 |
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 17 глава
|
|
|
|
— Я подумал, что для Клементины окажется лучше, чтобы ты умер. Тем более что в душе она уже была готова к такому исходу. В общем, через неделю после нашего возвращения я привез ее сюда. Все последующие годы она считала, что тебя больше нет, — Белый замолчал, уставился на носки своих до блеска начищенных туфель.
Ян тоже молчал — сказанное требовало очень серьезного осмысления.
— Зачем вы мне все это рассказали? — спросил он, до фильтра докурив сигарету.
— Чтобы ты знал, что все эти годы Клементина считала себя вдовой.
— А если бы мы с ней вдруг встретились?
— Ну, вы встретились, — Белый пожал плечами.
— Сейчас совсем другое дело, на момент нашей встречи я был вам нужен, а если бы мы встретились раньше?
— Хочешь знать правду? — Белый посмотрел на него так, что кровь в жилах превратилась в лед.
— Хочу.
— Я долго мучился вопросом, стоит ли оставлять тебя в живых, — сказал он будничным тоном, и Ян ни на секунду не усомнился, что именно так оно и было.
— Спасибо, что не закатали меня в бетон, — проворчал он, — премного благодарен.
— Мальчик, ты слишком увлекаешься гангстерскими боевиками. — Белый неодобрительно покачал головой. — Сейчас проблемы решаются гораздо более изящными способами.
Ян не стал выяснять, что это за «изящные способы», на мгновение представил эпитафию на своей могиле: «он умер изящной смертью» — и разразился гомерическим хохотом.
Это была вовсе не бравада и не попытка доказать оппоненту, что он ничего не боится. Стыдно признаться, но, кажется, с ним случилась банальная истерика. Трудно оставаться беспристрастным и невозмутимым, когда вдруг оказывается, что жизнь твоя висела на волоске, а смерть твоя должна была быть «изящной»...
|
|
|
— И что дальше? — спросил Ян, отсмеявшись. — Вы привезли меня на мою могилу, чтобы я проникся и осознал? Ну так я проникся.
— Дурак, — сказал Белый устало, — я хотел показать, что пять лет назад едва не совершил непоправимую ошибку. Я тебя ненавидел. В списке моих врагов ты занимал далеко не последнее место, но я нашел в себе силы и мудрость дать тебе еще один шанс. Понимаешь?
Ян кивнул. Не все, но кое-что он, кажется, действительно понял.
— И у вас с Клементиной тоже есть еще один шанс. Теперь, когда мотивы сторон ясны и недоразумения устранены... — Белый задумался, замолчал.
— Она не захочет.
— А ты?
Теперь задумался Ян. Пять лет он вроде бы жил и в то же время не жил. И не было дня, чтобы он не думал о Пташке. Мысли эти были щедро приправлены ненавистью и обидой, но выбросить ее из головы и сердца он не мог. А потом они встретились, и сразу стало очень больно, но боль эта была какой-то особенной, благодаря ей Ян снова почувствовал себя живым.
— Где она сейчас?
— В Лондоне. Ты принял решение?
— Да, я хочу встретиться со своей женой.
— Лондон не самый подходящий город для таких встреч.
— Значит, мы встретимся в другом месте. — Ян уже знал, что это будет за другое место. Он искренне надеялся, что гостиница мадам Розы по-прежнему процветает. — Мне только нужно немного времени.
Белый кивнул, одобряюще похлопал Яна по плечу — ну прямо отец родной — и сказал:
— Парень, ты должен еще кое-что узнать...
* * *
Лететь в Париж не хотелось. И дело было даже не в страхе из-за того, что Яна на некоторое время останется без ее присмотра. У дочки хватало нянек, тетя Надя и Анна Леопольдовна не отходили от нее ни на шаг. Малышка с каждым днем чувствовала себя все лучше и лучше. А вчера во время очередного осмотра профессор Прэтчет сказал:
— Клементина, мы победили!
