе говорю?

—Мне кажется, да, но я не уверен.

—Я говорю тебе все это, потому что люди одной с тобой культуры находятся в очень похожем положении. Как и народ гитлеровской Германии, вы — пленники сказки.

Какое-то время я только моргал.

—Я ничего не знаю ни о какой сказке, — наконец сказал я Измаилу.

— Ты хочешь сказать, что никогда о ней не слышал?

— Именно. Измаил кивнул.

— Так происходит потому, что слышать о ней нет никакой надобности. Нет надобности давать ей имя или обсуждать ее. Каждый из вас годам к шести-семи знает ее наизусть. Каждый — черный и белый, мужчина и женщина, богач и бедняк. Христианин или иудей, аме­риканец или русский, норвежец или китаец — вы все слышали ее и продолжаете слышать постоянно, потому что и пропаганда, и образование полны ею. А потому, слушая сказку непрестанно, вы ее не слышите. Слышать нет никакой надобности. Она присутствует всегда, зву­чит где-то на заднем плане, так что можно не обращать на нее никакого внимания. Это как далекое гудение мо­тора, которое никогда не прекращается: оно становится звуком, который вообще больше не воспринимается.

— Все это очень интересно, — сказал я Измаи­лу, — но только трудно в такое поверить.

Измаил со снисходительной улыбкой прикрыл глаза.

— Верить не требуется. Как только ты поймешь, что это за сказка, ты начнешь слышать ее повсюду и удивишься, как это все люди вокруг не слышат ее тоже, но просто воспринимают ее.

— Вчера ты сказал мне, что у тебя возникло ощу­щение: ты в неволе. У тебя возникло такое ощущение потому, что ты находишься под огромным давлением, заставляющим тебя играть роль в пьесе, которую ваша культура разыгрывает в мире, — любую роль. Это давление осуществляется самыми разными способа­ми, на самых разных уровнях, но главным образом вот как: тот, кто отказывается играть роль, не получает пищи.

— Да, это так.

— Немец, который не мог заставить себя участво­вать в сказке Гитлера, имел выбор: он мог покинуть Гер­манию. У тебя такого выбора нет. Куда бы ты ни отпра­вился, ты обнаружишь, что всюду разыгрывается один и тот же сюжет и, если ты не захочешь играть свою роль, ты не получишь пищи.

— Верно.

— Матушка Культура учит тебя, что так и долж­но быть. За исключением нескольких тысяч дикарей, разбросанных по миру, все люди на Земле разыгры­вают эту пьесу. Человек рождается, чтобы играть в ней, и отказаться от роли — значит выпасть из чело­веческого рода, погрузиться в забвение. Твое место здесь, на этой сцене — ты должен подставить плечо под общий груз, а в награду получишь пищу. Не су­ществует никакого «где-нибудь еще». Уйти со сце­ны — значит свалиться с края земли. Другого выхо­да, кроме смерти, нет.

— Да, это похоже на правду.

Измаил немного помолчал задумавшись.

— Все сказанное лишь предисловие к нашей ра­боте. Я хотел, чтобы ты это выслушал, потому что хочу дать тебе хотя бы смутную идею о том, во что ты влезаешь. Как только ты научишься различать го­лос Матушки Культуры, всегда бормочущей, снова и снова рассказывающей свою сказку вам, людям, ты уже никогда не сможешь не замечать его. Всю остав­шуюся жизнь, куда бы ты ни пошел, ты всегда бу­дешь испытывать искушение сказать окружающим: «Как можете вы слушать такую ерунду и не пони­мать, чего она стоит?» И если ты так и сделаешь, люди начнут странно поглядывать на тебя и гадать, о чем это ты говоришь. Другими словами, если ты отпра­вишься со мной в наше просветительское путешествие, ты обнаружишь, что стал чужим для людей, окружа­ющих тебя, — для друзей, родственников, старых знакомых.

— Это я смогу перенести, — ответил я, ничего боль­ше не поясняя.

 

 

— Моя самая заветная, самая недостижимая меч­та — когда-нибудь отправиться путешествовать по ва­шему миру, как это делаете вы сами: свободно и не привлекая ничьего внимания — просто выйти из дому, взять такси до аэропорта и сесть в самолет, летящий в Нью-Йорк, Лондон или Флоренцию. Когда я фанта­зирую подобным образом, одно из самых больших удо­вольствий — приготовления к путешествию, когда я обдумываю, что взять с собой в дорогу, а что можно спо­койно оставить дома (как ты понимаешь, путешество­вал бы я в человеческом обличье). Если взять слишком много вещей, их будет тяжело таскать, переезжая из одного места в другое, но, если взять слишком мало, придется все время прерывать путешествие, чтобы ку­пить тот или иной предмет, а это еще более обремени­тельно.

— Верно, — пробормотал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Поэтому сегодня мы вот чем займемся: приго­товим багаж для нашего совместного путешествия. Я со­бираюсь уложить некоторые вещи, ради которых не за­хочется потом делать остановки. Они для тебя сейчас будут иметь мало значения, так что я просто покажу их тебе, прежде чем бросить в сумку. Они станут тебе зна­комы, так что ты их узнаешь, когда придет время их вынуть.

— Хорошо.

— Первое: словарь. Давай договоримся о некото­рых названиях, чтобы не пришлось все время повто­рять: «люди вашей культуры» и «люди всех других культур». С разными учениками я пользовался раз­ными названиями, а с тобой хочу попробовать пару совсем новых. Тебе знакомо выражение «либо да, либо нет». Если образовать от него слова «Согласные» и «Несогласные», не окажутся они для тебя эмоциональ­но значимыми?

— Я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я имею в виду вот что: если первую группу мы назовем Согласные, а другую — Несогласные, не будет это звучать для тебя так, будто я говорю «хорошие парни» и «плохие парни»?

—Нет. «Согласные» и «Несогласные» кажутся мне вполне нейтральными терминами.

—Прекрасно. Следовательно, впредь я буду назы­вать людей твоей культуры Согласными, а представи­телей всех других культур — Несогласными.

—По-моему, тут возникнет проблема, — хмык­нул я.

—Какая?

—Я не вижу, как можно включить в одну катего­рию всех остальных.

—Именно так делается в вашей собственной куль­туре, только вы используете выраженно оценочные, а не нейтральные термины. Вы называете себя цивили­зованными, а всех остальных — примитивными наро­дами. С этим все согласны: жители Лондона и Пари­жа, Багдада и Сеула, Детройта, Буэнос-Айреса и Торонто — все они знают — даже если нечто другое разделяет их, — что принадлежат к цивилизованным в противоположность людям каменного века, еще сохра­нившимся где-то на Земле. Вы признаете также, что, каковы бы ни были их различия, все эти люди каменно­го века являются примитивными.

—Да, это так.

—Так что, тебе было бы удобнее, если бы мы ис­пользовали эти термины — «цивилизованные» и «при­митивные»?

— Да. Так было бы удобнее, но только потому, что я к ним привык. Пусть будут Согласные и Несоглас­ные, меня это устраивает.

— Второе: карта. Она останется у меня. Тебе нет нужды запоминать маршрут. Другими словами, не тре­вожься, если в конце любого дня наших занятий ты нео­жиданно обнаружишь, что не можешь вспомнить ни слова из того, что я говорил. Значения это не имеет: изменит тебя само наше путешествие. Понимаешь, что я имею в виду?

— Не уверен.

Измаил на несколько мгновений задумался.

— Я дам тебе общее представление о том, что яв­ляется нашей целью, тогда ты поймешь.

— О'кей.

— Матушка Культура, голос которой ты постоянно слышишь с рождения, объяснила тебе, как случилось, что все сложилось именно так. Тебе хорошо это из­вестно: каждому, воспитанному в вашей культуре, это хорошо известно. Однако объяснение ты получал по­степенно. Никто не усаживал тебя и не принимался по­учать: «Вот как все сложилось именно так: все нача­лось десять — пятнадцать миллиардов лет назад...» Скорее картина сложилась, как мозаика, из миллионов кусочков, которые тебе передавали другие люди, уже воспринявшие объяснение. Ты усваивал что-то из раз­говоров родителей за столом, из мультфильмов, кото­рые смотрел по телевизору, из уроков в воскресной школе, из учебников, из передач новостей, из фильмов, романов, проповедей, пьес, газет. Ты следишь за мои­ми рассуждениями?

— По-моему, да.

— Объяснение того, почему все сложилось имен­но так, пронизывает всю вашу культуру: оно всем из­вестно и все с ним соглашаются, не задавая вопросов.

— Ну да.

— Совершая свое путешествие, мы с тобой будем заново рассматривать главные части мозаики. Мы вы­нем самые важные кусочки из твоей мозаики и вставим их в совсем другую, получив, таким образом, совсем другое объяснение тому, почему все сложилось имен­но так.

— О'кей.

— И когда мы прибудем на конечный пункт, у тебя будет совсем новое представление о мире и о том, что в нем происходило. Не будет иметь никакого значения, запомнишь ли ты, из чего это новое представление сло­жилось. Тебя изменит само путешествие, поэтому нет никакой надобности беспокоиться о том, чтобы запом­нить маршрут, по которому мы шли, чтобы осуществить эту перемену.