Вот так! Они победили, дочка выздоравливает, Тине хочется побыть с ней, наверстать упущенное, компенсировать те страшные дни, которые Яна провела в своем стерильном «аквариуме». Ей совсем не хочется лететь в Париж, бередить старые раны, погребенные под ворохом воспоминаний.
|
|
|
Если бы в Париж ее позвала не мадам Роза, а кто-нибудь другой, Тина бы не задумываясь ответила отказом. Но отказать этой добрейшей женщине, которая поддерживала и утешала ее после предательства Яна и отпаивала кофе с круассанами, она не смогла.
«Клементина, девочка моя, мне очень нужно, чтобы ты прилетела. Я бы не стала настаивать, но это вопрос жизни и смерти. Прошу тебя, не отказывай старой тетушке Розе. Я испеку твой любимый яблочный пирог, а Пьер обещал потрясти свой винный погребок».
Винный погребок — Тина улыбнулась, погладила свой округлившийся уже живот. Вино им с малышом нельзя, а вот яблочный пирог... Пожалуй, стоит смотаться в Париж, чтобы отведать яблочный пирог мадам Розы...
В Париже было лето. Не блеклое лондонское бессезонье, а настоящее лето: с дрожащим от жары воздухом, не по-европейски наглым солнцем и неповторимым, только Парижу присущим запахом.
Тину встречали в аэропорту. Пьер, чуть постаревший за прошедшие годы и ни капельки не изменившаяся мадам Роза. В душе всколыхнулась горячая волна воспоминаний. Чтобы не расплакаться вслед за эмоциональной мадам Розой, Тине пришлось сделать над собой усилие. Это, наверное, из-за беременности она стала такой сентиментальной и чувствительной.
Всю дорогу до гостиницы мадам Роза болтала без умолку, расспрашивала ее о здоровье дочки, о Лондоне и «этих скучных англичанах», с любопытством посматривала на Тинин живот, но ни словом не обмолвилась о «вопросе жизни и смерти».
Тина решила, что это всего лишь уловка, способ выманить ее в гости. Ничего, за яблочный пирог с ванильным мороженым она готова простить мадам Розе и не такое. Когда Яна поправится окончательно, надо будет обязательно привезти ее в Париж. Этот чудесный город не виноват, что с ним у Тины связано столько горьких воспоминаний. Да и почему горьких? Ведь было и много хорошего: и прогулки по Латинскому кварталу, и поцелуи украдкой в Роденовском музее, и бесчисленные кафе, и...
Нельзя забывать такие чудесные моменты и такие волшебные места. Решено, она привезет сюда Яну, а пока можно будет побродить по Парижу одной.
|
|
|
Тину поселили в ту саму мансарду. Вряд ли мадам Роза сделала это специально, просто сейчас лето, разгар туристического сезона, другие номера уже скорее всего заняты. Не стоит искать особые знаки в случайностях.
А мансарда совсем не изменилась, даже обои, кажется, прежние, только выгорели немного. И чугунная ванна на львиных лапах на месте. Тина провела пальцем по кое-где уже потрескавшейся эмали, грустно улыбнулась. Ее, мать-одиночку, поселили в номер для новобрачных, в тот самый номер. Не видать ей теперь покоя, слишком многое связано с этой мансардой...
Перелет ее утомил. Казалось бы, какое тут расстояние? Вон мадам Роза вообще считает Лондон пригородом Парижа, а она устала. Или это пронзительное, щемящее чувство и не усталость вовсе, а ностальгия? Столько лет прошло, а вокруг ничего не изменилось. Она вот изменилась, поумнела, помудрела, а мир остался прежним. А может, отель мадам Розы — это такое особенное место, где время оборачивается вспять?
Нет, не вспять. Если бы вспять, то рядом был бы Ян, а Яна нет. Хуже того, он обещал навестить дочку, а сам даже не позвонил. Конечно, он бизнесмен, занятой человек и мотаться между Москвой и Лондоном ему не с руки, но ведь он обещал. Яна теперь знает, что у нее есть папа, и расспрашивает о нем каждый день, а он не приезжает и не звонит...
Невеселые мысли прервала трель мобильного телефона. Тина взглянула на определитель — номер был ей незнаком. Может, ошиблись?
Отвечать на звонок не хотелось. Она бы, пожалуй, и не ответила, если бы звонивший не оказался так настойчив: телефон трезвонил уже больше минуты.
— Алло?
— Пташка?..
От голоса, до боли родного, заныло сердце. Как давно он не называл ее Пташкой...
— Да, — она нашла в себе силы ответить.
— Нам нужно поговорить.
Воздуха не хватало, голос в телефонной трубке как-то странно действовал на ее легкие. Вдохнуть еще получалось, а вот выдохнуть — никак. Тина вышла на балкон, облокотилась на перила, посмотрела на закатное парижское небо.
|
|
|
— Пташка, ты меня слышишь? Могу я тебя увидеть?
Небо было красивым: много пурпура и чуть-чуть червонного золота. Больше нигде в мире она не видела такого неба.
— Ты хочешь встретиться именно со мной? — Наверное, Ян оговорился, он собирается навестить их дочку.
— Да, я должен тебе что-то сказать. Что-то очень важное.
— Что? — Важные разговоры нельзя откладывать в долгий ящик, на то они и важные разговоры...
В трубке долго молчали. Тина уже решила, что возникли проблемы со связью, когда Ян снова заговорил:
— То, что я собираюсь тебе сказать, не для телефонного разговора.
— Говори. — Ладонь взмокла, и Тина едва не выронила мобильник. Ничего хорошего ее не ждет. Сейчас Ян скажет, что сделал для них с дочкой все, что было в его силах, и теперь ему нужен развод. Скорее всего хозяйке остроносых шлепанцев не нравится сложившаяся ситуация. Тина ее понимала, ей бы и самой не понравилось...
— Я к тебе приду.
— Это будет сложно. Говори сейчас.
— Пташка, — его голос внезапно охрип, Тине показалось, что Ян тоже волнуется, — Пташка, давай попробуем все сначала.
— Что — сначала? — Она еще ничего не поняла, но ноги вдруг предательски задрожали.
— Я не хочу разводиться.
— Почему? — Ей все-таки пришлось сесть, прямо на выложенный плиткой балконный пол. Теперь на закатное парижское небо Тина смотрела сквозь чугунные завитушки перил.
— Тина, как ты себя чувствуешь? С тобой все хорошо?
— Да, все в порядке. — Она крепко-крепко зажмурилась. — Ты не ответил на мой вопрос.
— Я люблю тебя, Пташка! Тебя и наших детей! И не смей сидеть на холодном полу, беременным это вредно...
— Ян...
— Все, Пташка, я скоро буду у тебя! В трубке послышались гудки отбоя.
Ян сунул мобильник в карман, вытер влажный от испарины лоб. Вот и все, вот он и сказал самое главное.
А она расстроилась или испугалась. Отсюда, из кафе напротив отеля мадам Розы, он не мог видеть ее лица, только тонкий силуэт на черном фоне балконной двери.
Белый сказал, что Тина беременна. По его собственным подсчетам, получалось, что срок уже почти пять месяцев. А где живот? У беременной женщины обязательно должен быть живот и особенная грациозная неуклюжесть, и походка вразвалочку. Он точно это знал, читал в специальной книжке про беременность всю дорогу от Москвы до Парижа.
Господи, там были написаны такие ужасы, в этой специальной книжке! Такие ужасы, что он даже забыл о том, что боится летать! Бедные женщины, бедная его Пташка... А сидящая рядом пожилая дама с любопытством поглядывала в его сторону, улыбалась и уже перед самым выходом сказала, что он, наверное, готовится стать папой. И Ян моментально расплылся в счастливой улыбке и забыл про все ужасы, написанные в специальной книжке, и сказал, что он собирается стать папой уже во второй раз.
|
|
|
Но вот сейчас он увидел, как его Пташка совсем неграциозно уселась на холодный пол, и от страха за нее потерял голову, и вместо красивых и правильных слов, которые вот они, специально записаны на салфетке, понес какую-то ахинею. Все, хватит рассиживаться, надо бежать...
...Что он говорил? Что любит ее и детей? Что ей вредно сидеть на холодном полу, потому что она беременна?..
Может быть, ей послышалось: и про любовь, и про детей, и про холодный пол? Он в Москве, она в Париже...
Может, и телефонный звонок ей тоже примерещился?
А что? Устала, перевозбудилась. И беременность опять же...
Тина проверила память мобильного — нет, не примерещилось, телефон зарегистрировал входящий звонок...
В дверь номера постучались. Наверное, мадам Роза пришла звать ее к ужину. А она не может, ей обязательно нужно вспомнить, что еще говорил Ян, каждое его слово.
Стук повторился.
— Пташка, открой!
Тина вздрогнула. Этого не может быть, он же сейчас в Москве.
— Пташка, открой немедленно, или я вышибу эту чертову дверь и меня депортируют из страны как злостного хулигана! Тина! Ты меня слышишь?!
Стук на мгновение прекратился, но потом возобновился с утроенной силой.
«Не примерещилось», — успела подумать Тина, распахивая дверь.
На пороге стоял Ян с измятым букетом роз под мышкой, с испуганным выражением лица и неуверенной улыбкой. За его спиной, обнявшись, замерли мадам Роза и Пьер. Тина попятилась, пропуская гостей в номер. Ян глубоко вздохнул, обернулся к мадам Розе и Пьеру, сказал «пардон» и деликатно закрыл перед ними дверь.
— Пташка... — Ян Немиров выглядел так, как пять лет назад, когда собирался прыгать с моста Святого Михаила: та же обреченность во взгляде и та же решимость идти до конца. Да, кажется, время и в самом деле повернулось вспять. — Пташка, я был таким дураком... — Вместо того, чтобы отдать ей розы, он швырнул их на кровать.
— Да, — она кивнула.
— Но я обещаю исправиться. Я начну исправляться прямо сейчас. — Тина упустила момент, когда он оказался в опасной близости. — Я стану хорошим мужем и хорошим отцом нашим детям. Горячая ладонь легла ей на живот. — Пташка, подумай, детям нужен отец.
— А тебе? Что нужно тебе? — отважилась она спросить.
— А мне? — Свободной рукой он погладил ее по спине, привлек к себе. — Мне нужна ты.
Тине хотелось верить. Больше всего на свете ей хотелось верить, что все это происходит на самом деле, но верить никак не получалось.
— Что-то изменилось? — спросила она шепотом.
— Да, многое изменилось. Я сам изменился.
— Вот так просто взял и изменился?
— Не так просто, а благодаря активному участию твоего дяди Васи. Мы с ним поговорили по-мужски.
— О чем?
— О том, что я идиот, о том, что у нас с тобой будет еще один ребенок, о могилке... Я тебе потом все расскажу. — Шею обожгло жарким дыханием и, кажется, поцелуем. — Пташка, я люблю тебя. И имей в виду — развода тебе не видать как своих ушей. Ты ждешь от меня уже второго ребенка и до сих пор играешь в самостоятельную леди.
— А ты вообще умер. — Она всхлипнула, уткнулась лицом ему в плечо.
— Прости, этого больше не повторится. Во всяком случае, в ближайшие полвека. — Ян погладил ее по волосам. — И не плачь. Беременным женщинам нельзя плакать. Им нужно гулять на свежем воздухе, есть за двоих, принимать витамины и получать положительные эмоции.
— Откуда ты знаешь, что нужно беременным женщинам?
— Прочел в одной очень умной книжке.
— Да? И что там еще написано, в этой твоей очень умной книжке?
Ян застенчиво улыбнулся.
— Там написано, что беременная женщина не должна оставаться без надежного мужского плеча. А за тобой, между прочим, нужен глаз да глаз. Ты вон повадилась на холодном полу рассиживаться и босиком ходить. — Ян подхватил ее на руки, задумчиво посмотрел на кровать, спросил шепотом: — Пташка, может, начнем получать положительные эмоции прямо сейчас?
— А что написано об этом в твоей очень умной книжке? — Тина счастливо улыбнулась.
— В книжке об этом стыдливо умалчивается, но, я думаю, мы и сами сможем разобраться, что к чему...
Вся жизнь Ларисы Райт связана с миром слов: по образованию она филолог, знает несколько языков, долгое время работала переводчиком. Романы Ларисы, с одной стороны, оригинальны и не похожи ни на какие другие, а с другой — продолжают традиции русской литературы, которой всегда был свойствен интерес к человеческой душе.
Отрывок из романа
«Мелодия встреч и разлук»
* * *
Женщиной Зина стала год назад. Это была, по ее собственному мнению, первая несуразная глупость в ее жизни, по мнению Галины, конечно же, сто первая. Звали эту глупость Бобом, и обладала она всеми необходимыми атрибутами для того, чтобы быть принимаемым в Тамарином «ателье»: брюки клеш, кошачья пластика, клетчатый пиджак и пластинки Армстронга, доставаемые с загадочным, неприступным видом из тщательно упакованных, непрозрачных свертков. И демонстрировал Боб все эти сокровища не красавице Тамаре с ее чудесными пергидрольными локонами, пухлыми, алыми губами, вздернутым носиком и манящим, грассирующим «р», а исключительно Зине — Зине, которая не доросла и до полутора метров и весила немногим более сорока килограммов, Зине, чьи вторичные половые признаки, казалось, вовсе забыли проявить себя, а лицо напоминало испекшийся блин: веснушчатое с размытыми чертами. Если рассмотреть каждую деталь отдельно, то описанию можно придать определенную четкость: остренький нос, довольно длинный, слегка выступающий вперед подбородок, низкий, почти всегда нахмуренный лоб, тонкие губы.
Но вместе все как-то расплывалось, не запоминалось. Хотя многих, да и саму Зинку, восхищали ее глаза: глубокие, синие с вечной романтической поволокой, словно вызванной готовыми вот-вот пролиться слезами. Если и можно пленить кого-то одним только взглядом, то Зинаиде это было неизвестно: опытов таких она не проводила, так как успех подобного эксперимента подвергала большим и небеспочвенным сомнениям. В общем, редкое внимание со стороны представителей противоположного пола было для нее, конечно, желанным и, бесспорно, приятным, но продолжало казаться весьма удивительным. Заинтересованность Боба и вовсе поразила Зинку. Впрочем, ничего особенно странного в таком проявлении чувств на самом деле не было. Если кто-то из обитательниц квартиры и мог произвести впечатление на приходящих к портнихе, то кроме нее самой на роль искусительницы могла подойти только Зина: все остальные были дамы серьезные, амурных планов не строящие, флиртовать не умеющие или давно разучившиеся, да и интереса к подобной публике, что представляли собой Тамарины клиенты, не проявлявшие. У самой же Тамары к тому времени появилось личное сокровище, собственноручно упакованный сверток, туго затянутый в цветастые пеленки, что приносила с работы соседка — врач.
Сверток именовался Маней и не имел никакого отношения к застрявшему в плаваниях моряку, который из разряда мужа после довольно продолжительной качки и нескольких сильных штормов был все же успешно произведен в ранг бывшего под напором увеличивающегося Тамариного живота и ее всепоглощающей, неземной любви. Новая любовь, однако, присутствием своим семью не баловала. Все, что известно было об этом человеке в их коммунальной квартире, исходило от самой Тамары: познакомились, полюбили, сошлись, жизнь на время разлучила. Где, как, когда, почему — подруга не говорила, а Зинка не спрашивала.
— Работает, — объяснила отсутствие мужа Тамара и погрузилась в верное ожидание, что заставило Зину убедиться в том, что профессию моряка соседка за работу не считала.
Разочаровалась Зинаида в набриолиненном Бобе так же внезапно, как и воспылала к нему. Стоило юноше несколько недель спустя, недовольно скривившись, взглянуть на захныкавшую Машу и сказать почти презрительно: «Да убери ты ее отсюда, чего с младенцем возишься?» — как очарование спало, будто пелена. Вместо уверенного в себе, модного стиляги перед Зиной очутился жалкий воробышек с хлипкой, впалой, нетронутой волосами грудкой, маленькими, юркими, хитрыми, бегающими глазками и высокомерным, совершенно обнаженным эгоизмом. И единственное, что она теперь ощущала, было чувство внезапного, оглушительного безграничного стыда. Не за себя, за него. Боб испарился из Зининой жизни столь же молниеносно, как и возник, не оставив, слава богу и Тамариной спринцовке, после своего пребывания никаких последствий, за исключением налета брезгливости, который Зина еще долго пыталась оттирать в общем душе дважды в день, выслушивая все, что думают соседи о ее единоличном владении ванной.
Вместе со стилягой Бобом из Зининой жизни стал и уходить джаз и мечты о платье с воланами. Машу пугало надрывное звучание саксофона, раздражал рок-н-ролл и возбуждал буги-вуги. Пришлось вернуться к классике и заполнить Шопеном и Штраусом подоконник Тамариной комнаты.
— Он говорит: «Я умнею!» — Тамарины щеки пылают, глаза горят живым блеском, она стоит на коленях перед матрасом, водит мелом по разложенному на нем куску материи.
— Кто? — Зина пытается ухищрениями впихнуть в девятимесячную Машу хоть сколько-нибудь чайных ложек каши.
— Миша. Он говорит, что джаз — это, конечно, замечательно, но классика есть классика, и каждый уважающий себя человек...
— Погоди! Как это он тебе говорит? Он же не приезжал, Фельдман твой, и Машку не видел, коляску и ту с оказией передал.
— Вот так, — Тамара вытягивает из-под матраса внушительную пачку писем. — Так и общаемся. — Она роется в ворохе бумаг, вынимает один из конвертов: — Aгa, нашла. Слушай! «Без музыки жизнь была бы ошибкой, музыка — самый сильный мир магии». Здорово сказал, правда?
— Здорово, — соглашается Зинка. О том, что первым это произнес Ницше, она Тамаре не сообщает, но чувствует, что знакомство с загадочным мужем соседки, которого она до сих пор еще не видела, стало для нее теперь еще более притягательным. А вместе с тем личность этого человека теперь из совершенно загадочной превратилась в определенно любопытную.
— Ох, Зинаида, какая же я счастливая! — Тамара мечтательно прижимает к груди письмо.
— Ты? — Зина не может сдержать иронии. — Ешь, Маня! Давай-давай! А то вместо Бетховена будет тебе Бах. Да-да, бах-бах, и не на скрипке, а по попе.
— Я, конечно! Ведь у меня же самое главное в жизни есть.
— Это что же?
— Ты даешь! Любовь, конечно!
— Мама говорит: «Главное — здоровье!»
— Тю-ю-ю... Да я здорова, как бык.
Здоровая, как бык, Тамара через год попадет под машину. Умереть — не умрет, но и жить не останется: превратится в овощ, лежащий на кровати и изредка выполняющий команду: «Ешь, Тома! Давай-давай!» Зинка опять будет плакать какими-то смешанными, бесконечными слезами: горькими, жалостливыми, злыми и безысходными. А потом они кончатся, и, как всегда, наступит облегчение, и забрезжит надежда, и приоткроется дверь, над которой кто-то повесил табличку с надписью «выход».
Зинка на судьбу не обижалась, Господу Богу не жаловалась и даже слезы лить перестала. Было некогда. Тамара нуждалась в уходе, Маня — во внимании, бригадир в перевыполнении плана, а в чем нуждалась Зина — она и сама не помнила. Все ее мысли были заняты беспросветной чередой глаголов, глаголов домашних: разбудить, помыть, причесать, обтереть, подтереть, достать, принести, приготовить, накормить, снова помыть, уложить и еще глаголов фабричных, точнее, одного, что не позволял расслабиться ни на секунду, отстукивая в голове монотонный ритм: работать, работать, работать. Работать, чтобы получить возможность достать, принести, приготовить, накормить. И так без начала и конца, с утра до вечера, с весны до осени, от зноя до стужи.
— Устроила здесь богадельню, — беззлобно, даже сочувственно упрекала Фрося. — Чего маешься? И без того ни кожи, ни рожи не было, а теперь и вовсе словно тень по квартире мечешься.
— Мечусь, теть Фрось, — соглашалась Зина. — А как не метаться? Правда ваша, забот невпроворот.
— Тьфу на тебя. Устроила себе не жизнь, а черт-те что! А делов-то было: одну в дом инвалидов, другую — в приют.
— А потом? — спрашивала без вызова, но с прищуром.
— Потом жила бы спокойно. Ноги на танцах, руки на станке, голова в шляпке.
— А душа где?..
Зина не злилась. Фрося была незаменима. Утром она убирала двор и возвращалась домой писать бесконечные письма в различные инстанции с просьбой «предоставить проживающему в их квартире инвалиду полагающуюся по закону отдельную жилплощадь», а в перерывах между ЖЭКом, Минздравом и ЦК КПСС кормила Тамару обедом и иногда, будучи в хорошем настроении, когда получала ежемесячное письмо от сына, живущего с семьей где-то на Севере, даже выносила судно. Зинка возвращалась домой, заходила к Тамаре и, не почувствовав привычного запаха мочи, отправлялась к Фросе благодарить и целоваться.
— Дура ты блаженная! — сердилась Фрося. — Себя загнала в клетку и меня с панталыку сбиваешь.
Но Зинка уже не слышала: приготовить, помыть, убрать, уложить...
— Зиночка, — заводила аккуратные правильные речи Антонина Степановна, — ты, конечно, поступай как знаешь, но и в нормальных семьях случается так, что дети попадают в интернат.
Зина хмурилась, отворачивалась.
— Я понимаю, — доктор дотрагивалась до плеча девушки, — это, конечно, крайняя мера, но тебе все же легче будет. Я могу узнать по своим каналам, какой интернат самый лучший, помогу устроить. А на каникулы будешь забирать Маню. Знаешь, наверняка есть и специальные учреждения для детей с музыкальными способностями, и Машенька...
— А у вас правда есть связи?
— Какие-то есть.
— Антонина Степановна, миленькая, мне врачи сказали, одно лекарство новое появилось, можно для Тамары попробовать. Вдруг поможет? Достаньте, а?
Антонина достала. Не помогло.
— Твоя жизнь, Зиночка, — вздыхала Галина, — это какой-то бесконечный поздний Куинджи: сплошной серо-фиолетовый тон и ни одного просвета.
— Мама, я не помню, что там у Куинджи, ни у раннего, ни у позднего.
— Как? А «Ночь на Днепре», а...
— Сходи лучше в детский сад за просветом.
Маша влетала в квартиру, и жизнь наполнялась смыслом.
— Иглай, — протягивала она Зине скрипку. Галина усаживалась на диван, Маня устраивалась на матрасе, переехавшем вместе с ней и занявшем место Зининой кровати, на которую уложили Тамару. Зина играла, Маня слушала, Галина вздыхала — досуг разнообразием не отличался.
— Пойдем посмотрим, как там мама, — скрипка возвращалась в футляр.
— Пойдем, — маленькая ладошка цепко хваталась за руку.
Они шли. Машенька поправляла подушку, выстраивала по ранжиру батарею баночек и скляночек на прикроватной тумбочке, целовала по Зининому требованию бледную щеку лежащей неподвижно женщины и спешила уйти.
— Почему не ты моя мама? — тоскливо спрашивает она в коридоре.
— Не я, — разводит руками Зина и улыбается. — Ты не думай, твоя мама знаешь какая была: веселая, добрая, говорливая.
— Правда?
— Правда. Вот она поправится, ты сама увидишь, ладно?
— Ладно.
Маша молчит, а потом опять:
— Но если бы ты была моей мамой.
— Сиротинушка! — сокрушенно гладит ребенка по голове проходящая мимо Фрося.
Зина не может сдержаться:
— Зачем вы так?! У нее и мама есть, и папа!
— Папа? Что-то я не вижу его. Где он?
Зина вспыхивает. Это тайна. Была Тамарина, стала ее.
— Мой папа лаботает, — наступает на Фросю малышка.
— Все они работают, — беззлобно бросает дворничиха. — Пять минут потрудятся, а потом поминай как звали.
— Мой папа лаботает, — голос уже робкий, неуверенный, большие глазенки наполняются слезами. Вот-вот разразится буря.
— Конечно, работает, Манюшка! — Зина хватает девочку, тащит в комнату, открывает комод, достает пакет: — Видишь, милая, папа нам пишет, тебе пишет, он тебя любит и маму.
— А тебя?
— Меня? — Зина не знает, что сказать.
«Я люблю тебя» — так заканчивает каждое свое послание Михаил Абрамович Фельдман — бывший литературный критик и Машин отец, отбывающий срок за антисоветскую агитацию, а точнее, за запрещенную любовь к произведениям Пастернака, Булгакова и Солженицына, за хранение самиздатов и чтение отрывков из них в компании, где не все, к сожалению, оказались друзьями. Как Тамара очутилась среди слушателей, чем пленила этого неординарного, эрудированного, образованнейшего человека, Зина не знала, да и выяснить не стремилась. Зато теперь она прекрасно понимала, какая невидимая нить всего за несколько встреч так крепко привязала к нему подругу, что она не посчитала нужным разрубить ее, не побоялась ждать, не побоялась рожать, не побоялась писать, не побоялась жить.
Очередное письмо пришло через неделю после того, как с Тамарой случилось несчастье. «Читать — не читать», — не могла решить Зина, в который раз перечитывая адрес на конверте и внутренне содрогаясь от внушающего какой-то первобытный ужас названия далекого сибирского поселения. Открыла конверт, достала письмо, взглянула на размашистый почерк, снова свернула бумагу, убрала, опять достала. Так и стояла в коридоре, теребила чужие неровные строки и свою напуганную душу, пока не подошла Фрося, не наклонилась над конвертом, не спросила жадно:
— Кто там пишет-то Тамарке? Откуда?
И Зина опомнилась, опустила руки, спрятала волнующий адрес.
— Тамаре пишут, не нам.
Вошла в Тамарину комнату, сунула бумагу под матрас, дотронулась до пакета с остальными письмами и отдернула пальцы, словно обожглась не своей, запретной жизнью. Приказала себе не проникать в нее, заперла дверь на замок и так бы и забыла о мешке под матрасом, если бы врачи, которые в первые недели после трагедии еще осмеливались строить утешительные прогнозы относительно будущего Тамары, не велели Зине наполнять существование подруги изобилием положительных эмоций. Наложенное вето было моментально снято, комната вскрыта, письма прочитаны, прочитаны вслух ничего не слышащей и ни на что не реагирующей Тамаре. Зина погрузилась в чужие эмоции: она ловила чужое настроение, сопереживала чужим чувствам, восхищалась посвященными не ей стихами и, лишь дойдя до дежурных вопросов, которыми принято заканчивать любую личную переписку, лишь произнеся лаконичное и зачастую ни к чему не обязывающее «Пиши!», осознала, что в процессе обмена информацией обычно участвуют две стороны. Письма продолжали приходить, Зина уже читала их, не задумываясь, отмечая, что с каждым следующим посланием человек, не получающий ответа, становится все более одиноким, потерянным, раздавленным. Незатейливое «Пиши!», звучавшее в ее ушах тонкими, высокими, исполненными надеждами вариациями флейты-пикколо, провальсировало через все октавы фортепьяно и теперь с маленьких бумажных клеточек трубило чернилами низким, тяжелым, отчаянным басом контрафагота. Бесконечные вопросы забытого, брошенного человека вереницей кружились в Зининой голове, не давали спать, есть, и главное, — работать. «Куда ты пропала?» — вдруг вспоминала она, и нити основы соскакивали с направляющего валика. «Почему не отвечаешь?» — молнией выстреливало в голове, и батан начинал отставать от возвратно-поступательных движений берда[1]. «Отзовись!» — умолял протяжным органным воплем далекий незнакомец, и стоящий рядом бригадир подскакивал, выхватывал куски испорченной материи и отчаянно ругался, не выбирая выражений. Он жестикулировал, менял обертоны, сбивался с фальцета на тенор, начинал вибрировать странным, почти женским сопрано и напоминал Зине оркестр без дирижера. В другое время она бы обязательно улыбнулась собственной метафоре, но теперь только хмурилась, кусала губы и чуть не плакала, будто это ее саму держали в казематах и мучили невыносимым молчанием, кормили неизвестностью.
|
|
|