— Хорошо. Я понял, что ты имеешь в виду.

 

— Третье, — сказал Измаил, — определения. Есть слова, которые в наших разговорах будут иметь особое значение. Первое определение: сказка. Сказ­ка — это сюжет, связывающий между собой челове­ка, мир и богов.

— О'кей.

— Второе определение: воплощение. Воплотить сказку в жизнь — значит жить так, чтобы сказка стала реальностью. Другими словами, разыграть сказку — значит стремиться сделать ее правдивой. Ты понима­ешь: именно это пытался совершить немецкий народ под властью Гитлера. Он пытался сделать Тысячелетний рейх реальностью. Немцы старались воплотить в жизнь сказку, которую им рассказал Гитлер.

—Верно.

—Третье определение: культура. Культура — это люди, разыгрывающие сказку.

—Люди, разыгрывающие сказку... А сказка, ты говорил...

—Сюжет, связывающий друг с другом человека, мир и богов.

—Понятно. Значит, ты хочешь сказать, что люди моей культуры разыгрывают свою собственную сказку о человеке, мире и богах.

—Верно.

—Но я все еще не знаю, в чем заключается сказка.

—Узнаешь, не беспокойся. Сейчас ты должен за­помнить одно: на протяжении существования человече­ства разыгрывались два совершенно различных сюже­та. Один начали разыгрывать два или три миллиона лет назад люди, которых мы условились называть Несог­ласными, — они продолжают это по сей день с тем же успехом. Другой сюжет начал разыгрываться десять — двенадцать тысяч лет назад людьми, которых мы на­звали Согласными, и он, несомненно, вот-вот окончит­ся катастрофой.

— Ах... — выдохнул я, сам не зная, что хочу ска­зать.

 

 

— Если бы Матушка Культура вздумала описать человеческую историю, пользуясь этими терминами, по­лучилось бы что-то вроде вот чего: «Несогласные были первой главой истории человечества, главой длинной и почти лишенной событий. Эта Часть кончилась пример­но десять тысяч лет назад с зарождением на Ближнем Востоке земледелия. Это событие положило начало вто­рой главе, которой стали Согласные. Правда, в мире еще живут Несогласные, но это ископаемые, анахро­низм — люди, живущие в прошлом, не понимающие, что их Часть истории человечества закончилась».

— Верно.

— Таков общий контур человеческой истории, каким его представляют себе люди вашей культуры.

— Согласен.

— Как ты скоро обнаружишь, я представляю это

себе совсем по-другому. Несогласные не являются первой, а Согласные — второй главой этой сказки.

— Повтори, пожалуйста.

— Я скажу иначе: Согласные и Несогласные разыгрывают две отдельные сказки, основанные на совершенно различных и противоречащих друг другу предпосылках. Мы рассмотрим это позже, так что сейчас тебе нет необходимости все отчетливо понимать.

— О'кей.

 

 

— Измаил задумчиво почесывал щеку. С моей сторо­ны стекла не было слышно ничего, но в моем воображе­нии звук был таким, словно лопату тащили по гравию. Думаю, что багаж мы собрали. Как я уже гово­рил, я не ожидаю, что ты вспомнишь обо всем, что мы положили в сумку. Когда ты отсюда уйдешь, все это, пожалуй, будет представляться тебе одним большим пе­репутанным клубком.

— Я верю тебе, — сказал я убежденно.

— Но так и должно быть. Если завтра я выну из сумки то, что положил в нее сегодня, ты тут же все вспомнишь, а только это и требуется.

— Прекрасно. Рад слышать.

— Сегодняшнее занятие мы сделаем коротким. Пу­тешествие начнется завтра. А тем временем за остав­шуюся часть дня ты можешь обновить в памяти ту сказ­ку, которую люди вашей культуры разыгрывают последние десять тысяч лет. Ты помнишь, о чем в ней идет речь?

— О чем же?

— Речь идет о назначении мира, божественных намерениях в отношении его и о предназначении че­ловека.

— Ну, я мог бы рассказать множество сказок об этом, но одной-единственной я не знаю.

— Это та самая единственная сказка, которую все люди вашей культуры знают и в которую верят.

— Боюсь, что такое объяснение не очень мне по­может.

— Может быть, тебе будет легче, если я подскажу: это сказка-объяснение, вроде сказок «Как у слона по­явился хобот» или «Как леопард стал пятнистым».

— Ладно.

— И что же, по-твоему, будет объяснять твоя сказка?

— Боже мой, понятия не имею.

— По тому, что я тебе сегодня говорил, ты мог бы и догадаться. Эта сказка объясняет, как случилось, что все сложилось именно так. От начала времен до сегодняшнего дня.

— Понятно, — сказал я и замолчал, глядя в ок­но. — Я совершенно уверен: такой сказки я не знаю. Разные сказки — да, но не одну-единственную.

Измаил минуту или две обдумывал мои слова.

— Одна из моих учениц, о которых я говорил тебе вчера, посчитала, что должна объяснить мне, чего ищет. Она говорила: «Почему же никто не беспокоится? Вот, например, в автоматической прачечной только и разговору было, что о конце света, но обсуж­дали это так, словно сравнивали стиральные порошки. Говорили о разрушении озонового слоя и гибели всего живого, об уничтожении дождевых лесов, о загрязне­нии окружающей среды, которое не исправить за сот­ни и тысячи лет, о том, что каждый день исчезают десятки видов живых существ, о том, что генетичес­кий фонд оскудевает, — и при этом сохраняли полное спокойствие».

— Я спросил ее: «Так только это ты и хочешь узнать — почему они не беспокоятся насчет уничтожения своего мира?»

— Она немного подумала и ответила: «Нет, я знаю, почему они спокойны. Дело в том, что они верят тому, что им говорят».

— Ну и что? — спросил я.

— А что говорят людям, чтобы они не тревожились и сохраняли относительное спокойствие при виде катастрофического урона, который они причиняют своей планете?

—Не знаю.

—Им рассказывают сказку-объяснение. Им объяс­няют, как случилось, что все сложилось именно так, и это избавляет их от беспокойства. Объяснение, кото­рое люди получают, охватывает все: и разрушение озо­нового слоя, и загрязнение океанов, и уничтожение дож­девых лесов, и даже истребление людей — и оно вполне удовлетворяет слушателей. Правда, возможно, вернее будет сказать, что оно умиротворяет их. Они тянут свою лямку днем, одурманивают себя наркотиками или теле­видением по вечерам и стараются не слишком задумы­ваться о том мире, который оставят своим детям.

—Верно.

—Ты и сам получил такое же объяснение того, как случилось, что все сложилось именно так, только, по-видимому, оно тебя не удовлетворило. Ты выслуши­вал его с младенчества, но почему-то так и не сумел проглотить наживку. У тебя возникло ощущение, что нечто остается недосказанным, что действительность лакируется. Ты чувствуешь, что тебя в чем-то обманы­вают, и хочешь, если удастся, узнать, в чем именно. Поэтому-то ты и находишься здесь.

—Дай-ка мне подумать... Ты хочешь сказать, что эта сказка-объяснение содержит ложь, о которой я на­писал в своем сочинении про Курта и Ганса?

—Именно. Так и есть.

—Я совсем запутался. Никакой подобной сказки-объяснения я не знаю. Повторяю — не знаю одной-единственной сказки.

— И все-таки она одна-единственная, вполне уни­фицированная. Ты просто должен думать мифологи­чески.

— Как?

— Я говорю, конечно, о мифологии вашей культу­ры. Мне это казалось очевидным.

— Ну, для меня ничего очевидного тут нет.

— Любая теория, объясняющая смысл существова­ния, намерения богов и предназначение человека, неиз­бежно должна быть мифом.

— Может, оно и так, но мне не известно ничего даже отдаленно похожего. Насколько я знаю, в нашей куль­туре нет ничего, что могло бы называться мифологией, если только ты не имеешь в виду греческую, сканди­навскую или еще какую-нибудь.

— Я говорю о живой мифологии, не зафиксиро­ванной в книгах, а укорененной в умах людей вашей культуры и постоянно разыгрываемой во всем мире, — постоянно, даже сейчас, когда мы сидим тут и разго­вариваем.

— Еще раз: насколько мне известно, ничего такого в нашей культуре нет.

Асфальтового цвета лоб Измаила собрался в глубо­кие складки, и он бросил на меня взгляд, в котором ме­шались усмешка и раздражение.

— Это потому, что ты думаешь о мифологии как о наборе фантастических преданий. Древние греки так о своей мифологии не думали — ты наверняка должен это понимать. Если бы ты подошел к современнику Го­мера и спросил его, какие фантастические предания о богах и героях прошлого он рассказывает своим детям, он не понял бы, о чем ты говоришь. Он ответил бы тебе так же, как ты мне только что: «Насколько мне извес­тно, ничего такого в нашей культуре нет». Древний норвежец сказал бы то же самое.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: